Об уме. Рассуждение 3. Об уме. Глава XXV. О точном соотношении между силой страстей и размерами ожидаемых наград

 

Чтобы понять точность такого соотношения, нужно обратиться к истории. Я открываю историю Мексики: я вижу груды золота, представлявшие для алчности испанцев большие богатства, чем могло бы им дать разграбление всей Европы. Воодушевленные желанием овладеть ими, испанцы покидают свои имения, свои семьи и под предводительством Кортеса предпринимают завоевание нового мира. Им приходится бороться и с климатом, и с лишениями, и с численностью врагов, с их мужеством, и они торжествуют над всем благодаря своей смелости, столь же упорной, сколь и пылкой.

Затем я вижу флибустьеров, еще более жаждущих золота и богатства, чем испанцы, вследствие своей большей бедности; я вижу, как они плывут из северных морей в южные; вижу, как они атакуют неприступные окопы врагов и с горстью людей разбивают многочисленный отряд дисциплинированных солдат; эти же самые флибустьеры, опустошив южное побережье, снова открывают себе проход в северные моря, преодолевая невероятными усилиями, постоянными боями и стойким мужеством все препятствия, которые ставят им на обратном пути природа и люди.

Первые народы, которых я вижу, бросая взгляд на историю Севера, это последователи Одина. Их воодушевляет надежда на награду воображаемую, но и наиболее высокую, если вера превращает ее в действительность. Поэтому, поскольку они одушевлены горячей верой, они выказывают мужество, которое, соответствуя ожидающим их небесным наградам, еще более превосходит мужество флибустьеров. «Наши воины, жаждущие смерти, - говорит один из их поэтов, - ищут ее; пораженные смертельным ударом в яростном бою, они падают и умирают смеясь». Это подтверждает один из их королей, по имени Содброг, воскликнувший на поле битвы: «Что за неизведанная радость охватывает меня! Я умираю, я слышу призывающий меня голос Одина; уже открываются врата его дворца; из них выходят полунагие девы; они опоясаны голубым шарфом, подчеркивающим белизну их грудей; они приближаются ко мне и подносят мне вкусное пиво в окровавленном черепе моих врагов».

Если с Севера я перехожу на Юг, то вижу там Магомета, основателя религии, подобной религии Одина. Он называет себя посланником небес; возвещает сарацинам, что всевышний даровал им землю, что они внесут ужас и опустошение, но что эту власть над миром нужно достойно заслужить. Чтобы возбудить их храбрость, он учит, что бог перебросил мост над адской бездной. Этот мост уже, чем лезвие сабли. Храбрый после своего воскресения легко перейдет по нему, чтобы подняться к небесам; трус же будет сброшен с него и попадет в пасть ужасного змея, обитающего в мрачной пещере дымного чертога. Дабы подтвердить миссию пророка, ученики его прибавляют, что верхом на Альбораке он объехал все семь небес, видел ангела смерти и белого петуха, который, опираясь

ногами на первое небо, прячет свою голову в седьмом; что Магомет разрубил луну надвое, заставил фонтаны забить из своих пальцев; что он одарял животных речью; заставлял леса следовать за ним и горы кланяться ему что, будучи другом бога, он принес людям закон, продиктованный ему самим богом. Пораженные этими рассказами, сарацины внемлют Магомету тем более доверчиво, что он дает им сладострастные описания того рая, который ждет храбрецов. Я вижу, как они, влекомые чувственностью к этим прекрасным местам, пылая верой и вздыхая о гуриях, с яростью бросаются на врагов. «Воины, - восклицает в битве один из их вождей, по имени Икримах - я вижу этих прекрасных дев с черными глазами; их всего восемьдесят. Если бы одна из них появилась на земле, то все цари сошли бы со своих престолов, чтобы следовать за нею. Но что я вижу? Одна из них приближается; на ногах у нее золотые котурны; в одной руке она держит платок из зеленого шелка, а в другой - топазовый кубок; она кивает мне головой со словами: приди сюда, мой возлюбленный... Подожди меня, божественная гурия; я брошусь в ряды неверных, я дам и приму смерть и пойду к тебе».

Пока доверчивые взоры сарацин видели гурий столь ясным образом, страсть к победам, соразмерная величине ожидаемых наград, вселяла в них мужество более сильное, чем может внушать любовь к родине; поэтому оно давало и большие результаты, и мы видим, как меньше чем в столетие они покорили больше народов, чем римляне в продолжение шестисот лет.

Поэтому греки, превосходившие арабов численностью, дисциплиной, вооружением и военными машинами, бежали перед ними, словно голуби при виде ястреба. Союз всех государств не мог бы в эту эпоху им противостоять.

