Об уме. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу. Глава XXIV. О средствах усовершенствования нравственности

 

Для усовершенствования нравственности достаточно устранить препятствия, которые ставят ее развитию две указанных мною группы людей. Единственный способ успеть в этом - это разоблачить их, указать, что покровители невежества суть самые ожесточенные враги человечества; следует указать народам, что люди вообще более глупы, чем злы, что, исцеляя их от заблуждений, мы тем самым исцеляем гх от большей части пороков и что противиться этому способу их излечения - значит совершать преступление оскорбления человечества (lese-humanite).

Всякий изучающий историю народных бедствий может убедиться, что большую часть несчастий на земле приносит невежество, которое более пагубно, чем интерес. Пораженный этой истиной, он готов воскликнуть: как счастливо государство, граждане которого склонны только к преступлениям, указанным интересом! Как невежество умножает преступления! Как обагрило оно кровью алтари! А между тем человек создан для того, чтобы быть добродетельным. В самом деле, если сила принадлежит по существу большинству, если справедливость заключается в совершении поступков, полезных этому большинству, то очевидно, что справедливость по своей природе всегда имеет власть, необходимую для обуздания пороков и для принуждения людей к добродетели.

Если дерзкое и сильное злодеяние часто сковывает справедливость и добродетель и притесняет народы, то ото только при помощи невежества; именно последнее скрывает от каждого народа его истинные интересы, мешает объединению и проявлению его сил и тем самым защищает преступника от меча правосудия.

Какого же презрения заслуживает тот, кто хочет удерживать народы во тьме невежества! До сих пор недостаточно настаивали на этой истине; это не значит, что следует сразу опрокинуть все алтари заблуждения; я знаю, как осторожно надо проводить всякий новый взгляд; я знаю, что, разрушая предрассудки, следует относиться с уважением к ним и что, раньше чем начать нападение на всеми принятое заблуждение, следует послать для обследования несколько истин, подобно голубям ковчега, чтобы убедиться, покрывает ли еще поверхность мира поток заблуждений, не начинают ли уже стекать заблуждения, не наблюдаются ли там и сям во Вселенной островки, на которых добродетель и истина могли бы приютиться, чтобы передаться людям.

Но так осторожно следует поступать только с предрассудками малоопасными. Следует ли щадить людей, которые, стремясь жадно к власти, держат народы в отупении, чтобы тиранить их? Следует смелой рукой разбить талисман тупости, с которым связано могущество этих злых гениев, раскрыть народам истинные принципы нравственности; следует внушить им, что так как их невольно влечет к счастью - истинному или мнимому, то удовольствие и страдание суть единственные двигатели духовного мира и что самолюбие есть единственное основание, на котором можно построить фундамент полезной нравственности.

Как можно льстить себя надеждой скрыть от людей знание этого принципа? Чтобы достигнуть этого, следует запретить им глубоко исследовать свои сердца, разбирать свои поступки, раскрывать исторические книги, в которых они видят, как во все времена и во всех странах народы, руководствуясь только жаждой наслаждения, приносили в жертву себе подобных не ради великих интересов, а в угоду своей чувственности и ради забавы. Беру в свидетели рыбьи садки, в которые римляне бросали невольников и отдавали их на съедение рыбам, чтобы сделать мясо рыб более вкусным. Призову в свидетели остров на Тибре, куда жестокость господ сводила слабых, старых и больных рабов и заставляла их умирать голодной смертью. Приведу еще в свидетели развалины обширных и великолепных арен, на которых запечатлелась летопись человеческой жестокости, на которых самый цивилизованный в мире народ приносил тысячи гладиаторов в жертву удовольствию, доставляемому зрелищем поединков, куда толпами сбегались женщины и где этот воспитанный в роскоши, изнеженности и наслаждениях пол, который составляет украшение и прелесть земли и который, казалось, должен был бы стремиться только к наслаждению, доходил до такой степени жестокости, что требовал от раненых гладиаторов, чтобы они умирали в красивых позах. Эти факты и множество других подобных им настолько твердо установлены, что нельзя льстить себя надеждой скрыть от людей действительную их причину.

