Об уме. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу. Глава XX. Об уме, рассматриваемом по отношению к различным странам

 

Сказанное мной о различных веках я применяю и к различным странам и доказываю, что уважение или презрение, питаемые различными народами к одним и тем же видам ума, всегда являются результатом их различной формы правления и, следовательно, следствием того, что их интересы не одинаковы.

Почему республиканцы так ценят красноречие? Потому что при этой форме правления красноречие открывает путь к карьере и богатству. А любовь и уважение, питаемые людьми к богатству и положению в обществе, должны непременно отражаться на способах их достижения. Вот почему в республиках почитают не только красноречие, но и все науки, которые способствуют образованию ораторов, как то: политику, законоведение, этику, поэзию и философию.

Напротив, в деспотических государствах красноречие не в почете, потому что оно не ведет к богатству; ведь в этих государствах оно не нужно, так как незачем стараться убедить, когда можно приказать.

Почему лакедемоняне проявили столько презрения к уму, направленному на усовершенствование предметов роскоши? Потому что бедная маленькая республика, которая могла противопоставить страшному могуществу персов только собственные добродетели и мужество, должна была презирать все способные ослабить мужество искусства, которые, может быть, стали бы боготворить - и совершенно основательно - в Тире и Сидоне.

Почему в Англии меньше ценят военное искусство, чем в свое время его почитали в Риме и Греции? Потому что англичане, ближе подходящие к карфагенянам, чем к римлянам, по своей форме правления и географическому положению, менее нуждаются в великих полководцах, чем в искусных негоциантах; потому что торговый дух, необходимо ведущий за собой любовь к роскоши и изнеженности, должен с каждым днем увеличивать в их глазах цену денег и промышленности, должен с каждым днем уменьшать их уважение к военному искусству и даже к храбрости - добродетели, которая в свободном народе долго поддерживает национальную гордость, но которая уменьшается с течением времени и является, может быть, отдаленной причиной падения и порабощения этого народа. Напротив, если до сих пор в Англии знаменитые писатели - как то доказывает пример таких авторов, как Локк и Аддисон, - были более уважаемы, чем во всех других государствах, то потому, что в государстве, где каждый подданный участвует в управлении общими делами, где каждый умный человек может просвещать народ относительно его интересов, такого рода заслуги необходимо должны высоко цениться. Именно поэтому мы встречаем в Лондоне так много образованных людей, которых во Франции труднее встретить, а не потому, как полагали, что климат Англии более благоприятствует развитию ума, чем наш; наш список людей, отличившихся в военном деле, в политике, в науках и в искусствах, может быть, длиннее, чем их. Если английские дворяне более образованны, чем наши, то потому, что они вынуждены к этому; потому что взамен тех преимуществ, которые дает нам наша форма правления, они превосходят нас в образовании, и это превосходство они сохраняют до тех пор, пока роскошь не испортит окончательно принципа их правления, не согнет их незаметно под ярмо рабства и не научит их ставить богатство выше таланта. Пока же в Лондоне стремление получить образование считается заслугой, а в Париже над ним смеются. Этот факт достаточно оправдывает ответ одного иностранца на вопрос регента, герцога Орлеанского, о характере и складе ума различных европейских народов: «Единственный способ ответить на вопрос вашего королевского высочества, - сказал иностранец, - это привести вопросы, задаваемые обыкновенно у различных народов о человеке, появляющемся в свете. В Испании спрашивают: принадлежит ли он к высшему классу дворян?

В Германии: имеет ли он праве войти в состав причта?

Во Франции: хорошо ли он принят при дворе? В Голландии: сколько у него денег? В Англии: что это за человек?»

Тот самый общественный интерес, который в республиканских государствах и в государствах со смешанной формой правления служит критерием при распределении уважения, является единственным критерием его и в государствах деспотических. Если в этих государствах не ценят ум, если в Испании и Константинополе евнух, придворный паж и паша пользуются большим вниманием, чем выдающийся человек, то потому, что в этих странах нет никакой выгоды уважать великих людей. Это не значит, что великие люди не были там полезны и желательны, но так как никому из названых людей, которые все вместе образуют общество, невыгодно стать таковым, то понятно, что каждый из них будет питать мало уважения к тому, чем он сам не желал бы быть.

Кто в этих государствах мог бы предложить частному лицу подвергнуть себя трудностям учения и созерцания для усовершенствования своих талантов? Великие таланты всегда кажутся подозрительными неправедным правительствам, и они не дают здесь их обладателю ни положения, ни богатства. А между тем богатство и положение суть единственные доступные людскому глазу блага, единственные, которых почитают истинными благами и которых все желают. Напрасно было бы говорить, что они иногда надоедают своим обладателям.

Их можно, пожалуй, сравнить с декорациями, которые иногда неприятны актеру, но которые всегда покажутся удивительными с той точки зрения, с которой созерцает их зритель. Для достижения их люди предпринимают наибольшие усилия. Поэтому знаменитые люди бывают только в тех странах, где почести и богатства являются наградой за большие таланты; напротив, по той же причине деспотические государства всегда бедны великими людьми. Замечу еще, что деньги теперь так поднялись в глазах всех народов, что даже в очень мудрых и просвещенных государствах обладание ими считается почти всегда высшей заслугой. Сколько богатых людей, возгордившихся вследствие расточаемых им похвал, считают себя выше талантливых людей, с ложно скромным видом радуются тому, что полезное предпочли приятному и что за недостатком ума, как они выражаются, накопили здравый смысл, придавая этому слову значение истинного, подлинного и превосходного ума. Философов эти люди должны всегда считать фантастами, их сочинения действительно легкомысленными, хотя и облеченными в серьезную форму произведениями, а невежество признавать достоинством.

Богатство и положение слишком для всех привлекательны для того, чтобы талантливых людей стали уважать там, где стремление к заслугам исключительно сводится к стремлению к успехам. А чтобы достигнуть последних, умный человек принужден повсюду терять в приемной покровителя время, которое ему необходимо, если он желает выдвинуться в какой-нибудь области, для упорных и непрерывных занятий. Чтобы заслужить милость вельмож, он должен пойти на лесть и унижения. Если он родился в Турции, ему приходится испытывать презрение от какого-нибудь муфтия или султанши, во Франции - снисходительную благосклонность знатного человека 2 или высокопоставленного лица, которые презирают его за ум, слишком отличный от их ума, и считают его человеком бесполезным для государства, неспособным к серьезным делам и, самое большее, милым ребенком, занимающимся остроумными пустяками. К тому же высокопоставленный человек, завидуя втайне репутации достойных уважения людей3 и боясь их критики, принимает их не столько из любви к ним, сколько из чванства исключительно чтобы показать, что в его доме есть все. Но можно ли предположить, чтобы человек, одушевляемый любовью к славе, способной оторвать его от приятных удовольствий, мог до такой степени унизиться? Тот, кто родился для того, чтобы прославить свой век, всегда будет настороже с вельможами; во всяком случае он будет близок только с теми из них, ум и характер коих созданы для уважения талантов, кто, скучая в большинстве обществ, ищет и находит в них умных людей, испытывая при этом такое же удовольствие, как два француза, встретившиеся в Китае и с первого взгляда сделавшиеся друзьями.

Таким образом, характер, необходимый для формирования знаменитого человека, является причиной того, что он возбуждает ненависть или по меньшей мере равнодушие в знатных и высокопоставленных людях, особенно у восточных народов, отупевших благодаря своей форме правления и религии, коснеющих в постыдном невежестве и занимающих, если смею так выразиться, середину между человеком и животным.

Доказав, что недостаток уважения к заслугам на Востоке основан на том, что эти народы не заинтересованы в уважении талантов, я, чтобы лучше выяснить значение этого интереса, применю этот принцип к более знакомым нам вещам. Рассмотрим, например, почему наше общество, интересы которого развились в зависимости от нашей формы правления, так не любит научных рассуждений, почему они нам кажутся скучными; мы увидим, что научные рассуждения невыносимы и утомительны, что наши граждане благодаря нашей форме правления меньше нуждаются в поучении, чем в развлечении, и вообще стремятся только к такому виду ума, который делает их приятными за ужином, что поэтому они должны мало уважать ум, способный к рассуждению, и должны все более или менее походить на того придворного, которому больше надоели, чем привели в замешательство, аргументы одного умного человека, доказывавшего свое мнение, и который горячо воскликнул: «О, милостивый государь, я не желаю, чтобы мне доказывали!»

Все должно уступать у нас требованиям лени. Если в разговоре мы употребляем несвязные и гиперболические выражения; если преувеличение считается в нашем веке и в нашей стране признаком красноречия; если мы нисколько не дорожим верностью и точностью идей и выражений, то потому, что мы совершенно не заинтересованы в том, чтобы их уважать. Так же точно под влиянием лени мы считаем вкус даром природы, своего рода инстинктом, превосходящим всякое рассудочное знание, и, наконец, живым и быстрым чувством добра и зла, освобождающим нас от всякого размышления и сводящим все правила критики к двум словам: прелестно и отвратительно. Лени же мы обязаны некоторыми нашими преимуществами перед другими народами. Малая привычка к прилежанию, а в конце концов полная к нему неспособность заставляют нас требовать от книг ясности, которая возмещает эту неспособность к вниманию; мы - дети, желающие, чтобы при чтении нас держали на помочах порядка. Поэтому автор должен теперь приложить все старания, чтобы избавить от всякого старания своих читателей; он постоянно должен помнить слова Александра: «О, афиняне, чего мне стоит ваша похвала!» И вот необходимость писать ясно, для того чтобы нас читали, ставит нас в этом отношении выше английских писателей; если последние не заботятся о том, чтобы писать так ясно, то потому, что их читатели не так к этому чувствительны, и потому что ум, более привыкший к напряжению внимания, легче может справиться с недостатками ясности. Вот это и дает нам в такой науке, как метафизика, некоторые преимущества перед нашими соседями. Если к этой науке всегда применяли поговорку «Нет чуда без покрывала» и если туманность ее долгое время вызывала уважение к ней, то теперь наша лень не позволила бы нам проникнуть сквозь нее; мы стали бы презирать ее за ее темноту; мы требуем, чтобы она была очищена от непонятного языка, в который она еще облечена, чтобы ее освободили от окружающего ее таинственного тумана. А это требование, которым мы обязаны лени, есть единственное средство сделать науку о вещах из той самой метафизики, которая до сих пор была лишь наукой о словах. Но для того чтобы удовлетворить в этом отношении вкус публики, следует, как замечает знаменитый историограф Берлинской академии, «чтобы умы, разорвав узы слишком суеверного уважения, узнали границы, которые навсегда отделяют разум от религии, и чтобы исследователи, безрассудно восстающие против всякого сочинения, основанного на рассуждении, не обрекали впредь народ на легкомыслие».

Сказанного мной, я полагаю, достаточно, чтобы в то же время раскрыть причину нашей любви к рассказам и романам, нашего искусства в этом жанре, нашего превосходства в фривольном искусстве говорить пустяки, довольно, однако, трудном, и, наконец, предпочтения, оказываемого нами забавному уму перед всяким другим, - предпочтения, приучающего нас смотреть на умного человека как на забаву и унижать его, ставя его на одну доску с фигляром, предпочтения,. делающего нас галантным, самым любезным, но и самым легкомысленным народом в Европе.

При наших нравах мы и должны быть таковыми. Путь к честолюбию закрыт для большинства наших граждан благодаря нашей форме правления; им остается только путь наслаждений. Среди наслаждений самое живое есть любовь; чтобы добиться ее, надо уметь быть приятным женщинам; следовательно, как только является потребность любить, в нашей душе должно загораться желание нравиться. К сожалению, влюбленные подобны крылатым насекомым, принимающим цвет растения, на котором они сидят; только заимствовав сходство от предмета своей любви, влюбленному удается понравиться ему. Но так как женщины благодаря даваемому им образованию приобретают больше легкомыслия и очаровательности, чем силы и правильности мысли, то и наш ум, сообразуясь с их умом, должен обладать теми же недостатками.

Есть только два способа предохранить себя от этого. Первый - улучшить образование женщин, возвысить их душу, расширить их ум. Несомненно, что если иметь наставником любовь, то его можно поднять до самых высоких вещей, и что рука красоты может посеять в нашей душе семена ума и добродетели. Второй способ (и не его я, конечно, посоветую) - это освободить женщин от остатков стыдливости, принесение в жертву которой дает им право требовать от любовника постоянного поклонения и обожания. Тогда благосклонность женщин станет более обычной и покажется менее ценной; тогда мужчины станут более независимыми и умными и будут проводить с женщинами только часы, предназначенные для любовных наслаждений, и, следовательно, смогут расширить и укрепить свой ум научными занятиями и размышлением. У всех народов и во всех странах, где поклоняются женщинам, следует сделать из них или римлянок, или султанш; наиболее опасна середина.

Все сказанное мной доказывает, что удивительное разнообразие характеров, талантов и вкусов народов следует приписать разнообразию форм правления и, следовательно, разнообразию интересов народов. Если иногда замечаются моменты сближения в общем уважении к чему-нибудь, если, например, военное искусство почитается всеми народами как самое главное, то потому, что великий полководец является почти во всех странах самым полезным человеком, по крайней мере до тех пор, пока не будет установлен всемирный и вечный мир. Когда этот мир будет установлен, тогда, несомненно, людей, прославившихся в науках, законах, литературе и искусствах, будут предпочитать самому великому полководцу в мире; отсюда я заключаю, что общий интерес является единственным критерием уважения у всех народов.

В дальнейшем я докажу, что этой же причине следует приписать взаимное презрение народов, справедливое или нет, к чужим нравам, обычаям и характерам.

Гельвеций. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу