Об уме. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу. Глава XXII. Почему народы считают даром природы качества, которыми они обязаны форме правления

 

И это заблуждение вытекает из тщеславия, и разве найдется народ, который был бы способен восторжествовать над этим заблуждением? Предположим, для примера, что какой-нибудь француз, привыкший говорить довольно свободно и встречать иногда людей, представляющих собой настоящих граждан, покидает Париж и отправляется в Константинополь; какое представление должен он составить о странах, управляемых деспотически, когда он увидит, в каком унизительном состоянии находятся там люди? Когда он заметит повсюду отпечаток рабства? Когда он увидит, что тирания отравляет своим дыханием зародыши всех талантов и всех добродетелей, вносит отупение, рабскую боязливость и вызывает сокращение народонаселения от Кавказа до Египта, и когда он узнает, что в то время как персы громят войска султана и грабят его провинции, он спокойно сидит, запершись в гареме, равнодушный к народным бедствиям, пьет свой шербет, ласкает своих жен, вешает своих пашей и скучает? Пораженный трусостью и раболепном этих народов, одушевленный чувством гордости и негодования, почти всякий француз сочтет себя существом высшим, чем турок. Много ли найдется таких, которые понимают, что презирать какую-либо нацию всегда несправедливо? Что превосходство одного народа над другим всегда зависит от более или менее удачной формы правления? И что этот турок может возразить, так же как возразил один перс солдату-лакедемонянину, который упрекал его народ в трусости: «За что ты меня оскорбляешь? - сказал он. - Пойми, что там, где признают абсолютного монарха, уже нет народа. Государь есть всеобщая душа деспотического государства; его мужество или его трусость заставляют чахнуть или оживляют государство. Если мы были победителями при Кире, а теперь побеждены при Ксерксе, то это потому, что Кир основал трон, а Ксеркс сел на него при рождении; потому, что Кир при рождении был окружен равными себе людьми, а Ксеркс всегда был окружен рабами; и самые низкие из них, как ты знаешь, живут в царских дворцах. Поэтому ты видишь на главных местах подонки нации - морскую пену, поднявшуюся на поверхность. Признай же, что твое презрение несправедливо. А если ты сомневаешься, то дай нам законы Спарты, а себе возьми властелином Ксеркса, - тогда ты станешь трусом, а я героем».

Вспомним момент, когда военный клич пробудил все европейские народы, когда гром войны пронесся с севера до юга Франции: представим себе, что в это время в Париж прибыл республиканец, еще согретый гражданским чувством, и очутился в веселом обществе; как был бы он поражен, услыша, как равнодушно там говорят о политических делах и живо интересуются только модой, любовными приключениями или маленькой собачкой!

Разница в этом отношении между нами и англичанами поражает англичан, и почти каждый из них считает себя поэтому выше нас, считает французов легкомысленными, а Францию - Вавилоном; а он мог бы легко заметить, что его соотечественники обязаны высоким и патриотическим духом, свойственным только свободным государствам, не только форме правления, но также и географическому положению Англии.

В самом деле, чтобы убедиться, что свобода, которой так гордятся англичане и которая действительно заключает в себе зародыши многих добродетелей, является не столько результатом их мужества, сколько случайным даром; вспомним, на какое бесчисленное множество партий была прежде разделена Англия, и мы увидим, что если бы моря, омывающие это государство, не делали его недоступным для соседних народов, то последние воспользовались бы внутренними раздорами англичан и либо подчинили бы их себе, либо дали бы их королям средства поработить их и что, следовательно, их свобода не есть плод их мудрости. Если, как они утверждают, они обязаны свободой стойкости и осторожности, свойственным их нации, то не должны ли были бы они извлечь наибольшую выгоду из ужасного преступления, совершенного ими над Карлом I? Могли ли бы они допустить, чтобы этот государь был всенародно признан святым и в честь его совершались богослужения и процессии, в то время как, по словам некоторых из них, в интересах народа было смотреть на него как на жертву, принесенную на алтарь общественного блага, и считать его казнь необходимой для всего света, так как она должна была навсегда внушить страх всякому, кто вознамерился бы подчинить народ произвольной и тиранической власти? Итак, всякий здравомыслящий англичанин согласится, что географическому положению своей страны он обязан свободой; что на материке форма правления Англии не могла бы сохраниться такой, как она есть, а должна была бы быть значительно усовершенствованной и что единственный и законный предмет его гордости сводится к счастью быть уроженцем острова, а не материка.

Отдельные лица, конечно, признают это, но целый народ -никогда. Никогда народ не захочет наложить на свое тщеславие узы разума; большая справедливость в суждениях предполагает такую уравновешенность ума, которая редко встречается у отдельных лиц, тем менее у целого народа.

Итак, всякий народ считает добродетели, которыми он обязан своей форме правления, даром природы. Это в интересах его тщеславия, а кто может устоять перед голосом собственного интереса?

Общее заключение из сказанного мной об уме, рассмотренном по отношению к различным странам, сводится к тому, что интерес есть единственный источник уважения пли презрения, которое питают нации к своим различным нравам, обычаям, разновидностям ума.

Единственное возражение против этого заключения таково: если интерес, скажут мне, есть единственный источник уважения, оказываемого различного рода наукам и уму, почему же нравственность, полезная для всех народов, не пользуется наибольшим уважением? Почему имена Декарта, Ньютона более знамениты, чем имена Николя, Лабрюйера и всех моралистов, проявивших в своих сочинениях, может быть, столько же ума? Потому, отвечу я, что великие физики послужили иногда своими открытиями на пользу мира, большинство же моралистов не оказали до сих пор никакой услуги человечеству. Что толку постоянно повторять, что прекрасно умирать за родину? Сентенции не создают героев. Чтобы заслужить уважение, моралисты должны бы употребить на отыскание средств к образованию храбрых и добродетельных людей время и ум, которые они тратят на сочинение правил о добродетели. В те времена, когда Омар1# писал сирийцам: «Я посылаю против вас людей, которые так же жаждут смерти, как вы удовольствий», сарацины, поддавшиеся обаянию честолюбия и суеверия, смотрели на небо как на место награды за доблесть и победу и на ад - как на место, уготованное трусости и поражению. Тогда они были одушевлены самым пылким фанатизмом, а храбрыми делают людей страсти, а не правила морали. Моралисты должны были бы это понять и знать, что, подобно тому как скульптор из ствола дерева может сделать бога или скамью, так и законодатель может по желанию создавать героев, гениев и добродетельных людей. Укажу для примера на московитов, которых Петр Великий превратил в людей.

Напрасно народы, безумно влюбленные в своп законы, ищут причину своих несчастий в неисполнении их. Нарушение законов, говорит султан Махмут, всегда доказывает невежество законодателя. Награда, наказание, слава и позор, покорные его воле, - суть четыре вида божеств, с помощью которых он может всегда добиться народного благосостояния и создать во всех отраслях выдающихся людей.

Вес знание моралистов заключается в умении пользоваться этими наградами и наказаниями и извлекать из них средство для связи личного интереса с общим. Эта связь и есть идеал, к которому должна стремиться нравственность. Если бы граждане не могли достигать личного счастья, иначе как содействуя общему благу, то только сумасшедшие были бы порочными; все люди были бы вынуждены быть добродетельными; тогда благоденствие народов было бы благодетельным даром нравственности; несомненно, что тогда наука о пей была бы бесконечно почитаема, а писателей, выдающихся в этом жанре творчества, поставили бы - по крайней мере справедливые и благодарные потомки - наряду с Солоном, Ликургом и Конфуцием.

Но несовершенство нравственности и ее медленный прогресс, возразят мне, могут быть лишь результатом того, что оказываемое моралистам уважение несоразмерно тем усилиям, которые необходимы для ее усовершенствования. Следовательно, добавят они, общий интерес не руководит распределением народного уважения.

Чтобы ответить на это возражение, следует в непреодолимых препятствиях, мешавших до сего времени прогрессу нравственности, искать причину равнодушия, с которым по сие время смотрят па эту науку, успехи которой всегда влекут за собой успехи в законодательстве и усовершенствовать которую, следовательно, в интересах всех пародов.

Гельвеций. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу