Об уме. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу. Глава IX. О хорошем тоне и о светском обращении

 

Всякое общество, отличающееся от другого интересами и вкусами, обвиняет его и подвергается обвинениям с его стороны в дурном тоне; тон молодых людей не нравится старикам, тон человека страстного не нравится человеку холодному, а тон отшельника - человеку светскому.

Если подразумевать под хорошим тоном такой, который может одинаково нравиться всем кругам общества, то в этом смысле вообще не существует человека хорошего тона.

Чтобы быть таковым, надо, чтобы человек обладал всеми знаниями, всеми видами ума и, может быть, знал бы даже все различные жаргоны, а это совершенно невозможно. Следовательно, под хорошим тоном следует подразумевать такого рода разговор, содержание и способ выражения которого может нравиться наибольшему числу людей. Но хороший тон в этом смысле не свойствен никакому классу людей в частности, а только тем людям, которые занимаются важными идеями, почерпнутыми из искусств и наук, каковы метафизика, военное дело, этика, торговля, политика; эти идеи всегда дают уму предметы, интересные для всего человечества. Этот род разговора, представляющий, бесспорно, наиболее общий интерес, не является, как я уже указывал, самым приятным для каждого человека сообщества. Каждое из них считает свой тон превосходнее тона людей ума (des gens desprit), хотя признает тон этих последних превосходнее всякого другого топа.

В этом отношении частные сообщества похожи на крестьян различных провинций, которые охотнее говорят на наречии своего округа, чем на своем национальном языке, но которые национальный язык предпочитают наречиям всех остальных провинций. Хороший тон есть тот, который всякое частное сообщество считает наилучшим после своего, а это и есть топ людей ума.

Однако я признаю преимущество светских людей в том отношении, что если уж выбирать из различных классов людей тот, тону которого следует отдать предпочтение, то. без сомнения, это будет тон придворного круга не потому, что у буржуа меньше мыслей в голове, чем у светского человека: оба, если смею так выразиться часто говорят бессодержательно и в смысле идей не имеют никакого преимущества друг перед другом, но светский человек благодаря занимаемому им положению занят мыслями, представляющими более общий интерес.

В самом деле, так как нравы, склонности, предубеждения и характер государей сильно влияют на счастье и несчастье народа, так как всякое сведение о них интересно, то разговор человека, который принадлежит ко двору и который не может говорить о том, что его интересует, не касаясь часто своих господ, естественно, менее бессодержателен, чем разговор буржуа. К тому же светские люди вообще не испытывают материальной нужды; им не приходится заботиться об удовлетворении иных потребностей, кроме потребностей в удовольствиях, и это отражается благоприятно на их разговоре; вот почему придворные дамы обыкновенно превосходят других женщин грацией, остроумием, умом, привлекательностью; поэтому же и круг умных женщин состоит почти исключительно из светских женщин.

Однако, хотя придворный тон и превосходит буржуазный, все же разговор вельмож не может сводиться только к анекдотам из частной жизни государей, а обыкновенно должен вращаться около преимуществ их должностей и рождения, вокруг их галантных похождений, их насмешек друг над другом за ужином. Такие разговоры должны непременно казаться пошлыми большинству обществ. Поэтому для них светские люди стоят на уровне людей, всецело поглощенных каким-нибудь ремеслом, которое является единственным и постоянным предметом их разговора, вследствие этого их называют людьми дурного тона; ибо человек, испытывающий скуку, всегда мстит человеку, нагоняющему скуку, давая ему презрительное прозвище.

Может быть, мне возразят, что никакое общество не обвиняет светских людей в дурном тоне. Если большинство сообществ не высказывает этого мнения, то только потому, что знатность и сан импонируют им, мешают им высказывать свои чувства и часто они не признаются в них даже самим себе. Чтобы убедиться в этом, достаточно спросить мнение здравомыслящего человека. Светский тон, скажет он, состоит по большей части в нелепом высмеивании друг друга. Этот тон, принятый при дворе, введен, без сомнения, каким-нибудь интриганом, который, желая замаскировать свои происки, предпочитал говорить, ничего не высказывая; те, кому нечего было скрывать, последовали его примеру и, обманутые этой болтовней, переняли его жаргон, думая, что они что-то говорят, когда в действительности они только произносят слова, довольно гармонично сгруппированные. Чтобы отвлечь вельмож от серьезных дел и сделать их неспособными к ним, люди власть имущие стали поощрять этот тон, позволили называть его остроумным и первые дали ему это название. Но если, желая оценить по достоинству все эти остроты, вызывающие такое восхищение в веселой компании, мы переведем их на другой язык, то перевод нарушит очарование и большинство этих острот окажется лишенным смысла. Поэтому, прибавит он, многие люди испытывают сильное отвращение к так называемым блестящим людям и нередко повторяют следующий стих из комедии: Когда появляется хороший тон, то здравый смысл исчезает.

Следовательно, истинный хороший тон принадлежит людям ума, какое бы положение они ни занимали.

Я готов допустить, скажет кто-нибудь, что светские люди, привязанные к очень мелким идеям, в этом отношении ниже людей ума, но они зато превосходят их в умении выражать эти идеи. Притязания их с этой стороны представляются, несомненно, более основательными. Хотя слова сами по себе не бывают ни благородными, ни низкими и в стране, где народ пользуется влиянием, как, например, в Англии, не следует делать и не делают этого различия, но в монархическом государстве, где не питают никакого уважения к народу, слова необходимо должны быть благородными или низкими в зависимости от того, приняты они при дворе или нет, и поэтому манера выражаться у людей света должна быть всегда элегантной, и такова она в действительности. Но так как большинство придворных говорит только о пустяках, то словарь благородного языка в силу этого весьма ограничен и его не хватает даже для написания романа, и, если бы светский человек захотел написать таковой, он нередко оказывался бы ниже литератора.

Что же касается предметов, считаемых серьезными и связанными с искусствами и философией, то опыт показывает нам, что о такого рода предметах люди света едва-едва могут лепетать; отсюда следует, что и в выражении мыслей они не превосходят людей ума и что и в этом отношении они превосходят обыкновенных людей только в легкомысленных сюжетах, в которых они весьма хорошо наупражнялись, из которых они сделали предмет изучения и, так сказать, предмет особого искусства; но и это превосходство еще сомнительно и почти всеми преувеличено вследствие механического уважения, питаемого к знатности и высокому положению.

Впрочем, как ни смехотворны притязания светских людей на исключительное обладание хорошим тоном, это, однако, относится не столько к людям их положения, сколько к человечеству вообще. Может ли гордость не убедить вельмож, что они и люди их породы одарены умом, наиболее способным нравиться в разговоре, когда та же гордость убедила всех людей вообще, что природа зажгла Солнце только для того, чтобы оплодотворить маленькую точку, называемую Землей, и что она усеяла небо звездами для того, чтобы освещать ее ночью.

Мы бываем тщеславными, заносчивыми и, следовательно, несправедливыми всегда, когда представляется возможным делать это безнаказанно. Поэтому каждый человек воображает, что нет части света, в этой части света - государства, в этом государстве - провинции, в этой провинции - города, в этом городе - общества, равного его обществу, и что он в этом своем обществе - наилучший человек, а в конце концов он поймает себя на признании, что он первый человек в мире. Итак, какими бы нелепыми ни казались исключительные притязания на хороший тон и какими бы насмешками ни наделяла публика светских людей, снисходительная и здравая философия должна не только простить им это, но и избавить их от горечи бесполезных лекарств.

Если живое существо, заключенное в раковину и из всей Вселенной знающее только скалу, к которой оно прикреплено, не может судить об ее обширности, то как светский человек, живущий в тесном кругу, постоянно окруженный одними и теми же предметами и знающий только одну точку зрения, может судить о достоинстве вещей?

Истина замечается и порождается только при брожении противоположных мнений. Мы познаем Вселенную только из того мира, в котором мы вращаемся. Тот, кто замыкается в тесный круг, невольно усваивает его предрассудки, особенно когда они льстят его тщеславию.

Кто может отказаться от заблуждения, когда тщеславие, сообщник незнания, привязывает его к нему и делает

его для него дорогим?

То же тщеславие заставляет людей света считать себя единственными обладателями светского обращения, которое они считают главным достоинством и без которого все остальные не имеют значения. Они не видят, что это обращение, которое они считают необходимым для всего света, есть только обращение, свойственное их свету. В самом деле, в Мономотапе, где принято, чтобы вслед за королем чихали все придворные, за двором начинает чихать город, за городом - все провинции, и где, наконец, все государство кажется страдающим насморком, наверное, существуют придворные, которые гордятся тем, что чихают более благородным способом, чем все остальные люди, которые считают себя в этом отношении единственными обладателями хороших манер и считают неблаговоспитанными и грубыми всех людей и все народы, чихание которых кажется им менее гармоничным.

Жители Марианских островов станут утверждать, что вежливое обращение заключается в том, чтобы взять ногу того, с кем здороваешься, и слегка потереть ею свое лицо и никогда не плевать в присутствии своего начальника.

Киригваны согласятся, что нужно иметь штаны, но что хорошие манеры заключаются в том, чтобы их носить под мышкой, как мы носим шляпы.

Жители Филиппинских островов будут утверждать, что не дело мужа дать испытать жене первые наслаждения любви, что он может возложить этот труд на другого, заплатив ему. Они еще прибавят, что девица, оставшаяся невинной до замужества, достойна не уважения, а только презрения.

В Пегу находят, что хорошие манеры и благопристойность требуют, чтобы король появлялся в приемной зале с веером в руках и чтобы перед ним шли четыре самых красивых при дворе юноши, которые, будучи предназначены для его специальных удовольствий, являются в то же время выразителями и глашатаями его воли.

Если бы я обозрел все государства, я всюду нашел бы своеобразные обычаи, каждый народ считает себя обязательно обладателем наилучших обычаев. Даже в глазах светских людей нет ничего смешнее подобных притязаний, и если бы они посмотрели на себя, то увидели бы, что, хотя и под другими названиями, они смеются в сущности над самими собой.

Чтобы доказать, что так называемое светское обращение не только не одобряется всем светом, а, напротив, должно большинству людей не правиться, перенесем в Китай, затем в Голландию и в Англию щеголя, лучше всех изучившего ту смесь жестов, удачных словечек и манер, которая называется светским обращением, и здравомыслящего человека, которого щеголь считает в этом отношении тупоумным и неблаговоспитанным: несомненно, что эти различные народы сочтут последнего более знакомым с истинным светским обращением, чем первого.

Чем же вызвано это суждение? Тем, что разум, не зависящий от моды, обычаев страны, нигде не кажется чуждым и смешным. Напротив, кажется странным и смешным тот, кто соблюдает обычай своей страны в чужой стране, и он будет, казаться тем смешнее, чем он в нем опытнее и искуснее.

Наши молодые люди часто играют роль преувеличенно легкомысленных людей, чтобы не казаться натянутыми и педантичными, ибо это неприятно в хорошем обществе; не удивительно, что в глазах англичан, немцев и испанцев наши щеголи кажутся тем более смешными, чем более старательно они выполняют правила того, что они считают светским обращением.

Итак, если судить по приему, оказываемому нашим франтам в чужих странах, то несомненно, что то, что они называют светским обращением, не только не пользуется всеобщим успехом, но, напротив, не нравится большинству и что это обращение так же отличается от истинного светского обращения, всегда разумного, как простая учтивость от истинной вежливости.

Для первой необходимо только знание манер, для второй - тонкое, деликатное и постоянное чувство расположения к людям.

Впрочем, хотя и нет ничего смешнее исключительных притязаний на хороший тон и светское обращение, однако трудно, как я уже указывал выше, жить в большом свете, не усваивая некоторые из его заблуждений, так что даже люди ума, наиболее осторожные в этом отношении, не могут всегда избегнуть этого. Поэтому только большое накопление этих заблуждении заставляет народ считать щеголей фальшивыми и мелкими умами; я говорю, мелкими, ибо ум не велик и не ограничен сам по себе и заслуживает то или другое название в зависимости от величия или мелочности предметов, которыми он занимается; люди же света могут интересоваться только мелочами.

Из сказанного в двух последних главах явствует, что общественный интерес почти всегда отличен от интереса частных кругов, и поэтому люди, наиболее уважаемые в этих кругах, не всегда пользуются таким же уважением в глазах общества в целом.

А теперь я собираюсь показать, что образ жизни и мысли людей, - заслуживающих наибольшее уважение со стороны общества в целом, должны часто быть неприятными для частных сообществ.

Гельвеций. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу