Об уме. Рассуждение 3. Об уме. Глава VII. Об умственном превосходстве оюдей, охваченных страстью, по сравнению с людьми рассудительными

 

Люди рассудительные почти всегда считают людей гениальных в какой бы то ни было области безумными, пока они не достигнут успеха; это потому, что первые, будучи не способны к чему-нибудь великому, не могут даже подозревать существования средств, которыми пользуются великие люди для совершения великих дел.

Вот почему великие люди сначала возбуждают насмешку, а потом уже восхищение. Когда Парменио на требование Александра высказать свое мнение по поводу мирных предложений Дария сказал: «Я бы принял их, если бы был Александром», на что Александр ответил: «И я также, если бы был Парменионом», то несомненно, что мнение Пармениона казалось македонянам более разумным, пока победа не оправдала казавшуюся безрассудной смелость Александра. Первое мнение принадлежит человеку обыкновенному и рассудительному, второе - человеку необыкновенному. А людей первого рода на свете больше, чем второго. И очевидно, что если бы сын Филиппа уже раньше своими великими подвигами не заслужил уважения македонян и не приучил их к необыкновенным предприятиям, то его ответ показался бы им безусловно смешным. Никто не попытался бы найти основание для этого ответа в том, что Александр сознавал превосходство своего мужества и знания и понимал преимущество, которое это превосходство давало ему над изнеженными и слабыми народами, каковы были персы, а также знал характер македонян и сознавал, какую власть он имеет над их умами и, следовательно, с какой легкостью он может посредством жестов, речей и взглядов сообщать им одушевляющую его смелость. А между тем эти различные мотивы в соединении с горячей жаждой славы заставляли его считать победу гораздо более возможной, чем она казалась Пармениону, и, следовательно, должны были внушить ему ответ, приведенный выше.

Когда Тамерлан расположил свои войска под стенами Смирны, о которые разбились силы Оттоманской империи, он понимал трудность затеянного предприятия; он прекрасно знал, что христианская Европа может беспрерывно снабжать осаждаемый им город необходимым провиантом; но страсть к славе внушала ему и средства к выполнению задуманного им дела: он засыпал морскую бездну, противопоставил морю и европейскому флоту плотину, водрузил свои победоносные знамена на брешах Смирны и показал удивленному миру, что нет ничего невозможного для великих людей '.

Когда Ликург вознамерился сделать из Лакедемонии страну героев, но не пошел тем медленным и потому неверным путем незаметных изменений, который считается благоразумным. Движимый страстной любовью к добродетели, этот великий муж сообразил, что при посредстве обращений к народу и изречений оракулов он может внушить ему воспламенявшие его самого чувства; что, воспользовавшись первой минутой возбуждения, он может изменить государственное устройство и произвести в нравах своего народа внезапный переворот, которого, идя обычным путем осторожности, он смог бы достигнуть только после долгих лет. Он понимал, что страсти подобны вулканам, внезапное извержение коих вдруг изменяет направление русла реки, которое искусственно можно было бы изменить, только вырыв новое русло, на что потребовалось бы бесконечно много времени и труда. Таким образом, ему удалось осуществить самый смелый замысел, какой когда-либо был задуман,- замысел, которого не мог бы претворить в жизнь никакой рассудительный человек, почитаемый таковым благодаря своей неспособности испытывать сильные страсти и поэтому не умеющий и внушать их.

Эти-то страсти умеют правильно оценивать средства для возбуждения энтузиазма и часто пользуются ими, а люди рассудительные, не понимающие в этом отношении человеческого сердца, часто считают их детскими и смешными, пока они не достигают успеха. Так поступил Перикл, когда, наступая на врага и желая обратить своих солдат в героев, показал им выезжающую из темного леса и запряженную четырьмя белыми конями колесницу, на которой стоял человек необыкновенно высокого роста, покрытый богатым плащом, в блестящих сандалиях, с сиянием на голове. Он быстро проехал мимо войска, крикнув его военачальнику: «Перикл, я обещаю тебе победу».

К такому же средству прибегнул Эпаминонд для возбуждения мужества фивян: он велел унести ночью все оружие, развешанное в храме, и убедил своих солдат, что боги - покровители Фив вооружились им, чтобы сражаться против их врагов.

В таком же роде было и завещание Жижки на смертном одре: движимый жестокой ненавистью к католикам, преследовавшим его, он завещал своим сторонникам немедленно после его смерти снять с него кожу и сделать из нее барабан, обещал им, что они будут одерживать победу всякий раз, как выступят против католиков под бой этого барабана, - и это обещание всегда оправдывалось.

Отсюда мы видим, что самые решительные и наиболее способные вызвать крупные последствия средства не приходят на ум так называемым рассудительным людям, а возникают только в уме охваченных страстью людей, которые, будучи поставлены в те же условия, в которых находились эти герои, были бы обуреваемы теми же чувствами.

Если бы великий Конде не пользовался таким уважением, то его проект записывать в каждом полку имена солдат, поступки или слова которых заслуживают быть сохраненными для потомства, не был бы признан хорошим средством для возбуждения соревнования. То, что он не был приведен в исполнение, указывает, как мало была понята его польза. Многие ли понимают действие речей на солдат, как это понимал шевалье Фолар? Все ли одинаково чувствуют красоту слов де Вандома, который, видя, как офицеры тщетно пытались остановить бегущих солдат, бросился в середину беглецов и закричал офицерам: «Не удерживайте их, они должны перестроиться не здесь, а там» (указав на дерево, отстоявшее на сотню шагов). Эти слова показывали, что он нисколько не сомневается в мужестве солдат, и они вызвали в солдатах страстные чувства стыда и чести, которую они надеялись еще сохранить в его глазах. Это было единственным способом остановить беглецов и повести их в битву и к победе.

Можно ли сомневаться в том, что такого рода речь рисует характер человека и что вообще все средства, которыми пользовались великие люди, чтобы воспламенять души огнем энтузиазма, были внушены им страстями? Какой рассудительный человек дозволил бы Александру провозгласить себя сыном Юпитера Аммонского, чтобы внушить македонянам больше доверия и уважения к себе? Или Нуме, что он находится в тайной связи с нимфой Эгерией? Или Замолксису, Залевку, Мневию утверждать, что их вдохновляют Веста, Минерва, Меркурий? Или Марию иметь в своей свите предсказательницу? Серторию советоваться со своей козой? И наконец, графу Дюнуа вооружить деву, чтобы победить англичан?

Мало людей, которые в своих мыслях возвышаются над обыденными мыслями; еще меньше людей, которые смеют делать и сказать то, что думают. Если бы рассудительные люди и захотели прибегнуть к подобным средствам, то они все равно не сумели бы сделать удачного применения им вследствие недостатка такта и знания страстей. Они созданы для того, чтобы идти по проторенным дорогам; покидая их, они рискуют заблудиться. Человек благоразумный - это человек, в характере которого преобладает лень; он не обладает той душевной активностью, которая на передовых постах позволяет великим людям придумывать новые способы двигать мир или сеять семена будущих событий. Поэтому книга будущего раскрывается только человеку, охваченному страстью и стремящемуся к славе.

После Марафонского сражения Фемистокл был единственным греком, предвидевшим Саламинское сражение; он стал учить афинян мореплаванию и тем подготовил

победу.

Когда цензор Катон, человек более рассудительный, чем проницательный, подал вместе со всем сенатом голос за разрушение Карфагена, почему единственным воспротивившимся этому был Сципион? Потому что он один предвидел в Карфагене достойного соперника Рима и оплот против потока пороков и разврата, готового залить Италию. Занятый изучением политической истории, привыкший к размышлению, к напряжению внимания, к которому нас делает способными только стремление к славе, он тем самым достиг некоторого рода ясновидения. Поэтому он предвидел все ожидавшие Рим несчастья в то время, когда этот царь мира воздвигал свой трон на обломках всех государств мира; поэтому-то он видел появление отовсюду Мариев и Сулл; поэтому-то он слышал оглашение списков приговоренных к казни, в то время как римляне видели повсюду только торжественные шествия и слышали победные крики. Этот народ был подобен тогда матросам, которые, видя, что море спокойно, что легкий ветерок слабо надувает паруса и вызывает рябь на его поверхности, предаются неблагоразумной радости, в то время как внимательный кормчий видит, как на краю горизонта подымается крошечное пятно, которое должно вскоре взволновать море.

Римский сенат потому не обратил внимания на совет Сципиона, что мало на свете людей, которым знание прошлого и настоящего раскрывает будущее; подобно тому как для насекомых, укрывающихся в тени дуба, незаметны его рост или разрушение, так и большинству людей государства кажутся находящимися в состоянии неподвижности, и они тем охотнее верят в эту мнимую неподвижность, что она потворствует их лени, которая считает себя в таком случае избавленной от забот о будущем.

В мире нравственном происходит то же, что и в мире физическом. В то время как народ думает, что моря заключены в постоянные границы, мудрец знает, что они в одном месте открывают обширные полосы земли, в другом заливают их и что корабли бороздят равнины, по которым когда-то проходил плуг. В то время как простому народу кажется, что горы возносят к облакам неизменно высокие главы, мудрец знает, что время непрерывно разрушает их гордые вершины, что они обваливаются в долины и заполняют их своими обломками. Но только люди, привыкшие к размышлению, знают, что как духовный, так и физический мир находятся в постоянном и последовательном разрушении и созидании, и могут заметить отдаленные причины падения государств. Орлиный взор страстей проникает в туманную пропасть грядущего, равнодушие же слепо и тупо от рождения. Если небо чисто и воздух прозрачен, то горожанин не предвидит грозы, но взор внимательного и заинтересованного земледельца видит со страхом, как с поверхности земли подымаются незаметные пары, как они собираются на небе и покрывают его черными тучами, раскрытая утроба коих будет извергать молнии и град, которые опустошат ниву.

Рассмотрим каждую страсть в отдельности: мы увидим, что каждая из них весьма ясно видит предмет своих стремлений, что только они могут иногда проникнуть в причины явлений, которые невежество приписывает случаю, и только они могут ограничить, а, может быть, впоследствии и вполне уничтожить власть случая, границы которого суживаются при всяком новом открытии.

Если идеи и действия, которые возникают и выполняются по побуждению таких страстей, как скупость и любовь, вообще пользуются малым уважением, то не потому, что эти идеи и действия не требуют много сообразительности и ума, а потому, что и те и другие бесполезны и даже вредны для людей, считающих, как я показал в предыдущем рассуждении, добродетельными и умными только те поступки и идеи, которые им полезны. Но любовь к славе есть единственная из всех страстей, которая всегда внушает поступки и идеи последнего рода. Она одна вдохновляла того восточного государя, который сказал: «Горе государям, которые властвуют над рабами! Увы, радости заслуженной похвалы, до которой так жадны боги и герои, им неизвестны. О, народы, потерявшие благодаря своей подлости право открыто порицать своих господ, вы потеряли и право их хвалить; похвала рабов подозрительна, несчастный, правящий ими, никогда не знает, заслуживает ли он уважения или презрения. А какое мучение для благородной души жить в этой неизвестности!»

Подобные чувства всегда предполагают пламенную страсть к славе. Эта страсть есть душа талантливых и гениальных людей всякого рода; это желание порождает энтузиазм, с которым они относятся к искусству, представляющемуся им иногда единственным занятием, достойным ума человеческого; за это их считают безумными люди рассудительные, но не люди просвещенные, которые в их безумии видят причину их талантов и успехов.

Из этой главы вытекает то заключение, что люди рассудительные, эти идолы посредственных людей, всегда ниже людей, охваченных страстью, и что только сильные страсти, отрывая нас от лени, могут сообщить нам то постоянное напряжение внимания, с которым связано умственное превосходство. Чтобы подтвердить эту истину, мне остается только показать в следующей главе, что те самые люди, которых справедливо причисляют к знаменитым людям, возвращаются в класс самых посредственных людей, как только их не поддерживает огонь страстей.

Гельвеций. Рассуждение 3. Об уме.