Об уме. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу. Глава XII. Об уме по отношению к народу

 

Применим к уму сказанное мной о честности; мы увидим, что народ неизменен в своих суждениях и считается только со своим интересом; его уважение к различным видам проявления ума непропорционально различным затруднениям, которые приходится преодолевать, т. е. числу и тонкости идей, необходимых для успеха, а пропорционально только большему или меньшему интересу, из него вытекающему.

Если невежественный полководец выиграет три сражения у еще более невежественного полководца, он будет пользоваться, по крайней мере в продолжение своей жизни, такой славой, какой не дождется величайший в мире художник. А между тем этот последний заслужил звание великого художника только благодаря своему превосходству над рядом талантливых людей и благодаря тому, что он отличился в искусстве, хотя и менее необходимом, но, пожалуй, более трудном, чем военное. Я говорю - более трудном - потому, что на пороге истории мы встречаем очень много людей вроде Эпаминонда, Лукулла, Александра, Магомета, Спинолы, Кромвеля, Карла XII, заслуживших репутацию великих полководцев в тот самый день, когда они командовали армиями и выиграли сражение; но нет ни одного художника, как бы он ни был одарен от природы, который был бы признан знаменитым живописцем, прежде чем он посвятит десять или двенадцать лет своей жизни на предварительное изучение своего искусства. Почему же невежественного генерала почитают более, чем искусного живописца?

Это неравномерное распределение славы, столь, по-видимому, несправедливое, зависит от того, что неодинакова выгода, доставляемая этими двумя родами людей пароду. Спрашивается: почему народ считает выдающимся умом талантливого дипломата - человека, ловко ведущего переговоры с иностранными государствами, и отказывает в этом звании знаменитому адвокату? Разве важность дел, поручаемых первому, доказывает превосходство его ума над вторым? Разве для того, чтобы разобраться в тяжбе между двумя соседними сеньорами и закончить ее, требуется меньше силы и тонкости ума, чем для того, чтобы примирить два народа? Почему же народ столь скуп на уважение к адвокату и так щедр по отношению к дипломату? Потому, что народ, если только он не ослеплен какими-нибудь предрассудками или суевериями, способен, сам того не подозревая, делать весьма тонкие заключения о том, что для него полезно. Инстинкт, побуждающий его судить обо всем с точки зрения своей выгоды, подобен эфиру, незаметно проникающему во все тела. Народ меньше нуждается в выдающихся художниках и адвокатах, чем в искусных полководцах и политиках, поэтому таланты этих последних он будет окружать настолько большим уважением, чтобы оно служило побудительной причиной для граждан приобретать их.

Куда бы мы ни кинули взгляд, мы всегда увидим, что народ в оказываемом им уважении всегда руководствуется собственным интересом.

Если голландцы воздвигают памятник Вильгельму Букельсту (Buckelst), открывшему способ соления и упаковки сельдей, то их к этому побуждает не гениальность, необходимая для этого открытия, но важность самого открытия и те выгоды, которые оно принесло народу.

Во всех открытиях эта выгода представляется настолько важной, что она удесятеряет заслугу даже в глазах людей благоразумных.

Когда августинцы послали в Рим делегацию, чтобы испросить у папы разрешение стричь бороду, то, кто знает, не выказал ли отец Евстахий в этих переговорах больше тонкости и ума, чем президент Жаннен в своих переговорах с Голландией? Никто этого не знает. Чему же приписать, с одной стороны, насмешки, с другой _ уважение, возбуждаемые этими двумя делегациями, если не различию предметов их переговоров. За крупными следствиями мы всегда предполагаем крупные причины. Некто занимает высокое положение; благодаря этому он руководит большими делами при малом уме: толпа будет считать его более умным, чем человека, который на более низком посту и при менее благоприятных условиях может при большом уме делать только незначительные дела. Этих людей можно уподобить двум неравным грузам, подвешенным к разным точкам длинного рычага, причем более легкая гиря, подвешенная на одном конце его, перевешивает вдесятеро более тяжелую, подвешенную недалеко от точки опоры.

Итак, если народ, как я доказал, судит, руководствуясь только своим интересом, и равнодушен ко всякого рода другим соображениям, то этот же самый народ, восторженно восхищающийся полезными для него искусствами, не должен требовать от художников, занимающихся ими, той высокой степени совершенства, которую он категорически требует от тех, кто занимается менее полезными искусствами, в которых часто труднее бывает достигнуть успеха. Поэтому людей, посвящающих себя более или менее полезным искусствам, можно сравнить или с грубыми инструментами, или с ювелирными вещицами; от первых требуется только, чтобы сталь была хорошо закалена; вторые тем более ценны, чем они совершеннее. Поэтому наше тщеславие втайне чувствует себя тем более польщенным успехом, чем менее полезен для народа тот род, в котором этот успех достигнут, чем труднее было достигнуть одобрения публики, наконец, чем больше ума и личных качеств этот успех предполагает.

В самом деле, как различны требования публики, когда она судит о заслугах автора или о заслугах полководца! Когда она судит о первом, она сравнивает его со всеми людьми, достигшими превосходства в данном жанре, и награждает его уважением, только если он превосходит или по крайней мере равняется своим предшественникам. Когда же она судит о полководце, она, высказывая ему похвалу, не спрашивает, так же ли он искусен, как Сципион, Цезарь или Серторий. Если драматический писатель напишет хорошую трагедию по плану, уже известному, то скажут: это гнусный плагиат; но если полководец при ведении кампании пользуется планом и стратагемами другого генерала, то его за это часто еще больше уважают.

Пусть автор получит премию, которой добивались шестьдесят писателей, но если публика не признает за остальными никакого достоинства или если их произведения слабы, то автор и его успех будут скоро забыты.

Но когда полководец одерживает победу, публика чествует его, не справляясь об искусстве и мужестве побежденных. Потребует ли она от полководца того тонкого и деликатного чувства славы, которое заставило Монтекукули отказаться от командования армиями, когда умер Тюрепн? «Мне уже не могут, - сказал он, - противопоставить врага, достойного меня».

Итак, народ взвешивает на весьма различных весах заслуги писателя и полководца. Почему же он в первом презирает посредственность, которой он часто восхищается во втором? Потому что ему нет никакой пользы от посредственного писателя, а от посредственного полководца, одерживающего иногда, несмотря на свое невежество, победу, он может получить большую выгоду. Поэтому он заинтересован хвалить в одном то, что он презирает в другом.

К тому же так как народное благополучие зависит от достоинств людей, занимающих высокое положение, а таковое редко бывает занято великими людьми, то для того, чтобы заставить людей посредственных проявлять в своей деятельности всю осторожность и активность, на которые они способны, необходимо льстить их надеждой на большую славу. Только эта надежда может возвысить посредственных людей, которые никогда не достигли бы высокого положения, если бы публика явилась слишком строгим ценителем их заслуг и отвратила бы их от стремления заслужить ее уважение, обставив достижение его большими трудностями.

Вот причина скрытой снисходительности, с которой публика судит о высокопоставленных людях, - снисходительности, иногда слепой в народе, но сознательной в умном человеке. Он знает, что людей воспитывают окружающие их предметы, что все воспитание вельмож проходит под знаком непрестанной лести; поэтому от них несправедливо требовать столько же таланта и добродетели, как от частных лиц.

Если просвещенный зритель освистывает во французском театре то, чему он аплодирует в итальянском, если в красивой женщине и миловидном ребенке нам все кажется грациозным, умным и милым, то почему же не проявлять такую же снисходительность к вельможам? В них справедливо можно восхищаться талантами, которые обычно свойственны частным лицам низшего сословия ибо им труднее их приобретать. Избалованные льстецами, подобно тому как хорошенькие женщины избалованы поклонниками, к тому же занятые тысячами развлечений, раздираемые множеством забот, они не имеют досуга для размышлений, как то имеют философы; не имеют свободлого времени на то, чтобы приобретать множество идей и раздвигать границы ума своего и ума человеческого. Не вельможам обязаны мы открытиями в области искусств и наук, не их рука начертала планы земли и неба, построила корабли, воздвигла дворцы, выковала лемех у плуга, даже не они написали первые законы; это философы вывели человеческие общества из дикого состояния и довели их до того состояния совершенства, в котором они теперь, по-видимому, находятся. Если бы нас поддерживал на этом пути только ум власть имущих, мы не имели бы ни хлеба для пропитания, ни ножниц, чтобы стричь ногти.

Превосходство ума, как я это докажу в следующем рассуждении, зависит главным образом от известного стечения обстоятельств, которое редко выпадет на долю люден низшего сословия и почти никогда на долю вельмож. Поэтому вельмож следует судить снисходительно и помнить, что на высоком посту даже посредственный человек весьма редок.

Поэтому-то люди, особенно во времена тяжелых бедствий, расточают им бесконечно много похвал. Сколько похвал выпало на долю Варрона за то, что он не потерял надежды на спасение республики! В тех условиях, в каких в то время находились римляне, истинно доблестный человек кажется богом.

Если бы Камилл предупредил несчастья, последствия которых он затем пресек, если бы этот герой, избранный в полководцы в битве при Алии, разбил галлов тогда же, а не у подножия Капитолия, то он, подобно сотне других полководцев, не получил бы титула второго основателя Рима. Если бы выигранное де Вилларом сражение при Депене произошло во время благоденствия Франции, а не в то время, когда она была открыта для нашествия врага, то его победа была бы не так важна, благодарность (g народа менее пылка и слава этого полководца менее велика.

Из всего этого следует вывод, что общество судит, соображаясь со своим интересом; если потерять из виду этот интерес, не остается ясной идеи ни о честности, ни об уме.

Если народы, находящиеся под игом деспотической власти, заслуживают презрения других народов, если в государствах Моголов и Марокко встречается мало выдающихся людей, то это происходит потому, что ум, как я выше указывал, не будучи сам по себе ни великим, ни малым, заимствует то или другое из этих наименований от величия или ничтожества наблюдаемых им вещей. А в большинстве деспотических государств граждане не могут, не возбуждая неудовольствия деспота, заниматься изучением естественного права, публичного права, нравственности и политики; они не смеют ни доходить до первых принципов этих наук, ни восходить до великих идей: поэтому они не могут заслужить наименования великих умов. Но, скажут мне, если все суждения народа подчиняются закону его интереса, то в этом же самом принципе общего интереса должна заключаться и причина всех противоречий, -наблюдаемых, по-видимому, в этом отношении во взглядах народа. Чтобы ответить на это, я буду продолжать начатую мной параллель между полководцем и писателем и поставлю себе следующий вопрос: если военное искусство есть самое полезное из всех искусств, то почему же память о многих полководцах, слава которых при жизни превосходила славу людей, знаменитых в иных областях, и об их делах погребена в одной могиле с ними самими, тогда как слава писателей, их современников, сохранилась и по сие время? Ответ на этот вопрос таков: потому что, за исключением полководцев, действительно усовершенствовавших военное искусство, вроде Пирра, Ганнибала, Густава-Адольфа, Конде, Тюренна, которые должны быть поставлены в ряды образцов и изобретателей в этом искусстве, остальные, менее искусные, полководцы перестают по своей смерти быть полезными своему народу и поэтому не имеют уже права на его признательность, а следовательно, и на его уважение. Напротив, писатели и после смерти но перестают быть полезными народу; они оставляют в его руках произведения, заслужившие его уважение. А так как благодарность должна существовать до тех пор, пока сохраняется благодеяние, то их слава может померкнуть только в тот момент, когда их произведения перестанут быть полезными для их родины. Следовательно, исключительно только тому, что писатель и полководец оцениваются после смерти неодинаково и различным образом оценивается их польза для своего народа, следует приписать это чередование превосходства их славы и то, что в различное время они пользуются то большим, то меньшим уважением.

По той же причине многие государи, которым поклонялись, как богам, пока они царствовали, были забыты немедленно после их смерти, а имена знаменитых писателей, которые при жизни весьма редко ставились наряду с именами государей, после их смерти часто ставились наряду с именами самых великих государей; поэтому же имя Конфуция более известно и почитаемо в Европе, чем имя какого-либо китайского императора, а имена Горация и Вергилия цитируются наравне с именем Августа.

Применимо к расстоянию в пространстве то, что я сказал относительно расстояния во времени: спросим себя, почему знаменитый ученый менее уважаем в своем государстве, чем искусный министр, и почему Рони 1, более почитаемый у нас, чем Декарт, за границей пользуется меньшей славой? Потому, отвечу я, что великий министр полезен только в своем отечестве, Декарт же, усовершенствовавший орудие, необходимое для процветания искусств и наук, приучивший человеческий ум к большему порядку и правильности, полезен всему миру и, следовательно, должен быть более уважаем всем миром.

Но, скажут мне, если во всех своих суждениях народы принимают во внимание только свой интерес, почему же они меньше уважают земледельца и винодела, которые полезнее математика и поэта?

Потому, что народ смутно чувствует, что уважение является в его руках воображаемым сокровищем, которое имеет реальную ценность только тогда, когда раздается умно и бережливо; поэтому он не должен воздавать дань уважения трудам, к которым способны все люди. В этом случае уважение, сделавшись очень обыденным, потеряло бы, так сказать, всю свою ценность; оно перестало бы оплодотворять зародыши ума и добродетелей, заключенные в каждой душе, и не дало бы во всех областях выдающихся людей, которых одушевляет стремление к славе и трудность достигнуть ее. Народ понимает, что он должен почитать самое искусство земледелия, а не его работника и что если некогда под именем Цереры и Вакха были обоготворены первый хлебопашец и первый винодел, то эта честь, столь справедливо оказанная изобретателям земледелия, не должна распространяться на простых работников.

Во всех странах, где крестьянин не слишком обременен налогами, достаточно надежды на прибыль, связанную с жатвой, чтобы побудить его к обработке земли: отсюда я заключаю, что в некоторых случаях, как ото прекрасно показал уже знаменитый Дюкло, интерес народов должен заставить их согласовать степень своего уважения не только с полезностью какого-нибудь искусства, но и с его трудностью.

Несомненно, собрание фактов, заключающееся в «Bibliotheque Orientale», так же поучительно, приятно для чтения, а следовательно, полезно, как и какая-нибудь прекрасная трагедия. Почему же публика больше почитает автора трагедий, чем ученого компилятора? Потому что публика, видя, что имеется много драматических писателей и лишь немногие из них пользуются успехом, пришла к убеждению в трудности этого искусства и понимает, что для того, чтобы создать Корнелей, Расинов, Кребильонов 1 и Вольтеров, она должна окружать их успех гораздо большей славой и что, напротив, достаточно и слабой степени уважения, чтобы получить в избытке компилятивные труды, на которые способны все люди и которые являются в сущности только делом времени и терпения.

Те ученые, которые совершенно лишены философских дарований и умеют в своих сборниках только собирать факты, разбросанные в том, что осталось от древности, относятся к духовно одаренным людям так, как рабочие из каменоломни к архитектору: они снабжают материалом для зданий, без них архитектор был бы бесполезен; если мало людей, способных стать хорошими архитекторами, то все могут добывать камень, поэтому в интересах публики оказывать первым уважение, пропорциональное трудности их искусства. По той же причине, а также потому, что способность к изобретательности и систематичности приобретается только путем долгих и тяжелых размышлений, такого рода способности ценятся выше всех других; наконец, при почти равной полезности различных отраслей творчества публика сообразует степень своего уважения с неодинаковой трудностью их.

Я говорю - при почти равной полезности, ибо если бы можно было представить себе какие-нибудь абсолютно бесполезные умственные способности, то, как ни трудно было бы выдвинуться в этой области, публика не выказала бы ни малейшего уважения к такого рода таланту; она отнеслась бы к человеку, приобретшему его, так, как Александр отнесся к человеку, который с поразительной ловкостью метал семена проса сквозь игольное ушко и. которого этот государь наградил мерой проса.

Итак, противоречие, наблюдаемое иногда между интересами и суждениями общества, всегда только кажущееся. Общественный интерес является единственным критерием уважения, оказываемого различным видам умственной деятельности, что я и предполагал доказать.

Гельвеций. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу