Об уме. Рассуждение 3. Об уме. Глава XI. О честолюбии

 

Влияние, связанное с высоким положением, может, подобно богатству, избавить нас от страданий и доставить нам удовольствия и поэтому может быть рассматриваемо как меновая монета. Следовательно, к честолюбию можно применить все сказанное о скупости.

У диких народов, предводители или цари которых пользуются единственным преимуществом - питаться и одеваться от продуктов охоты, производимой за них воинами их племени, честолюбие вытекает из желания иметь все необходимое.

В нарождавшемся римском государстве в награду за великие подвиги давалась полоса земли, которую можно расчистить и вспахать в один день, и этого было достаточно, чтобы создавать героев.

Сказанное о римском государстве можно применить и ко всем бедным народам: в них честолюбивыми делает людей желание освободиться от забот и труда. Напротив, у народов богатых, у которых все ищущие высокого положения обладают богатствами достаточными, чтобы не только иметь все необходимое, но и всякие удобства, честолюбие почти всегда порождается любовью к удовольствиям.

Но, возразят мне, пурпур, тиары и вообще все знаки почестей не вызывают в нас никакого физического удовольствия, следовательно, честолюбие основывается не на любви к удовольствиям, а на стремлении к уважению и почету; следовательно, оно не результат физической чувствительности.

Если бы стремление к величию воспламенялось желанием уважения и славы, отвечу я, то честолюбцы появлялись бы только в таких республиках, как Рим и Спарта, где высокое положение свидетельствовало обыкновенно о великих добродетелях и талантах. У этих народов занятие высоких должностей могло льстить гордости, ибо оно обеспечивало человеку уважение сограждан, и человек этот, выполняя большие предприятия, мог смотреть на высокое положение как на средство прославиться и доказать свое превосходство над другими людьми. Однако честолюбец стремится к высоким должностям и в такие эпохи, когда они не пользуются уважением из-за людей, занимающих их, и, следовательно, в такое время, когда обладание ими не может быть лестным. Таким образом, честолюбие не основывается на стремлении к уважению. Напрасно стали бы мне возражать, что честолюбец может сам ошибаться в этом отношении; оказываемые ему знаки внимания ясно показывают, что это уважение оказывается занимаемому им месту, а не ему. Он видит, что уважение, которым он пользуется, не относится к его личности, что оно испаряется со смертью или немилостью его господина, и даже преклонный возраст государя ведет к исчезновению его, и что люди, занимающие высокие места, так же связаны с государем, как связаны с солнцем сопровождающие закат его золотистые облака, яркость которых тускнеет и исчезает, по мере того как светило уходит за горизонт. Он слышал тысячи раз и сам часто повторял, что заслуга не ведет к почестям, что возведение в высокий сан не является в глазах общества доказательством истинной заслуги, что оно, напротив, почти всегда получается путем интриги, низости и назойливости. Если он в этом сомневается, пусть раскроет книгу истории, особенно истории Византии: он увидит, что человек может обладать всеми государственными почестями и в то же время быть презираемым всеми народами. Но допустим, что честолюбец, смутно жаждущий уважения, воображает, что в высоких должностях он ищет этого уважения, - легко доказать, что не это является истинным, определяющим его мотивом та что он в этом отношении создает себе иллюзию; ибо, как я докажу в главе о гордости, уважения жаждут не ради самого уважения, а ради доставляемых им преимуществ. Следовательно, не жажда почета - источник стремления к высокому положению.

Чему же приписать то рвение, с которым обыкновенно добиваются высоких должностей? Почему честолюбец, подобно богатым молодым людям, которые любят показываться публике в легких и роскошных экипажах, желает появляться пред ней украшенным знаками отличия? Потому что он смотрит на эти отличия как на глашатаев его независимости, как на средство, с помощью которого он может по своему желанию сделать многих счастливыми или несчастными, как на то, что вызывает у людей интерес заслужить его благосклонность, всегда соразмерную удовольствиям, которые они могут ему доставить.

Но, возразят мне, не дорожит ли честолюбец прежде всего уважением и поклонением людей? Не стремится ли он действительно к уважению со стороны людей? Но почему он его желает? В почестях, которыми окружают сановников, им нравятся не сами знаки уважения; если бы им были приятны эти знаки сами по себе, то всякий богатый человек мог бы доставить себе это удовольствие, не выходя из дому и не бегая за высокими должностями. Для этого он мог бы нанять дюжину носильщиков, одеть их в великолепное платье, украшенное всеми европейскими орденскими лентами, и собирать их по утрам в своей приемной, где они курили бы фимиам его тщеславию.

Равнодушие богатых людей к такого рода удовольствию показывает, что мы любим не сами знаки уважения, но признание со стороны людей своей подчиненности нам как залог их благосклонного к нам расположения и их готовности избавить нас от неприятностей и доставить нам удовольствия.

Следовательно, стремление к высокому положению основано на боязни страданий или жажде удовольствий. Если бы это стремление не здесь имело свой источник, как легко было бы образумить честолюбца. Ты, сказали бы ему, сохнешь от зависти при виде пышности и роскоши сановников; но решись возвыситься до более благородной гордости, и блеск их перестанет импонировать тебе. Вообрази на минуту, что ты настолько выше других людей, насколько насекомые ниже их; тогда в придворных ты увидишь лишь пчел, жужжащих вокруг своей матки, и самый скипетр покажется тебе предметом мелкого тщеславия.

Почему люди не внимают подобным речам? Всегда ли они будут относиться без уважения к тем, кто не имеет власти, и всегда ли они будут предпочитать людей сановных людям талантливым? Дело в том, что сановное величие есть своего рода благо, которое может быть, подобно богатству, обменено на множество удовольствий. Поэтому к нему и стремятся с тем большим рвением, чем больше оно может дать власти над людьми и, следовательно, доставить больше преимуществ. Доказательство этой истины в том, что, если бы пришлось выбирать между троном в Исфагане или в Лондоне, не нашлось бы никого, кто не отдал бы предпочтения железному скипетру Персии перед скипетром Англии. Однако кто сомневается, что в глазах добродетельного человека последний, несомненно, желательнее и что, если бы добродетельному человеку пришлось выбирать между этими двумя коронами, он выбрал бы то государство, в котором власть государя ограничена и поэтому он не может вредить своим подданным? И если тем не менее почти всякий честолюбивый человек предпочтет властвовать над народом-рабом, каковы персы, а не над свободными англичанами, то потому, что более абсолютная власть заставляет людей более стараться нравиться; потому, что скрытый, но верный инстинкт учит людей, что страх внушает больше уважения, чем любовь, что тираны, по крайней мере при жизни, были более уважаемы, чем добрые государи; что храмы, воздвигаемые в благодарность благодетельным богам, несущим рог изобилия, менее великолепны, чем те, какие страх посвящает жестоким и колоссальным богам, которых изображают несущимися в ураганах и бурях, окруженными молниями, держащими в руках стрелы; зная это, люди понимают, что они могут ожидать большего от послушания раба, чем от благодарности свободного человека.

Из сказанного в этой главе вытекает, что стремление к высокому положению происходит из страха перед страданиями и из любви к чувственным удовольствиям, к которым необходимо сводятся все остальные. То наслаждение, которое доставляют власть и уважение, не есть настоящее удовольствие; оно так называется только потому, что надежда и средства доставить себе удовольствия суть уже удовольствия, обязанные своим существованием, однако, наличию физических удовольствий .

Я знаю, что планы, предприятия, сделки, добродетели и ослепительное великолепие честолюбия заслоняют работу физической чувствительности. Как распознать дщерь сластолюбия в этом гордом честолюбии, которое с руками, дымящимися от крови, спускается на поле сражения на груду трупов и в знак победы машет своими ужасными окровавленными крыльями? Как представить себе, что через все опасности, трудности и тяготы войны мы гонимся за сластолюбием? И однако, одно оно, скажу я, под именем распутства набирает армии у всех почти народов. Люди любят наслаждения и, следовательно, средства, доставляющие их; они поэтому стремятся к богатству и высокому положению. Более того, они хотели бы разбогатеть за один день. Это желание внушается им ленью, война же, обещающая солдатам разграбление городов, а офицерам почести, удовлетворяет и их лень, и их нетерпение. Люди должны поэтому охотнее переносить тяжести войны, чем земледельческий труд, который обещает им богатство только в отдаленном будущем. Потому-то древние германцы, кельты, татары, жители африканского побережья и арабы всегда охотнее занимались грабежом и пиратством, чем обработкой земли.

О войне можно сказать то же, что о крупной игре, которую предпочитают игре по маленькой, даже рискуя разориться, потому что крупная игра возбуждает в нас надежду обогатиться и обещает это сделать в один миг.

Чтобы лишить установленные мной принципы и следа парадоксальности, я в следующей главе изложу единственное возражение, на которое мне остается еще ответить.

Гельвеций. Рассуждение 3. Об уме.