Об уме. Рассуждение 3. Об уме. Глава XX. Третье следствие деспотизма: презрение к добродетели и ложное уважение, которое стараются к ней выказать

 

Если, как я уже доказал это в предыдущих главах, невежественность визирей есть неизбежное следствие деспотической формы правления, то другим подобным следствием является в этих странах насмешливое отношение к добродетели.

Несомненно, что на пышных трапезах персов, на ужинах их избранного общества издевались над умеренностью и грубостью спартанцев и что придворные, привыкшие пресмыкаться в передней евнухов, домогаясь постыдной чести стать их посмешищем, называли дикостью ту благородную гордость, которая не позволяла грекам простираться перед персидским царем.

Рабский народ непременно осмеивает мужество, великодушие, бескорыстие и презрение к жизни - одним словом, все добродетели, основанные на беззаветной любви к родине и к свободе. В Персии должны были считать безумцем и врагом государя всякого добродетельного подданного, который, пораженный героизмом греков, призывал сограждан подражать им и быстрой реформой правления предотвратить близкое падение империи, где добродетель презиралась. Чтобы не считать самих себя презренными, персы должны были находить греков смешными. Нас могут поражать лишь те чувства, которые мы сильно переживаем. И великий гражданин, являющийся предметом уважения везде, где есть граждане, прослывет лишь безумным в государстве деспотическом.

Многие великие деяния казались бы безумными европейцам, хотя и более далеким от низости восточных народов, чем от героизма греков, если бы эти деяния не были освящены восхищением всех веков! Без этого восхищения кто бы не счел смешным приказ, полученный царем Агидом накануне битвы при Мантинее от лакедемонского народа: «Не пользуйтесь количественным превосходством; отошлите часть войск; сражайтесь с врагом при равных силах». Таким же безумным был бы сочтен ответ, данный Калликратидом, начальником лакедемонского флота, в день битвы при Лагинусских островах Гермону, советовавшему ему не вступать в бой с превосходящим его по силе афинским флотом: «О, Гермон, - сказал он, - я ни за что не последую совету, результаты которого сделались бы злополучными для моей родины! Спарта не будет обесчещена своим полководцем. Здесь, на этом месте, я должен победить или погибнуть вместе с моим войском. Калликратиду ли учить искусству отступления людей, которые доныне никогда не справлялись о численности, но лишь о месте нахождения своего врага?» Такой благородный и возвышенный ответ показался бы безумным большинству людей. Чья душа достаточно высока и чье знание политики достаточно глубоко, чтобы почувствовать, как Калликратид, насколько важно было поддержать в спартанцах дерзкое упорство, делавшее их непобедимыми? Этот герой знал, что слишком большая осторожность могла ослабить чувства смелости и честолюбия, которые они в себе постоянно развивали, и что народ не обладает доблестями, если он не относится к ним щепетильно.

Плохие политики, не умеющие обозреть умом достаточно большого периода времени, бывают очень сильно поражены непосредственно находящейся перед ними опасностью. Привыкнув рассматривать все поступки вне соединяющей их цепи и желая освободить народ от избытка добродетели, они большей частью лишают его той святыни, с которой связаны его успехи и слава.

Словом, мы восхищаемся этими деяниями только потому, что ими восхищались в древности, да и то это наше восхищение проникнуто лицемерием или основывается на предрассудке. Сознательное восхищение неизбежно привело бы нас к подражанию.

Но кто же даже из людей, называющих себя влюбленными в славу, станет краснеть за победу, основанную не всецело на его мужестве и искусстве? Много ли Антиохов Сотеров? Этот государь, поняв, что поражением галатов он обязан тому ужасу, который обуял их при неожиданном появлении его слонов, стал проливать слезы над пальмовыми ветвями своего триумфа и приказал воздвигнуть на поле битвы трофей слонам.