Всякий знает, что и он таков же, как эти римляне, что только различие в воспитании обусловливает разницу в его чувствах и заставляет его содрогнуться при одном рассказе о зрелище, которое, наверное, было бы ему привычно и приятно, если бы он родился на берегах Тибра. Напрасно некоторые люди, ленящиеся заглянуть в себя и тщеславно воображающие себя добрыми, думают, что они обязаны превосходству своей природы теми гуманными чувствами, которые это зрелище вызвало бы в них; умный человек признаёт, что эта природа, как говорит Паскаль и как подтверждает опыт, есть не что иное, как наша первоначальная привычка. Итак, бессмысленно желать скрывать от людей, какой принцип ими двигает.

Но предположим, что это даже удалось бы, - какую выгоду извлекли бы из этого люди? Несомненно, чувство себялюбия было бы только замаскировано от глаз более грубых людей, но это не помешало бы проявлению этого чувства в них, это не изменило бы его последствий, люди не стали бы иными, чем они суть; следовательно, это незнание не принесло бы им никакой пользы. Более того, оно было бы для них вредно; действительно, знанию принципа себялюбия обязаны общества большей частью тех выгод, которыми они пользуются; это знание, хотя еще и очень несовершенное, заставило народы понять необходимость облечь судей властью, оно заставило законодателя смутно почувствовать необходимость положить в основу принципов добродетельного поведения личный интерес. И действительно, как можно было бы их обосновать иначе? Неужели же на принципах ложных религий, которые, как утверждают, несмотря на свои заблуждения, могут быть полезны для земного счастья людей?3 Но большинство этих религий слишком нелепы, чтобы быть такой поддержкой для добродетели. Нельзя основать добродетельного поведения и на принципах истинной религии - не потому, чтобы ее нравственное учение не было превосходно и се правила не возносили бы душу до состояния святости и не наполняли бы ее внутренней радостью, эт.пм предвкушением радости небесной, но потому, что ее принципы годятся только для небольшого числа христиан, рассеянных по земле, а философ, который в своих сочинениях обращается ко всему миру, должен дать добродетели такой фундамент, на котором могли бы строить одинаково все люди, каковым и является личный интерес. Он должен особенно придерживаться этою принципа потому, что в руках искусного законодателя мотивы земного интереса достаточны, чтобы образовать добродетельных людей. Примером могут служить турки, которые в своей религии допускают догмат фатализма, пагубный для всякой религии, и которых, следовательно, можно считать деистами; материалисты китайцы; саддукеи, отрицавшие бессмертие души и пользовавшиеся среди евреев репутацией людей особенно праведных; наконец, гимнософисты, которых всегда упрекали в атеизме и всегда уважали за их ум и сдержанность и которые самым аккуратным образом исполняли общественные обязанности. Все эти примеры и множество других показывают, что надежда на земные блага и страх перед наказанием настолько же действительны и способны образовать добродетельных людей, как и вечные наказания и награда, которые рассматриваются в перспективе будущего и потому обыкновенно производят слишком слабое впечатление, чтобы пожертвовать для них преступными, но желанными удовольствиями.

Как не предпочесть мотивы земного интереса? Они не подсказывают ни одной из тех благочестивых и святых жестокостей, которые осуждает5 наша религия - этот закон любви и человечности - и к которым, однако, так часто прибегали ее служители, - жестокостей, которые останутся навсегда позором прошлых веков и будут возбуждать ужас и удивление грядущих.

Действительно, как должны быть поражены и добродетельный гражданин, и христианин, проникнутый духом милосердия, проповедуемого евангелием, когда они оглядываются на прошлое. Они замечают здесь, как все без исключения религии были проникнуты фанатизмом и утоляли его жажду потоками человеческой крови.

Здесь христиане, имеющие возможность, как доказывает Варбуртон, свободно отправлять свое богослужение, если бы не желали уничтожать идолопоклонство, сами своей нетерпимостью вызывают преследование со стороны язычников.

Здесь различные секты христиан с ожесточением борются друг против друга и раздирают Византийскую империю.

Там, в Аравии, возникает новая религия, повелевающая сарацинам обойти землю с мечом и огнем в руках.

