Об уме. Рассуждение 3. Об уме. Глава XV. О том, что боязнь физических страданий и жажда физических наслаждений могут зажечь в нас всякого рода страсти

 

Заглянем в летописи истории, и мы увидим, что во всех странах, где известные добродетели поощрялись надеждой на чувственные удовольствия, эти добродетели были самыми распространенными и доставляли наибольшую славу.

Почему жители Крита и Беотии и вообще народы, особенно отдававшиеся любовной страсти, были наиболее мужественными? Потому что в этих странах женщины были благосклонны только к храбрецам; потому что любовные наслаждения, как замечают Плутарх и Платон наиболее способны возвышать душу народа и являются достойной наградой героев и добродетельных людей.

Вероятно, по этой причине римский сенат, презренный льстец Цезаря, предполагал, по сообщению некоторых историков, издать особый закон, дававший Цезарю право наслаждаться всеми римскими женщинами; это же заставило Платона говорить, в соответствии с греческими правами, что самый прекрасный должен быть по окончании битвы наградой самому доблестному; это же, должно быть, имел в виду и Эпаминонд, когда он в сражении при Левктрах поставил любовника рядом с возлюбленной; такой распорядок, по его мнению, способен был всегда обеспечить военный успех. Действительно, какую огромную власть имеют над нами чувственные удовольствия. Они сделали священную дружину фиванцев несокрушимой; они внушали древним народам величайшее мужество, так как победители делили между собой имущество и женщин побежденных; они же образовали характер добродетельных самнитов, у которых совершеннейшая красота была наградой за величайшую добродетель.

Чтобы убедиться в этой истине на более обстоятельном примере, рассмотрим, при помощи каких средств знаменитый Ликург вызвал в сердцах своих сограждан энтузиазм и, так сказать, лихорадочное стремление к добродетели, и мы увидим, что если ни один народ не превзошел лакедемонян в мужестве, то потому, что ни один народ не ценил так добродетель и не награждал лучше за доблесть. Вспомним торжественные празднества, на которых, согласно с законами Ликурга, полунагие прекрасные молодые лакедемонянки выступали, танцуя, в народном собрании. Там они в присутствии народа оскорбляли насмешками тех, кто проявил некоторую трусость на войне, и прославляли в песнях молодых воинов, отличившихся выдающимися подвигами. Несомненно, что трус, осыпанный перед всем народом горькими насмешками девушек, испытывая стыд и смущение, должен был переживать сильнейшее раскаяние. И напротив, какое торжество для молодого героя, когда он получал пальму славы из рук красоты, когда он читал на лице старцев уважение, а в глазах молодых девушек любовь и обещание ласк, одна надежда на которые есть уже удовольствие. Можно ли сомневаться в том, что этот молодой воин был опьянен добродетелью? Поэтому-то спартанцы всегда стремились победить и яростно бросались на вражеские полки, и, хотя бы их со всех сторон окружала смерть, они видели только славу. В спартанском законодательстве все способствовало тому, чтобы превратить людей в героев. Но, чтобы установить его, надо было, чтобы Ликург, убедившись в том, что удовольствие есть единственный и всеобщий двигатель людей, понял, что женщины, которые всюду казались созданными только для того, чтобы, подобно цветам в красивом саду, быть украшением земли и удовольствием для глаз, должны быть призваны к более благородному делу, - понял, что этот пол, униженный и презираемый почти у всех народов, может быть приобщенным к славе мужчин, разделять с ними лавры, которые Ликург их заставлял срывать, и стать одной из могущественнейших пружин законодательства.

В самом деле, если любовные наслаждения доставляют людям самое сильное наслаждение, то какой плодотворный зародыш мужества должен содержаться в этом удовольствии и как влечение к женщине может вдохновлять к добродетели .

Всякий, кто углубится в свою душу, поймет, что если бы собрания спартанцев были более многочисленны, если бы на них трус был покрыт еще большим позором, если бы там было можно воздать еще больше почестей и прославления доблести, то в Спарте энтузиазм к добродетели возрос бы еще сильнее.

Для доказательства предположим, что, проникнув, если можно так выразиться, глубже в намерения природы, вообразили бы, что, украсив прекрасных женщин столькими чарами, связав такое огромное наслаждение с обладанием ими, природа пожелала сделать их наградой за самую высокую добродетель; предположим, далее, что по примеру девственниц, посвящавшихся Изиде или Весте, самые прекрасные лакедемонянки предназначались бы для вознаграждения доблести; что они появлялись бы обнаженными на собрания и их уносили бы воины как приз за храбрость; что эти молодые герои одновременно испытывали бы опьянение любви и славы, - как ни странным и далеким от наших нравов показался бы нам этот обычай, но, несомненно, он сделал бы спартанцев еще более добродетельными и мужественными, ибо сила добродетели всегда соразмерна степени удовольствия, получаемого в награду за нее.

Замечу, что этот обычай, такой, по-видимому, странный, существует в государстве Биснагар, столица которого Нарсенг. Чтобы поднять храбрость своих воинов, государь этого царства, по свидетельству путешественников, покупает, кормит и весьма изящно и роскошно одевает очаровательных женщин, предназначаемых для услаждения особенно отличившихся воинов. Этим способом он внушает своим подданным высочайшую храбрость и привлекает ко двору воинов соседних государств, которым льстит надежда на обладание этими красивыми женщинами; они покидают свою страну и переселяются в Нарсенг, где они питаются исключительно мясом львов и тигров и пьют кровь этих животных.

Из приведенных примеров явствует, что чувственные страдания и наслаждения могут вдохновить нас на всякого рода страсти, чувства и добродетели. Поэтому, не прибегая к примерам из отдаленных веков и стран, приведу как последний пример в доказательство этой истины времена рыцарства, когда женщины преподавали своим ученикам-рыцарям и искусство любви, и катехизис.

Если французы в эти времена, по замечанию Макиавелли, и впоследствии, когда они спустились в Италию, оказались столь храбрыми и страшными потомками римлян, то потому, что они были полны величайшей доблести. И как могло быть иначе? Женщины, прибавляет этот историк, были благосклонны только к самым доблестным из них. В доказательство достоинств своих любовников и их любви они требовали от них или привести с войны пленников, или штурмовать крепость, или захватить вражеский передовой пост; смерть своих любовников они предпочитали их бегству. Рыцарь принужден был тогда сражаться для того, чтобы прославить красоту своей дамы и доказать свою безмерную к ней любовь. Рыцарские похождения были постоянным предметом разговоров и романов. Всюду воспевалась любовь. Поэты требовали, чтобы среди битв и опасностей рыцарь непрестанно имел в памяти образ своей дамы. Они требовали, чтобы на турнирах, прежде чем начать поединок, рыцарь обратил взор к своей даме, как показывает следующая баллада:

Киньте нежный взор, служители любви,

На помосты, на ангелов рая,

Тогда вы радостно и смело будете ломать копья

И будете почтены и обласканы.

В те времена все проповедовали любовь, и есть ли более могущественное средство воздействовать на душу? Разве походка, взгляд, всякий жест красавицы не представляют очарования для чувств и не опьяняют их? Разве женщины не могут по желанию создавать души и тела в людях слабых умом и телом? Разве финикийцы не воздвигали алтарей красоте, под именем Венеры или Астарты?

Эти алтари могли быть низвергнуты только нашей религией. В самом деле, какой предмет может быть более достоин обожания (для тех, кто не озарен светом веры), чем тот, коему небо поручило хранить драгоценное сокровище самого сильного нашего удовольствия, пользование коим только и может заставить нас с радостью переносить тяжелое бремя жизни и утешить нас в том, что мы имеем несчастье существовать?

Из сказанного мной относительно происхождения страстей я вывожу общее заключение, что чувственные страдания и удовольствия заставляют людей думать и действовать и являются единственными рычагами, двигающими духовный мир.

Следовательно, наши страсти суть непосредственное следствие нашей физической чувствительности; все люди способны и восприимчивы к страстям, следовательно, все носят в себе плодотворный зародыш ума. Но, возразят мне, если люди и чувствительны, то не все в одинаковой степени; так, например, мы видим целые народы, равнодушные к славе и добродетели, а если люди не способны к таким сильным страстям, значит, не все способны к одинаковой сосредоточенности внимания, а это является причиной большого неравенства их умственных способностей; отсюда следует, что природа не одарила всех людей одинаковыми умственными способностями.

Чтобы ответить на это возражение, нет необходимости исследовать, все ли люди обладают одинаковой физической чувствительностью; этот вопрос, ответить на который труднее, чем можно думать, далек от предмета моего исследования. Моя задача - исследовать, способны ли все люди к страстям, достаточно сильным, чтобы сообщить им то сосредоточенное внимание, с которым связано умственное превосходство.

С этой целью я прежде всего опровергну довод, опирающийся на невосприимчивость некоторых народов к страстям славы и добродетели, - довод, которым думают доказать, что не все люди способны к страстям. Я утверждаю, что невосприимчивость этих народов не может быть приписана природе, а должна быть приписана разным случайным причинам, как, например, особой форме правления.

Гельвеций. Рассуждение 3. Об уме.