Прославляют великодушие Гелона. После поражения бесчисленной карфагенской армии, когда побежденные ожидали для себя наиболее тяжелых условий, этот военачальник потребовал от разбитого Карфагена лишь прекращения варварского обычая приносить собственных детей в жертву Сатурну. Этот победитель воспользовался своей победой лишь для того, чтобы заключить, быть может, единственный договор, служащий на пользу человечеству. Почему же среди стольких поклонников Гелоп не находит себе подражателей? Тысячи героев, один за Другим, подчиняли себе Азию, но среди них не нашлось ни одного, кто, будучи чувствительным к бедствиям человечества, воспользовался бы своей победой для того, чтобы снять с жителей Востока гнет унижения и несчастий, наложенных на них деспотизмом. Ни один из них не разрушил тех домов скорби и слез, где ревнивцы безжалостно изувечивают несчастных, предназначенных охранять их наслаждения, и осуждают их на постоянную пытку бессильного желания. Словом, образ действия Гелона пользуется лишь лицемерным или основанным на предрассудке уважением.

Мы чтим мужество, но менее, чем его почитали в Спарте, и при виде укрепленного города мы не испытываем, подобно лакедемонянам, чувства презрения. Некоторые из них, проходя под стенами Коринфа, спросили: «Что за женщины живут в этом городе?» - «Коринфяне», - ответили им. - «Разве же эти низкие и трусливые мужи не знают, что лучшими укреплениями, недоступными для -врага, являются граждане, готовые идти на смерть?» Подобная храбрость и высота души встречаются только в воинственных республиках. Как бы мы ни любили родину, мы не встретим среди нас матери, которая, потеряв в бою сына, упрекнула бы оставшегося ей сына в том, что он пережил поражение. Для нас не служат примером те добродетельные лакедемонянки, которые после битвы при Левктрах стыдились того, что носили во чреве людей, способных к бегству, причем те из них, чьи сыновья избегли смерти, спрятались по домам, облекшись в траур и молчание, тогда как те матери, чьи сыновья пали в битве, увенчали себя цветами и, ликуя, шли в храм возблагодарить богов.

Как бы ни были храбры наши солдаты, мы не увидим больше такого зрелища, чтобы отряд из тысячи двухсот человек, как это было со швейцарцами при Сен-Жак Питаль, выдерживал натиск целой армии из шестидесяти тысяч солдат, заплатившей за свою победу потерей восьми тысяч. Мы не увидим больше, чтобы правительство назвало трусами и, как таковых, осудило бы на казнь десятерых солдат, спасшихся в этот день бегством и принесших домой известие об этом славном поражении.

Если даже в самой Европе к подобным деяниям и добродетелям относятся лишь с бесплодным изумлением, то как велико к ним презрение народов Востока! И кто мог бы заставить эти народы уважать их? Страны эти населены людьми с низкой и порочной душой, а если в народе недостаточно добродетельных лиц, которые служили бы 91 образцом, то естественно, что будут брать пример с людей испорченных. Эти последние, всегда заинтересованные в том, чтобы высмеивать чувства, которых они не испытывают, заставляют молчать людей добродетельных. К сожалению, немного есть людей, не уступающих требованиям окружающих, настолько смелых, чтобы не бояться народного презрения, и ясно сознающих, что уважение народа, впавшего до известной степени в ничтожество, более обесчещивает, чем льстит.

Могло ли недостаточное внимание, оказанное Ганнибалу при дворе Антиоха, обесчестить этого великого человека? Повредила ли славе великого карфагенянина трусость, побуждавшая Прузия выдать его римлянам? Она обесчестила в глазах потомства лишь государя, совет и народ, которые хотели его выдать. Из всего сказанного мной я вывожу, что в империях деспотических в сущности чувствуют лишь презрение к добродетели и почитают только ее наименование. Если к ней и взывают ежедневно и требуют ее от граждан, то в этом случае с добродетелью дело обстоит как с истиной, которую требуют при условии благоразумного ее замалчивания.

Гельвеций. Рассуждение 3. Об уме.