Об уме. Рассуждение 3. Об уме. Глава XXIV. Доказательство этой истины

 

Чтобы лишить это утверждение всякой видимости парадокса, достаточно заметить, что из всех людских желаний два являются наиболее общими: желание богатства и желание почестей. Из этих двух желаний люди наиболее жаждут почестей, когда они раздаются лестным для самолюбия способом.

Жажда почестей делает людей способными на громадные усилия, и тогда они могут совершать чудеса. Нигде почести не воздаются с большей справедливостью, чем у народов, у которых нет иной монеты для оплаты услуг, оказанных отечеству; поэтому бедные республики Греции и Рима дали больше великих людей, чем все обширные и богатые империи Востока.

Народы богатые и подвластные деспотизму мало ценят почести. И правда, если ценность почестей зависит от способа их распределения и если их на Востоке распределяют султаны, то ясно, что они обесценивают их плохим выбором награждаемых лиц. Поэтому в этих странах почести являются, собственно говоря, только титулами. Они не могут живо льстить гордости, ибо редко связаны со славой; слава же находится не во власти государей, но во власти народа, она не что иное, как выражение народной благодарности. Когда почести обесценены, то и желание получить их уменьшается; оно не побуждает более к высоким поступкам, и почести становятся в государстве лишь бессильным средством, которым справедливо пренебрегают высокопоставленные лица.

В Америке существует племя, в котором, когда какой-нибудь дикарь одержит победу или успешно заключит договор, ему говорят: «Ты мужчина» - в присутствии всех членов его племени. Такая похвала побуждает этих дикарей к великим деяниям более, чем всевозможные почести, предлагаемые в деспотических странах лицам, выдающимся своими талантами.

Чтобы почувствовать, каким недостойным способом воздавались иногда почести, вспомним злоупотребление ими в царствование Клавдия. При этом императоре, говорит Плиний, некий гражданин убил ворона, известного своей ловкостью; гражданина казнили, а ворону устроили великолепные похороны; перед парадными носилками, на которых лежал ворон и которые несли два раба, шел флейтист; шествие замыкалось множеством народа обоего пола и всякого возраста. По этому поводу Плиний пишет: «Что бы сказали наши предки, если бы в том самом Риме, где без всякой пышности погребали наших первых царей, где не отомстили за смерть разрушителя Карфагена и Нуманции, им пришлось бы присутствовать на похоронах ворона!»

Но, возразят мне, и в деспотических странах почести все же бывают иногда наградой за заслуги. Да, конечно; но чаще они бывают наградой порока и низости. В этих государствах почести можно сравнить с деревьями пустыни: иногда птицы небесные клюют их плоды, но чаще всего они становятся добычей змеи, которая с подножия дерева вползает на его вершину.

Если почести обесценены, то заслуги государству оплачиваются только деньгами. А всякий народ, производящий уплату исключительно деньгами, вскоре начинает страдать от бремени расходов; истощенное государство делается несостоятельным, и тогда уже нет больше награды для добродетели и талантов.

Напрасно станут возражать на это, что наученные опытом государи принуждены будут в подобной крайности расплачиваться почестями. В бедных республиках, где весь народ в целом распределяет милости, нетрудно поднять цену почестей; но в высшей степени трудно сделать это в государстве деспотическом.

Какой добродетелью должен обладать человек, которому поручено заведовать раздачей почестей! Какую нужно Иметь силу характера, чтобы противостоять интригам придворных! Какое умение различать людей, чтобы воздавать почести лишь великим талантам и великим добродетелям и постоянно отказывать в них людям посредственным, которые роняли бы их ценность! Какой верный ум, чтобы уловить момент, когда эти почести, сделавшись уж слишком обычными, перестают побуждать граждан к прежним усилиям и когда, следовательно, нужно создавать новые!

С почестями дело обстоит иначе, чем с богатствами. Если общественные интересы запрещают переплавку золотой и серебряной монеты, то они требуют этого для монеты почестей, когда последние утратили свою ценность, основанную лишь на людском мнении.

Я прибавлю здесь, что невозможно без удивления наблюдать поведение большинства народов, поручающих множеству людей управление своими финансами и не назначающих никого, чтобы следить за распределением почестей. А есть ли что-нибудь более полезное, чем строгое обсуждение заслуг тех людей, которых хотят возвысить? Почему бы каждому народу не иметь трибунала, который путем открытого и серьезного рассмотрения удостоверялся бы в подлинности талантов, им награждаемых? Какую ценность придавало бы почестям подобное обсуждение! Какое желание заслужить их! Какую счастливую перемену произвело бы в свою очередь это желание и в частном воспитании, и постепенно в воспитании общественном! А от такой перемены зависит, быть может, и все то различие, какое наблюдается между народами.

Если бы среди порочных и трусливых придворных Антиоха были люди, с детства воспитанные в Риме, то разве не очертили бы многие из них, подобно Попилию, вокруг этого монарха круг, из которого он не мог бы выйти, не сделавшись рабом или врагом римлян?

После того как я доказал, что высокие награды создают высокие добродетели и что мудрое распределение почестей является наиболее прочной связью, которой законодатели могли бы соединить частный интерес с интересом общим и создать добродетельных граждан, я могу заключить, что любовь или равнодушие многих народов к добродетели есть следствие различных форм правления. Но все, что я сказал о страсти к добродетели, взятой мной как пример, приложимо и ко всяким другим страстям. Поэтому ту неодинаковую степень страстей, к которым способны различные народы, не должно приписывать природе самих страстей.

Как на последнее доказательство этой истины, я укажу на то, что сила наших страстей всегда соразмерна силе средств, употребляемых для возбуждения их.

Гельвеций. Рассуждение 3. Об уме.