Об уме. Рассуждение 3. Об уме. Глава XXII. О любви некоторых народов к славе и к добородетели

 

Эта глава является столь необходимым следствием предыдущего, что я мог бы избавить себя от дальнейшего анализа, если бы не знал, как приятно обществу описание средств, ведущих человека к добродетели, и насколько подробности в этой области поучительны даже для лиц знающих. Итак, я приступаю к моей теме. Окидывая взглядом республики, наиболее богатые добродетельными людьми, я останавливаюсь на Греции, на Риме и вижу, как родится там множество героев. Кажется, что их великие деяния заботливо собраны историей, для того чтобы распространять аромат добродетели в веках, наиболее испорченных и наиболее отдаленных. Они похожи на сосуды с фимиамом, которые, будучи поставлены на алтарь богов, наполняют своим благоуханием все обширное пространство храма.

Если, созерцая в истории этих народов непрерывную цепь доблестных деяний, я захочу открыть их причину, то увижу ее в умении, с которым законодатели этих государств связали частные интересы с интересами общественными.

В доказательство истинности моих слов я беру поступок Регула. Я вовсе не предполагаю в этом полководце особого героизма, внушенного ему хотя бы римским воспитанием; но в эпоху правления этого консула некоторые пункты законодательства были настолько усовершенствованы, что, даже имея в виду лишь свой собственный личный интерес, Регул не мог не совершить своего подвига. Зная характер римской дисциплины, помня, что бегство или даже потеря щита в битве наказывались палочными ударами, от которых виновный обыкновенно умирал, мы понимаем, что побежденный и взятый в плен консул, посланный карфагенянами для переговоров об обмене пленных, не мог предстать перед римлянами, не страшась их презрения, всегда столь унизительного со стороны республиканцев и столь невыносимого для возвышенной души. Единственное, что оставалось ему сделать, это загладить каким-либо героическим поступком позор своего поражения. Он должен был воспротивиться договору об обмене пленных, договору, который сенат уже был готов подписать.

Конечно, подавая подобный совет, он подвергал свою жизнь опасности, но эта опасность не была неминуемой, так как было вполне вероятно, что сенат, изумленный его мужеством, поспешит заключить договор, возвращавший ему столь добродетельного гражданина. Кроме того, предполагая даже, что сенат примет его совет, было весьма вероятно, что карфагеняне из страха мести или из чувства восхищения перед его доблестью не предадут его казни, которой они ему угрожали. Словом, Регул подвергал себя опасности, которой подверг бы себя не только герой, но и всякий осторожный и разумный человек, для того чтобы избегнуть презрения и вызвать уважение римлян.

Таким образом, существует особое искусство принуждать людей к героическим поступкам; конечно, я не хочу сказать этим, что Регул только повиновался необходимости, и я не хочу умалить его славу. Подвиг Регула был, без сомнения, следствием пылкого энтузиазма, побуждавшего его к добродетели, но подобный энтузиазм мог зажигаться только в Риме.

Пороки и добродетели народа являются всегда неизбежным следствием его законодательства; очевидно, знанием этой истины был продиктован следующий прекрасный закон в Китае: для содействия добродетели там установлено, что мандарины разделяют славу или позор добродетельных и низких поступков, совершаемых в их областях, и, следовательно, получают либо повышение по службе, либо понижение.

Невозможно сомневаться в том, что почти у всех народов добродетель является результатом большей или меньшей мудрости правительства. И если греки и римляне так долго были одушевляемы мужественными добродетелями, которые, по словам Бальзака, представляют полет души над повседневными обязанностями, то потому, что добродетели такого рода являются почти всегда достоянием народов, у которых каждый гражданин принимает участие в верховной власти.

Только в таких странах можно встретить граждан вроде Фабриция. Когда Пирр настаивал, чтобы он последовал за ним в Эпир, Фабриций сказал ему: «Пирр, ты, без сомнения, славный государь и великий воин, но народ твой стонет в нищете. Как безрассудно желать взять меня в Эпир! Неужели ты сомневаешься, что под властью моего закона твой народ вскоре предпочтет избавление от налогов твоим тяжким податям и спокойное владение имуществом прежней неуверенности? Сегодня я твой любимец, завтра я стану твоим господином». Такую речь мог произнести только римлянин. Только в республиках мы с изумлением замечаем, как далеко может зайти смелость и до какой высоты может подняться героизм терпения. Здесь я приведу в пример Фемистокла. Незадолго до Саламинской битвы этот воин, будучи оскорблен в совете одним из лакедемонских вождей, ответил на его угрозы лишь следующими словами: «Бей, но выслушай». К этому присоединю еще пример Тимолеона; когда его обвинили во взяточничестве и народ готов был растерзать доносчиков, то он остановил его ярость словами: «О, сиракузцы! что вы делаете? вспомните, что каждый из граждан имеет право обвинить меня; страшитесь нарушить из чувства благодарности ту свободу, которую я вернул вам и которая составляет мою гордость».

Если история Греции и Рима полна примеров такого героизма и если, пробегая всю историю деспотизма, мы их не встречаем, то потому, что в государствах деспотических интерес личный никогда не связан с интересом общественным; потому, что там среди всех других качеств уважают низость, вознаграждают посредственность4; ей поручают почти всегда дело государственного управления, от которого устраняют людей умных. Слишком беспокойные и подвижные, они нарушили бы, говорят там, спокойствие государства, спокойствие, которое можно сравнить с тем моментом затишья, что в природе предшествует буре.

Спокойствие в государстве не всегда свидетельствует о счастье его подданных. В государствах с неограниченной властью люди похожи на тех коней, которые, находясь в тисках, не двигаясь, переносят самые жестокие операции; свободный же скакун вздымается на дыбы при первом ударе. В этих странах летаргия принимается за спокойствие. Только страсть к славе, незнакомая этим народам, может поддерживать в политическом организме то тихое брожение, которое оздоровляет его, делает сильным и развивает в нем всевозможные добродетели и таланты. Поэтому эпохи, наиболее благоприятные для литературы, были всегда наиболее богаты великими полководцами и великими государственными деятелями: одно и то же солнце живит кедры и платаны.

Впрочем, эта страсть к славе, обожествленная у язычников и уважаемая во всех республиках, почиталась главным образом в республиках бедных и воинственных.

Гельвеций. Рассуждение 3. Об уме.