Чтобы противостоять им, нужно было бы воодушевить христиан тем же духом, каким закон Магомета воодушевил мусульман; обещать небо и венец мученика, как это сделал святой Бернар в эпоху крестовых походов, каждому воину, который падет в битве с неверными, - эту идею император Никифор предложил собранию епископов, которые были менее умны, чем святой Бернар, и единогласно отвергли ее. Они не понимали, что их отказ обескураживал греков, способствовал гибели христианства и успехом сарацин, которым необходимо было противопоставить оплот, равный по силе их фанатизму. Эти епископы продолжали приписывать преступлениям народа все те бедствия, которые опустошали империю; тогда как для просвещенного взгляда причиной этих бедствий следовало бы считать ослепление прелатов, при данных обстоятельствах являвшихся тем бичом, которым бог поражал империю, и той карой, которой он ее казнил.

Изумительные успехи сарацин настолько зависели от силы их страстей, а сила страстей настолько зависела от средств, которые употреблялись для их возбуждения, что те же самые арабы - эти страшные воины, перед которыми земля дрожала, а греческие войска бежали и рассеивались, словно пыль, - сами трепетали перед одной мусульманской сектой, называемой саффаридами. Воодушевляемые, как все реформаторы, более свирепой гордостью и более твердой верой, эти сектанты яснее видели перед своими глазами те райские наслаждения, которые надежда рисовала прочим мусульманам в более смутном отдалении. Эти яростные саффариды хотели очистить землю от заблуждений, просветить или же истребить пароды, которые, как они говорили, должны при их приближении быть объяты ужасом или просветлением и отрешиться от своих предрассудков и мнений столь же быстро, как стрела отделяется от лука.

То, что я говорю об арабах и саффаридах, можно отнести ко всем народам, движимым религиозным энтузиазмом; здесь действует та же степень легковерия, которая у всех народов приводит в равновесие страсть и храбрость.

Что же касается страстей другого рода, то и здесь различная степень их силы обусловливается всегда различиями в форме правления и в положении народов, побуждающими их в одинаковой обстановке к различным поступкам.

Когда Фемистокл с оружием в руках пришел, чтобы собрать значительную дань с богатых союзников республики, то эти союзники, по словам Плутарха, поспешили доставить ее, потому что страх, соразмерный тем богатствам, которые он мог отнять у них, делал их послушными воле Афин. Но когда этот же самый Фемистокл обратился к пародам неимущим; когда, высадившись на Андросе, с такими же требованиями приступил к этим островитянам и объявил, что прибыл в сопровождении двух сильных божеств - Необходимости и Силы, за которыми, по его словам, всегда следует Убеждение, то жители Андроса дали ему следующий ответ: «Фемистокл, мы подчинились бы тебе, как и другие союзники, если бы нам тоже но покровительствовали два божества, столь же сильных, как и твои: Нищета и Отчаяние, не признающие Силу».

Итак, сила страстей зависит или от средств, употребляемых законодателем, для того чтобы воспламенить их в нас, или же от положения, в какое нас ставит судьба. Чем более пылки наши страсти, тем сильнее их действие. Поэтому, как свидетельствует вся история, успехи сопутствуют всегда народам, одушевляемым сильными страстями. К сожалению, истина эта слишком мало известна, и незнание ее мешает искусству внушения страстей. До сих пор такое искусство было незнакомо даже тем прославленным политикам, которые достаточно хорошо определяли интересы и силы государства, но которые никогда не понимали, что в критические моменты можно извлечь особую пользу из страстей, если только уметь их воспламенить.

Принципы этого искусства, столь же достоверные, как принципы геометрии, до сих пор, по-видимому, замечались только великими воинами или политиками. В связи с этим я должен заметить, что если доблесть, смелость и, следовательно, те страсти, которые одушевляют солдат, не менее способствуют победе в битве, чем порядок расположения войск, то трактат об искусстве внушать страсти был бы не менее полезен для обучения полководцев, чем прекрасный трактат о тактике знаменитого шевалье Фолара.

Известные и упорные защиты Абидоса, Сагунта, Карфаге на, Нуманции и Родоса были больше обязаны страстям, соединенным с любовью к свободе и с ненавистью к рабству, чем умению инженеров.

В искусстве возбуждать страсти Александр превзошел почти всех других великих полководцев. Этому искусству он обязан темп успехами, которые столько раз приписывались так называемыми умными людьми случаю или безумной отваге, ибо они не замечали той почти незаметной пружины, которой пользовался этот герой для совершения стольких чудес.

Заключение данной главы состоит в том, что сила страстей всегда соразмерна силе средств, употребляемых для их возбуждения. Теперь я должен исследовать, могут ли эти же самые страсти, действуя в людях в среднем нормально организованных, усилиться настолько, чтобы сообщить им ту непрерывность внимания, с которой связано умственное превосходство.

Гельвеций. Рассуждение 3. Об уме.