Об уме. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу. Глава XVII. О преимуществах, вытекающих из установленных выше принципов

 

Я только вкратце остановлюсь на преимуществах, которые могут из них извлечь частные лица; они будут заключаться в том, что люди получат ясные идеи о той самой нравственности, предписания которой были до сих пор двусмысленны и противоречивы, что позволяло самым безрассудным людям всегда находить в ее правилах оправдание для своего безумного поведения.

К тому же, лучше узнав свои обязанности, каждый отдельный человек будет более независим от мнения своих друзей; он не будет совершать несправедливостей, которые часто без его ведома заставляет его совершать общество, где он вращается, и в то же время он будет свободен от детского опасения показаться смешным; это опасение разлетается, как призрак, в присутствии разума, но возбуждает страх в робких и непросвещенных душах, готовых пожертвовать своими вкусами, покоем и удовольствиями, а иногда и добродетелью прихоти и капризам желчных меланхоликов, критики которых не может избежать тот, кто имел несчастье познакомиться с ними.

Подчиняясь исключительно разуму и добродетели, частный человек сможет тогда относиться с презрением к этим предрассудкам и развить в себе мужественные и смелые чувства, составляющие отличительную черту характера добродетельного человека, - чувства, желательные в каждом гражданине и обязательные для высокопоставленных лиц. Как сможет человек, поставленный на высокий пост, преодолеть все препятствия, которыми те или иные предрассудки загромождают путь к общему благу; как сможет он сопротивляться угрозам и интригам власть имущих, часто заинтересованных в том, чтобы народ бедствовал, если его душа не будет недоступна для всякого рода подстрекательств, опасений и предрассудков.

Итак, мне кажется, что знание вышоустановленных принципов доставляет частному лицу по крайней мере следующее преимущество: оно дает ему ясную и определенную идею о добродетели, освобождает его в этом отношении от всякого беспокойства, дает покой его совести и, следовательно, доставляет ему внутренние и тайные радости, связанные с добродетельным поведением.

Выгоды же, которые может из этого знания извлечь общество, несомненно, более значительны. В согласии с этими принципами можно было бы, если смею так выразиться, составить катехизис добродетельного поведения, простые, верные и общедоступные правила которого показали бы людям, что добродетель неизменна по своей цели, но не по средствам, способствующим достижению ее; что поэтому следует считать поступки безразличными сами по себе, понимать, что нужды государства определяют, какие из них заслуживают уважения, а какие презрения, и, наконец, что дело законодателя, обязанного знать, что для народа полезно, определять момент, когда данное поведение перестает быть добродетельным и становится порочным.

Раз эти принципы будут приняты, то законодателю легко будет погасить факелы фанатизма и суеверия, уничтожить злоупотребления, преобразовать варварские обычаи, которые, быть может, и были полезны сначала, но затем стали гибельны для человечества, - обычаи, которые продолжают держаться только потому, что люди боятся, как бы уничтожение их не вызвало возмущения в народах, привыкших принимать выполнение некоторых поступков за самую добродетель, как бы оно не привело к жестоким и продолжительным войнам, не вызвало мятежей, которые всегда опасны для людей обыкновенных и которые могут предвидеть и усмирить только люди с твердым характером и обширным умом.

Следовательно, ослабляя тупое благоговение людей перед старыми законами и обычаями, государи получают возможность очистить землю от большей части прискорбных бедствий и средства к упрочению государства.

Теперь, когда интересы государства изменились и законы, в прошлом полезные при его образовании, сделались вредными, эти самые законы вследствие уважения, которым они продолжают пользоваться, должны неизбежно привести государство к гибели. Кто сомневается в том, что падение римской республики было следствием нелепого уважения к старым законам и что это слепое уважение выковало цепи, которыми Цезарь сковал свою родину? Когда Рим после разрушения Карфагена находился на вершине своего величия, римляне должны были понять, что их государству грозит потрясение вследствие противоречия между их интересами, обычаями и законами; они должны были понять, что для спасения государства вся республика должна поторопиться произвести в законах и управлении преобразования, требуемые временем и обстоятельствами, и особенно поспешить предотвратить изменения, которые желало внести в пего личное честолюбие - этот самый опасный законодатель. Римляне и прибегли бы к этому средству, если бы у них были ясные представления о нравственности. Наученные историей других народов, они увидели бы, что те самые законы, которые привели их на вершину величия, не могли их удержать там; они поняли бы, что государство подобно кораблю, который одни ветры вынесли на простор, где он встречает другие ветры, грозящие ему гибелью, если опытный и искусный кормчий не изменит быстро курса. Эта государственная истина была известна Локку, который, когда его законы вводились в Каролине, пожелал, чтобы срок их действия был ограничен одним столетием и чтобы по истечении этого срока они были уничтожены, если не будут пересмотрены и вновь утверждены народом; он понимал, что управление государством воинственным требует иных законов, чем управление государством торговым, и что его законы, полезные для развития торговли и промышленности, могут оказаться гибельными для этой колонии, если ее соседи станут воинственными и обстоятельства потребуют, чтобы жители Каролины стали народом более воинственным, чем торговым.

Применим эти идеи Локка к ложным религиям - и мы быстро убедимся в глупости их изобретателей и их последователей. В самом деле, всякий, кто захочет исследовать религии (которые все, за исключением нашей, дело рук человеческих), увидит, что ни одна из них не является плодом работы великого и обширного ума законодателя, но все - плодом узкого ума частного лица; поэтому ни одна из этих ложных религий не была основана на законах и на принципе общественной пользы, этом вечно неизменном принципе, способном применяться к различным положениям, в которых может последовательно находиться какой-нибудь народ, - единственном принципе, который должны признавать те, кто хочет по примеру Анастасиев, Риппердов, Тахмасп-Кули-ханов и Дженгиров основать новую религию, полезную для людей. Если бы при образовании ложных религий всегда следовали этому принципу, то сохранили бы за ними все, что в них есть полезного; ни Тартар, ни Элизиум не были бы уничтожены, так как законодатель мог бы делать из них более или менее приятные или страшные картины соответственно большей Finn меньшей силе своего воображения. Если бы эти религии были освобождены от всего, что есть в них вредного, они не подчиняли бы умы постыдному игу глупого легковерия, а тогда сколько преступлений, сколько суеверий исчезло бы с земли! Тогда жители Большой Явы, думающие при малейшем заболевании, что наступил час смерти, не стали бы торопиться идти к богу своих отцов, молить о смерти и быть готовыми умереть; тогда жрецы напрасно старались бы вырвать у них согласие умереть, чтобы задушить их собственными руками и съесть их. Персия не стала бы поддерживать ужасную секту дервишей, с оружием в руках требующих милостыни, безнаказанно убивающих всякого несогласного с их принципами, поднявших руку даже на шаха и вонзивших меч в грудь Амурада. Мужество римлян, таких же суеверных, как негры, не стало бы зависеть от аппетита священных цыплят. Наконец, на Востоке религии не явились бы источником продолжительных и жестоких войн сарацинов с христианами, а затем, под знаменами Омара и Али, сарацинов между собой - войн, заставивших, вероятно, сочинить басню, которой воспользовался один индостанский князь для обуздания неблагоразумного рвения одного имама. «Подчинись, - говорил ему имам, - воле всевышнего! Земля получит его святой закон, победа всюду предшествует Омару. Ты видишь, что Аравия, Персия, Сирия, вся Азия покорены, что римский орел повержен в прах правоверным и меч ужаса вручен калифу. По этим несомненным знакам признай истинность моей религии и еще более превосходство Корана, простоту его догматов и милосердие нашего закона: наш бог - не жестокий бог, он гордится нашими радостями. Душа моя, говорит Магомет, сильнее загорается и быстрее подымается к небу, когда я вдыхаю благоухание ароматов и отдаюсь сладострастным любовным ласкам. Венценосный червь, долго ли ты будешь еще противиться своему богу? Открой глаза, узри суеверия и пороки, которыми заражен твой народ; неужели ты все еще будешь лишать его просвещения, даруемого Алькораном?»

«Имам, - отвечал этот государь, - некогда в республике бобров, подобно тому как в моем государстве, стали жаловаться на ограбление нескольких кладовых и даже на убийства. Для предупреждения этих преступлений достаточно было открыть несколько общественных кладовых, расширить большие тракты и назначить несколько полицейских отрядов. Сенат бобровой республики готов уже был это сделать, когда вдруг один из заседавших в сенате воскликнул, взглянув на небесную лазурь: «Возьмем пример с человека; он думает, что этот воздушный дворец выстроен, обитаем и управляем более могущественным, чем он, существом, по названию Мишапур. Введем этот догмат, и пусть народ подчинится ему. Убедим его, что по повелению этого бога каждую планету сторожит некий гений, который видит наши поступки и награждает добрых, а злых наказывает; когда эта вера будет принята, мы освободимся от преступлений». Он замолчал; начали совещаться и обсуждать, его идея понравилась своей новизной и была принята; и вот эта религия была введена, и обитатели республики бобров стали жить вначале по-братски. Но вскоре возник крупный спор: одни утверждали, что песчинки, из которых Мишапур сделал землю, ему поднесла выдра, а другие - что мускусная крыса. Спор разгорелся, народ разделился, сначала стали осыпать друг друга оскорблениями, потом перешли к драке, фанатизм разгорелся вовсю. До учреждения этой религии случались отдельные кражи и убийства, а теперь возгорелась гражданская война, и половина народа была истреблена. Пусть эта басня, - прибавил индийский князь, - послужит тебе уроком, жестокий имам, и не надейся доказать мне истинность и пользу религии, опустошающей мир».

Из этой главы следует, что, если бы законодатель имел право, согласно с изложенными принципами, производить в законах, обычаях и ложных религиях все изменения, требуемые временем и обстоятельствами, он мог бы устранить причину множества бедствий и, без сомнения, обеспечить покой народу и упрочить государство.

К тому же как много света эти самые принципы могли бы пролить на нравственность, выяснив нам неизбежную зависимость между нравами страны и ее законами, указав нам, что наука о нравственности есть не что иное, как наука о законодательстве. Несомненно, что тогда моралисты прилежнее занимались бы этой наукой и в состоянии были бы поднять ее до такой степени совершенства, которую теперь рассудительные люди могут представить себе только смутно и о которой даже и не воображают, что она может быть когда-нибудь достигнута.

Если почти во всех государствах законы не связаны между собой и кажутся чем-то чисто случайным, то лишь потому, что создатели их, руководствовавшиеся различными взглядами и интересами, мало заботились о согласовании их. Возникновение целого свода законов похоже на образование некоторых островов: крестьяне желают очистить свои поля от хвороста, ненужных трав и грязи; для этого они их бросают в реку, течение сносит этот материал, который, скопляясь вокруг кучки камышей, постепенно укрепляется и образует здесь наконец твердую землю.

А между тем достоинство законов зависит от единства взглядов законодателя, от взаимной зависимости законов. Но для того, чтобы установить эту зависимость, надо иметь возможность относить их все к одному простому принципу, каковым является общественная польза, т. е. польза наибольшего числа людей, подчиненных одной и той же форме правления, принципу, всю обширность и плодотворность которого никто не подозревает, принципу, который обнимает всю нравственность и законоведение, который многие повторяют, не понимая его, и о котором сами законодатели имеют только поверхностное представление, по крайней мере если о том судить по бедствиям почти всех народов земли.

Гельвеций. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу