Об уме. Рассуждение 3. Об уме. Глава XIII. О гордости

 

Гордость есть истинное или ложное чувство нашего превосходства, вытекающее из выгодного сравнения себя с другими и предполагающее, следовательно, существование других людей и даже обществ.

Следовательно, чувство гордости не врождено нам, подобно чувству удовольствия и страдания. Значит, гордость есть искусственная страсть, предполагающая в нас знание прекрасного и превосходного. А превосходное или прекрасное есть не что иное, как то, что большинство людей считало, почитало и уважало как таковое. Следовательно, идея уважения предшествовала идее того, что достойно уважения, хотя, правда, эти две идеи скоро должны были слиться между собой. Поэтому человек, одушевленный благородным и прекрасным желанием нравиться самому себе, довольствующийся собственным уважением и считающий себя равнодушным к общественному мнению, бывает обманут собственной гордостью и принимает свое желание быть уважаемым за желание быть достойным уважения.

Действительно, гордость не может быть ничем иным, как только тайным и скрытым желанием общественного уважения. Отчего человек, который в лесах Америки гордится ловкостью, силой и проворством своего тела, во Франции будет гордиться этими телесными преимуществами в том случае, если не обладает более существенными качествами? Потому что сила и ловкость тела не пользуются и не должны пользоваться у француза таким же уважением, как у дикаря.

Чтобы доказать, что гордость есть только скрытое желание быть уважаемым, предположим, что какой-нибудь человек поглощен исключительно желанием убедиться в собственном превосходстве. Тогда наиболее лестным ему должно представляться превосходство наиболее личное, наиболее независимое от случая, и, если ему представится выбор между славой ученого и славой военного, он должен предпочесть первую. Посмеет ли он противоречить самому Цезарю? Не согласится ли он с этим героем, что просвещенный народ всегда делит лавры победы между полководцем, солдатами и случаем, а лавры муз, напротив, всегда принадлежат всецело тому, кого они вдохновляют? Не признает ли он, что случай часто возводил на триумфальную колесницу невежество и трусость, но никогда не увенчивал главы глупого автора?

Словом, обращаясь только к своей гордости, т. е. к желанию быть уверенным в своем превосходстве, он, конечно, первого рода славу сочтет более желательной. То, что предпочтение обыкновенно оказывают великому военачальнику перед глубоким философом, не изменит его мнения; он поймет, что народ только потому оказывает больше уважения военачальнику, чем философу, что таланты первого оказывают более быстрое влияние на общественное благо, чем правила мудреца, которые представляются непосредственно полезными только небольшому числу людей, жаждущих просвещения.

А так как во Франции нет никого, кто не предпочел бы военной славы славе писателя, то я и заключаю, что желание быть достойным уважения вытекает из желания быть уважаемым и что гордость есть именно желание уважения.

Чтобы затем доказать, что гордость, или страстное желание уважения, вытекает из физической чувствительности, следует рассмотреть, стремимся ли мы к уважению ради самого уважения, или это стремление вытекает из боязни страданий и из любви к удовольствиям.

Чему другому действительно можно приписать то, что люди с таким рвением добиваются общественного уважения? Может быть, внутреннему недоверию к собственным достоинствам и, следовательно, гордости, которая, стремясь к самоуважению и неспособная к самооценке, нуждается в общественном мнении, чтобы подкрепить высокое мнение о себе и чтобы наслаждаться приятным чувством своего превосходства?

Но если бы желание быть уважаемым вытекало только из этого мотива, тогда самое широкое уважение, т. е. такое, которое мы получали бы от наибольшего числа людей, без сомнения, казалось бы нам самым лестным и желательным, так как оно наиболее способно заставить замолчать в нас неприятное чувство недоверия к себе и убедить нас в наших достоинствах. Предположим; что на планетах живут существа, подобные нам; предположим, что какой-нибудь дух извещает нас каждую минуту о том, что там происходит, и что человек может выбирать между уважением в своей стране и уважением во всех этих небесных мирах; не очевидно ли, оставаясь при нашем предположении, что он должен предпочесть самое широкое уважение, т. е. уважение обитателей планет, уважению своих сограждан? А между тем нет никого, кто в этом случае не предпочел бы уважение своего народа, Следовательно, желание быть уважаемым проистекает не из желания убедиться в своих достоинствах, но из преимуществ, вытекающих из этого уважения.

Чтобы убедиться в этом, подумаем, откуда вытекает то рвение, с которым люди, жаждущие, по их словам, общественного уважения, добиваются высоких должностей тогда, когда благодаря интригам и тайным проискам они не могут принести никакой пользы своему государству и когда, следовательно, они подвергаются насмешкам общества, которое всегда справедливо в своих суждениях и презирает того, кто настолько равнодушен к его уважению, что принимает назначение, которое не может выполнять с достоинством; спросим еще себя, почему нам более лестно уважение государя, чем уважение человека незначительного? Мы увидим, что во всех случаях наше желание быть уважаемым соразмерно тем преимуществам, которые уважение нам сулит.

Мы потому предпочитаем уважению нескольких избранных людей уважение множества невежественных людей, что в этом множестве мы находим больше людей, готовых подчиниться влиянию, которое известность оказывает на души людей; потому что большое число поклонников чаще возбуждает в нашем уме приятный образ удовольствий, которые они могут нам доставить.

Поэтому же мы равнодушны к восхищению народа, с которым мы не находимся ни в каких отношениях, и мало найдется французов, которые были бы тронуты уважением, оказываемым им жителями великого Тибета. И если и находятся люди, которые желали бы пользоваться всемирным уважением и которым было бы дорого даже уважение обитателей австралийских земель, то это проистекает не из более сильного стремления к уважению, но из привычки связывать идею о большем счастье с идеей о более широком уважении.

Последним же и главным доказательством этой истины может служить отсутствие стремления к уважению и недостаток в великих людях2 в эпохи, когда высшие награды раздаются не по заслугам. По-видимому, человек, способный приобрести крупные таланты или большие добродетели, заключает молчаливый договор со своим народом, обещая прославиться талантами и действиями, полезными для его сограждан при условии, если благодарные сограждане будут стараться облегчить его заботы и обеспечивать его всеми удовольствиями.

От пренебрежения или же точного исполнения обществом этих молчаливых обязательств и зависит во все времена и во всех странах обилие или недостаток выдающихся людей.

Итак, мы любим уважение не само по себе, а за те выгоды, которые оно нам доставляет. Тщетно будут мне указывать на пример Курция как на противоречащий этому заключению факт: случай почти единственный не может служить опровержением принципов, опирающихся на самый разнообразный опыт, особенно когда этот случай может быть приписан иным принципам и, естественно, объяснен иными причинами.

Для появления Курция достаточно, чтобы человек, утомленный жизнью, испытывал такое же тяжелое физическое состояние, какое побуждает многих англичан к самоубийству, или чтобы в век столь суеверный, каков был век Курция, родился человек более фанатичный и легковерный, чем все остальные, и верящий, что своим самопожертвованием он заслужит место среди богов. В том и другом случае можно обречь себя смерти или для того, чтобы прекратить свои страдания, или для того, чтобы открыть себе доступ к небесному блаженству.

Из сказанного в этой главе мы заключаем, что люди желают быть достойными уважения только для того, чтобы быть уважаемыми, а быть уважаемыми они желают только для того, чтобы пользоваться удовольствиями, связанными с этим уважением; следовательно, жажда уважения есть только скрытая жажда наслаждений. А сосуществуют только два рода наслаждений: чувственные удовольствия и средства для приобретения этих удовольствий; эти средства мы помещаем в разряд удовольствий только потому, что надежда на удовольствие есть уже начало удовольствия, существующего, впрочем, только тогда, когда эта надежда может быть осуществлена. Следовательно, физическая чувствительность есть зародыш, оплодотворяющий гордость и все другие страсти, к которым я причисляю и дружбу; последняя на первый взгляд кажется более независимой от чувственных удовольствий и поэтому заслуживает рассмотрения, чтобы на этом последнем примере подтвердить все сказанное мной о страстях.

Гельвеций. Рассуждение 3. Об уме.