За нашествием этих варваров следует война против неверных под знаменем креста: целые государства покидают Европу и наводняют Азию, производя по дороге ужасные грабежи и погибая в песках Аравии и Египта. Далее, фанатизм вкладывает оружие в руки христианских государей и заставляет католиков избивать еретиков; на земле снова появляются пытки, изобретенные Бузирисами, Фаларисами и Неронами; фанатизм воздвигает и зажигает в Испании костры инквизиции, в то время как благочестивые испанцы покидают свои порты и переплывают моря, чтобы водрузить крест и внести опустошение в Америку. Обратим ли мы наши взоры на север, юг, восток и запад земного шара, всюду мы увидим священный нож религии, занесенный над грудью женщин, детей и старцев, и всюду земля, дымящаяся от крови жертв, принесенных ложным богам или высшему существу, представляет обширное, отвратительное и ужасное зрелище жертв нетерпимости. Какой же добродетельный человек и какой христианин, если его нежная душа полна небесной благодати, истекающей из евангельского учения, если она чувствительна к жалобам несчастных и если он иногда осушал их слезы, не испытает сострадания к человечеству8 и не попытается основать добродетельное поведение не на принципах-религии, хотя бы и столь достойных уважения, но на принципах, которыми не так легко злоупотреблять, - а таковы мотивы личного интереса?

Не противореча принципам нашей религии, эти принципы достаточны, чтобы заставить людей быть добродетельными. Бесспорно, религия язычников, населившая Олимп злодеями, была менее, чем наша, пригодна для образования праведных людей, а между тем для всякого несомненно, что первые римляне были добродетельнее нас. Кто станет отрицать, что отряды конно-полицейской стражи обезоружили большее число разбойников, чем религия? Что итальянец, хотя и более набожен, чем француз, однако с четками в руках чаще этого последнего прибегает к кинжалу и яду? И что во времена, когда набожность усиливается, но полиция менее совершенна, совершается гораздо больше преступлений9, чем тогда, когда набожность ослабевает, но полиция усовершенствуется?

Следовательно, сделать людей добродетельными можно только посредством хороших законов. Все искусство законодателя заключается в том, чтобы заставить людей быть справедливыми друг к другу, опираясь на их любовь к себе самим. А чтобы составить такого рода законы, надо знать сердце человеческое, и прежде всего знать, что люди любят только самих себя и равнодушны к другим и не рождены ни добрыми, ни злыми, а готовыми стать теми или другими в зависимости от того, соединяет или разделяет их общий интерес; что чувство предпочтения, которое каждый испытывает к самому себе и с которым связано сохранение рода, неизгладимо запечатлено в нем самой природой"; что физическая чувствительность вызвала в нас любовь к удовольствию и отвращение к страданию; что затем чувства удовольствия и страдания посеяли и взрастили во всех сердцах семена себялюбия, которые, развиваясь, породили страсти, из коих проистекли все наши пороки и добродетели.

Размышляя над этими предварительными идеями, мы узнаем, почему страсти, остроумным символом которых является, по мнению некоторых раввинов, запрещенное древо, приносят одинаково плоды добра и зла; мы начинаем понимать механизм, которым они пользуются для порождения наших пороков и наших добродетелей, и мы видим, как законодатель находит средство принудить людей к добровольному поведению, заставляя страсти приносить только плоды добродетели и мудрости.

Но если рассмотрение этих идей, способных сделать людей добродетельными, нам запрещено теми двумя группами власть имущих, о которых было сказано выше, то единственное средство ускорить прогресс нравственности заключается в том, чтобы, как я указывал раньше, раскрыть, что эти покровители невежества суть жесточайшие враги человечества, и вырвать из их рук скипетр, который был вручен им невежеством и которым они пользуются для власти над отупевшими людьми. Замечу, однако, что это средство, кажущееся простым и легким в теории, очень трудно осуществить на деле. Не потому чтобы не было людей, в которых с обширным и светлым умом соединена сильная и добродетельная душа; несомненно, существуют люди, убежденные, что гражданин, лишенный мужества, есть гражданин, лишенный добродетели, и понимающие, что имущество и даже жизнь частного лица представляют в его руках только отданный на хранение клад, который он должен быть готов вернуть, когда того потребует общественное благо, но таких людей всегда слишком мало, чтобы просветить общество; к тому же добродетель становится бессильной, когда нравы эпохи делают ее смешной. Поэтому нравственность и законоведение, которые я рассматриваю как одну и ту же науку, будут делать только незаметные успехи.

Потребуется еще немало времени, чтобы вернулись счастливые века, века Астреи и Реи, представляющие только остроумные символы совершенства этих двух наук.

Гельвеций. Рассуждение 2. Об уме по отношению к обществу