Об уме. Рассуждение 3. Об уме. Глава XVIII. Главные следствия деспотизма

 

Прежде всего я укажу на два вида деспотизма: один водворяется внезапно силой оружия среди народа добродетельного, нетерпеливо сносящего его. Такой народ можно сравнить с дубом, который согнули с трудом и который благодаря своей упругости скоро разрывает связывающие его веревки. Многочисленные примеры этого дает Греция.

Другой вид деспотизма обусловливается временем, роскошью и изнеженностью. Народ, среди которого водворяется деспотизм такого рода, можно сравнить с тем же дубом, который, будучи сгибаем постепенно, незаметно утрачивает силу сопротивления, необходимую для того, чтобы выпрямиться. В настоящей главе речь идет об этом последнем виде деспотизма.

У народов, подчиненных подобной форме правления, сановные лица не могут иметь никакого ясного представления о справедливости, находясь в этом отношении в глубочайшем неведении. И в самом деле, какое представление о справедливости может иметь какой-нибудь визирь? Он не знает, что существует общественное благо; лишенные же такого знания люди блуждают наугад; понятия о правде и неправде, полученные в ранней юности, незаметно затемняются и наконец совершенно исчезают.

Но, спросят меня, кто же может отнять это знание у визирей? На этот вопрос я отвечаю следующее: как же им приобрести это знание в странах деспотических, где граждане не принимают никакого участия в делах общественных? где с неудовольствием смотрят на человека, обращающего внимание на несчастья родины? где плохо понятые интересы султана противоречат интересам его подданных? где служение государю означает измену народу? Для того чтобы быть справедливым и добродетельным, нужно знать, в чем состоят обязанности государя и подданных, и изучить взаимные обязательства, связующие всех членов общества. Справедливость есть не что иное, как основательное знание этих обязательств. Чтобы возвыситься до такого познания, нужно мыслить, а кто же смеет мыслить среди народа, подчиненного произвольной власти? Леность, бездеятельность, непривычка и даже боязнь мыслить быстро влекут за собой неспособность мыслить. В странах, где замалчивают свои мысли, думают мало. Напрасно стали бы говорить, что там молчат из осторожности, но что от этого думают не меньше; факт тот, что думают не больше и что никогда мысли благородные и смелые не зарождаются в умах, подвластных деспотизму.

Такие правительства воодушевлены лишь духом эгоизма и заблуждения, предвещающим гибель государств. Все, устремив здесь свое внимание только на интересы личные, не обращают его на интерес общественный. Поэтому подданные этих государств не имеют понятия ни об общественном благе, ни об обязанностях гражданина. И визири, выходящие из этой же самой народной среды, вступая в должность, не обладают ни административными, ни юридическими принципами. Они ищут высоких должностей для того, чтобы разделить власть государя, но не для того, чтобы делать добро.

Но если бы даже они стремились к добру, то, чтобы делать его, нужно быть просвещенным; у визирей же, поглощенных гаремными интригами, нет для этого времени.

Кроме того, для получения образования нужно подвергнуть себя утомительному изучению и размышлениям, а что могло бы побудить их к этому? Ведь они не побуждаются к этому даже боязнью критики.

Если позволительно сравнивать малые вещи с большими, пусть представят себе положение литературы. Если бы из нее изгнали критику, то разве тот же самый автор, который под влиянием благодетельного страха осуждения внимательно совершенствует свой талант, не представлял бы обществу небрежные и несовершенные труды? Именно таково положение визирей; вот причина, почему они не обращают никакого внимания на управление делами и никогда не чувствуют себя вынужденными обращаться за советом к людям просвещенным.

Сказанное мной о визирях я отношу и к султанам. Государи не могут избежать невежества, общего всему их народу. В этом отношении их положение еще хуже, чем положение их подданных. Лица, воспитывающие или окружающие их, мечтая управлять от их имени, естественно, стремятся лишить разума своих повелителей. Поэтому государи, предназначенные на царство и запертые в гареме до самой смерти отца, переходят из гарема на престол без всякого понятия о науке управления и ни разу не побывав на заседании дивана.

Но почему бы визирям не позволить критике напоминать им, хотя бы изредка, о том, что они люди, следуя в этом примеру Филиппа Македонского, который не был ослеплен своим превосходством над другими в мужестве и в знаниях и который платил пажам за то, чтобы они ежедневно повторяли ему: «Помни, Филипп, что ты человек» . Почему нельзя безнаказанно сомневаться в справедливости их решений и повторять им слова Греция о том, что всякое приказание или закон, не подлежащий критике, могут быть только несправедливым законом?

Причина этого в том, что визири - люди. Много ли нашлось бы авторов, достаточно великодушных для того, чтобы щадить своих критиков, если бы у них была власть наказывать их? Во всяком случае только люди возвышенные и благородные могли бы, жертвуя своим недовольством на пользу общества, сохранить литературе критиков, столь необходимых для процветания наук и искусств. Но можно ли требовать подобного великодушия от визирей?

«Мало министров, - говорит Бальзак, - достаточно великодушных для того, чтобы предпочесть похвалы своему милосердию, - похвалы, которые будут жить, пока живут народы, - наслаждению мести, проходящему столь же быстро, как удар топора, отсекающий голову». Немного визирей достойны похвалы, с которой жрецы в «Сетосе» обращаются к царице Нефтэ: «Она простила, как прощают боги, имея полную власть наказать».

Власть имущий всегда несправедлив и мстителен. По этому поводу Вандом говорил шутя, что во время переходов армии он неоднократно наблюдал столкновения между мулами и их погонщиками и что, к стыду человечества, правда была почти всегда на стороне мулов.

Дювернэ, который был настолько сведущ в естественной истории, что по одному зубу животного определял, плотоядное оно или травоядное, часто говорил: «Пусть дадут мне зуб какого-нибудь неизвестного животного, - по одному его зубу я могу судить о его нравах». По его примеру какой-нибудь философ-моралист мог бы сказать: «Назовите мне степень власти того или иного лица, по этой степени я могу заключить о его справедливости». Напрасно стали бы мы, желая обезоружить жестокость визирей, повторять слова Тацита, что пытки, которым подвергают критиков, являются трубными звуками, возвещающими потомству позор и пороки их палачей; в деспотических государствах мало заботятся о славе и о потомстве, потому что, как я доказал выше, люди ценят уважение не ради него самого, но только ради доставляемых им выгод и потому, что нет такого уважения, которое оказывают заслуге и в котором смеют отказать силе.

Словом, визири не имеют никакого интереса в просвещении и потому не выносят критики; вследствие этого они вообще мало образованны. Относительно этого милорд Болингброк говорил, что, «будучи еще молодым, он воображал, что правители народов являются людьми выдающегося ума. Но, - прибавлял он, - вскоре опыт показал мне мою ошибку: я присмотрелся к тем лицам, которые держали кормило правления в Англии, и увидел, что вельможи имели довольно большое сходство с теми финикийскими богачами, на чьи плечи сажали голову быка в знак их высшей власти, и что вообще люди управляются наиболее глупыми из их среды». Эта истина, которую Болингброк, может быть с досады, применял к Англии, неоспорима почти для всех империй Востока.

Гельвеций. Рассуждение 3. Об уме.