Об уме. Рассуждение 3. Об уме. Глава VIII. Люди становятся тупыми, когда они перестают быть охваченными страстью

 

Это положение есть необходимое следствие из предыдущего. Действительно, если человек, воспламененный живейшим желанием достигнуть славы и способный в этом отношении к сильной страсти, поставлен в такое положение, что не может удовлетворить это желание, то оно вскоре перестанет его воодушевлять, ибо желание, естественно, умирает, когда оно не питается надеждой. И та самая причина, которая потушит в нем страстное желание завоевать признание, необходимо должна заглушить в нем и зародыш ума.

Пусть назначат для собирания дорожных пошлин или на какую-нибудь подобного рода должность людей, страстно стремящихся к общественному уважению, каковыми, должно быть, были такие люди, как Тюренн, Конде, Декарт, Корнель и Ришелье; лишенные благодаря своему положению всякой надежды на славу, они тотчас же лишатся ума, необходимого для исполнения возложенных на них обязанностей. Неспособные к изучению ассигновок или тарифов, они не выкажут таланта к делу, которое может возбудить к ним ненависть народа; они будут чувствовать только отвращение к науке, при которой человек, наиболее глубоко изучивший ее и, следовательно, заснувший весьма сведущим и уважаемым в собственных глазах, может проснуться полным невеждой и весьма бесполезным, если начальство сочтет нужным уничтожить или упростить эти пошлины. Эти люди, вполне отдавшиеся силе инерции, вскоре станут неспособными ни к какому применению своих сил.

Вот почему люди, рожденные для великих дел, оказываются при назначении их на мелкие должности часто менее годными, чем люди обыкновенные. Веспасиан, вызывавший восторг римлян на императорском престоле, был предметом презрения, когда занимал место претора. Орел, рассекающий облака в своем дерзновенном полете, у поверхности земли летит медленнее ласточки. Уничтожьте в человеке одушевляющую его страсть, и вы в то же время лишите его всякого разумения; волосы Самсона могут, кажется, служить символом страстей: обрежьте их, и Самсон станет обыкновенным человеком.

В подтверждение этой истины приведем еще пример. Посмотрим на восточных узурпаторов, в которых с большой смелостью и осторожностью соединялся большой ум, и спросим себя: почему большинство из них проявили мало ума, будучи на троне? Почему они вообще были гораздо ниже западных узурпаторов и почему, как то видно из истории азиатских государств, ни один из них не заслуживает названия законодателя? Не потому, чтобы они всегда желали зла своим подданным, но потому, что, достигнув трона, они тем самым достигали цели своих желаний: из-за низости, покорности и послушания народа-раба им не приходилось бояться потерять его, поэтому страсть, доставившая им власть, больше не одушевляла их; не руководимые побуждениями, достаточно могущественными, чтобы заставить их переносить утомление внимания, необходимого для создания и проведения хороших законов, они, как я указывал выше, оказались в положении тех рассудительных людей, которых не одушевляет никакое сильное желание и у которых поэтому не хватает мужества отказаться от возможности предаваться лени.

Напротив, на Западе многие узурпаторы проявили на троне большие таланты, и если Августы и Кромвели могут быть поставлены в ряды законодателей, то потому, что им приходилось иметь дело с народами, не терпевшими узды, с душами более смелыми и возвышенными: постоянный страх потерять предмет своих вожделений непрестанно разжигал в них, если я осмелюсь так выразиться, страсть честолюбия. Возведенные на престолы, на которых они не могли безнаказанно предаваться сну, они понимали, что нужно заслужить расположение гордого народа, издать законы, полезные в данный момент, обмануть этот народ или по крайней мере ввести его в заблуждение призраком преходящего счастья, которое вознаградило бы его за те реальные бедствия, которые узурпация влечет за собой.

Следовательно, превосходством талантов, ставящим их выше большинства узурпаторов Востока, они обязаны были тем опасностям, которые их непрестанно окружали на троне; они находились в положении всякого талантливого человека, который постоянно подвергается критике и вечно боится за свою репутацию, готовую постоянно изменить ему, и понимает, что не один он горит жаждой честолюбия и что если его страсть заставляет его стремиться заслужить уважение других людей, то таковая же в других должна постоянно отказывать ему в этом, если он постоянными полезными трудами и постоянными усилиями ума не вознаградит их за печальную необходимость расточать ему похвалы. И на троне больше, чем где-либо,. когда эта боязнь пропадает, тогда разрушается главная пружина ума.

Несомненно, физик уделяет гораздо больше внимания изучению какого-нибудь физического явления, часто не имеющего значения для человечества, чем султан изучению закона, от которого зависит счастье или несчастье множества людей. Если этот последний употребляет меньше времени на обдумывание и составление своих распоряжений и указов, чем остроумный человек на сочинение мадригала или эпиграммы, то потому, что размышление всегда утомительно и, так сказать, противно нашей натуре3 и что, будучи на троне защищенным от наказания г и насмешек, султан лишен побудительных причин; способных заставить его восторжествовать над ленью, предаваться которой доставляет удовольствие всем людям.

Итак, деятельность ума зависит, по-видимому, от деятельности страстей. Поэтому-то в возрасте страстей, т. е. от двадцати до тридцати пяти - сорока лет, люди особенно способны к большим усилиям в проявлении добродетели и гениальности. В этом возрасте люди, рожденные для великих дел, уже приобрели достаточный запас знаний, причем их страсти еще ничего не потеряли в своей активности; позднее страсти в них ослабевают и развитие их ума достигает предела; тогда они уже более не приобретают новых идей, и, как бы впоследствии ни были значительны их произведения, они в них только применяют и развивают идеи, которые возникли в период расцвета страстей, но которые не были еще использованы.

Впрочем, ослабление страстей следует приписать не исключительно возрасту. Мы перестаем страстно желать какой-нибудь предмет, когда удовольствие, ожидаемое от обладания им, не уравновешивает труда, необходимого для его приобретения; человек, влюбленный в славу, жертвует ей своими вкусами лишь постольку, поскольку он может ожидать, что эта жертва будет вознаграждена уважением, которое он завоюет. Вот почему многие герои могли освобождаться из сетей чувственных наслаждений только среди лагерной суматохи и победных кликов; вот почему великий Конде справлялся со своим дурным настроением только в день битвы, когда он проявлял величайшее хладнокровие, вот почему - если можно приравнивать к великим вещам те, что принято называть мелкими, - Дюпре, имевший обыкновенно очень небрежную походку, побеждал эту привычку только на подмостках, когда аплодисменты и восторг зрителей вознаграждали его за старание им понравиться. Мы побеждаем наши привычки и нашу лень, только когда мы любим славу, а многие знаменитые люди удовлетворяются только самой большой славой. Большинство из них предается постыдной лени, когда они не могут добиться всей полноты уважения. Чрезмерная гордость и чрезмерное честолюбие часто имеют следствием равнодушие и скромность. Впрочем, к небольшой славе всегда стремятся только мелкие души. Люди, внимание которых поглощено манерой одеваться, держать себя и разговаривать в обществе, по большей части не способны ни к чему великому, и не потому только, что они теряют много времени, которое они могли бы употребить на открытие великих идей и на развитие крупных талантов, на приобретение множества мелких талантов и мелких совершенств, но также и потому, что стремление к мелкой славе предполагает, что они обладают очень слабыми и скромными желаниями. Поэтому почти все великие люди неспособны к мелким заботам и мелким знакам внимания, необходимым для того, чтобы приобрести уважение; они презирают подобного рода средства. «Не доверяйте, - говорил Сулла о Цезаре, - этому молодому человеку, который ходит так нескромно по улице, я вижу в нем многих Мариев».

Кажется, я достаточно доказал, что полное отсутствие страстей, если бы таковое было возможно, привело к полному отупению и что человек тем ближе к этому состоянию, чем он бесстрастнее. Действительно, страсти - это небесный огонь, оживляющий духовный мир; страстям науки и искусства обязаны открытиями, а душа - благородством. Хотя человечество им же обязано своими пороками и большей частью своих несчастий, однако это не дает права моралистам порицать страсти и считать их безумием. Высшая добродетель и просвещенная мудрость суть два продукта этого безумия, достаточно прекрасных, чтобы сделать его достойным уважения в глазах всех.

Общий вывод из сказанного мной о страстях сводится к тому, что только их сила может уравновесить в нас силу лени и косности, вырвать нас из состояния покоя и тупости, к которым мы непрестанно склоняемся, и сообщить нам ту непрерывность внимания, с которой связана высокая талантливость.

Мне возразят: разве природа не дала различным людям неодинаковые умственные способности, раз в одних она зажгла более сильные страсти, чем в других? На это я отвечу, что, подобно тому как для преуспеяния в какой-нибудь отрасли нет необходимости, как я доказал выше, прилагать к ней все прилежание, на которое человек способен, точно так же, для того чтобы достигнуть известности в этой самой отрасли, нет необходимости чувствовать очень сильную страсть, а только известную степень страсти, достаточную, чтобы сделать нас внимательными. К тому же уместно заметить относительно страстей, что люди в этом отношении меньше отличаются друг от друга, чем мы думаем. Чтобы узнать, действительно ли природа столь неравно распределила в этом отношении свои дары, следует разобрать, все ли люди способны испытывать страсти, а для этого начать с их происхождения.

Гельвеций. Рассуждение 3. Об уме.