Об уме. Рассуждение 1. Об уме самом по себе. Глава III. О недостаточном знании
Мы ошибаемся, когда, увлеченные страстью и сосредоточив все наше внимание на одной из сторон предмета, хотим по одной этой стороне судить обо всем предмете. Мы ошибаемся также, если, принимаясь судить о каком-либо предмете, не имеем в нашей памяти всех фактов, от сравнения которых зависит в этой области правильность наших суждений. Это не значит, что не всякому дан правильный ум. Всякий ясно видит то, что он видит. Но мы не сознаем недостаточности своего знания и верим слишком легко, что то, что мы видим в предмете, есть все, что в нем вообще можно видеть.
В вопросах более затруднительных незнание должно считаться главной причиной наших заблуждений. Чтобы показать, как в этом случае легко ввести самого себя в обман и как, делая вполне правильные выводы из своих принципов, люди могут прийти к совершенно противоречивым результатам, я выберу для примера вопрос более сложный: вопрос о роскоши, о которой судили весьма различно, смотря по тому, с какой стороны ее рассматривали.
Так как слово роскошь неопределенно, не имеет никакого совершенно определенного смысла и обыкновенно есть лишь выражение относительное, то необходимо прежде всего с этим словом, взятым в строгом значении, связать точное представление и дать затем определение роскоши, рассмотрев это понятие как по отношению к целому народу, так и по отношению к отдельному лицу.
В строгом смысле под роскошью следует понимать всякий род излишества, т. е. все, что не безусловно необходимо для существования человека. Когда речь идет о цивилизованном народе и отдельных лицах, его составляющих, это слово имеет совершенно другой смысл; оно становится совершенно относительным. Роскошь цивилизованного народа есть употребление им своих богатств на то, что считает излишеством другой народ, с которым его сравнивают. Англия находится в таком положении по отношению к Швейцарии.
Роскошь частного лица есть также употребление им своих богатств на то, что следует назвать излишеством в отношении к положению, занимаемому этим человеком в государстве, и к стране, в которой он живет: такова была роскошь Бурвалэ.
Дав это определение, рассмотрим те различные точки зрения, с которых судили о роскоши народов, когда одни ее считали полезной, другие - вредной для государства.
Первые указывали на возводимые благодаря роскоши фабрики, привлекающие иностранные богатства в обмен на произведения национальной промышленности. Увеличение богатства должно, по их мнению, повлечь за собой усиление роскоши и усовершенствование ремесел, служащих для удовлетворения ее. Век роскоши представляется им веком величия и могущества государства. Необходимо связанные с роскошью обилие и приток денег, говорят они, приводят народ к внутреннему благосостоянию и внешнему могуществу. Только деньги дают возможность содержать много войска, делать запасы, наполнять арсеналы, заключать а поддерживать союзы с могущественными государствами, и, наконец, деньги дают возможность народу не только сопротивляться, но и повелевать народами более многочисленными, следовательно, в действительности более могущественными, чем он сам. Если роскошь доставляет государству внешнее могущество, то какими только благами не оборачивается она во г.путронпей его жизни! Она смягчает правы; создает новые удовольствия и этим дает средства к существованию бесконечного числа рабочих. Она возбуждает благотворную алчность, отрывающую человека от безделья и скуки, которые следует признать самыми распространенными и самыми жестокими болезнями человечества. Роскошь распространяет всюду живительное тепло, поднимает приток жизненных сил во всем государственном организме, будит промышленность, открывает гавани, строит корабли, отправляет их за океан и предоставляет, наконец, людям продукты и богатства, которые скупая природа прячет в глубине морей, в недрах земли пли которые она рассеяла в самых различных климатах. Такова, я думаю, приблизительно точка зрения на роскошь тех, кто находит ее полезной для государства.
Рассмотрим теперь взгляд философов, считающих роскошь гибельной для народов.
Счастье народов зависит как от благополучия их внутренней жизни, так и от уважения, внушаемого Другим народам.
О первой стороне предмета мы думаем, скажут эти философы, что роскошь и богатства, которые благодаря ей притекают в государство, сделали бы его подданных счастливее, если бы эти богатства были распределены равномернее и если бы каждый мог доставить себе те удобства, которых он лишен вследствие бедности.
Следовательно, сама по себе роскошь не вредна; она вредна лишь как следствие слишком неравномерного распределения богатства между гражданами '. Поэтому роскошь не бывает никогда чрезмерна там, где богатства распределены не слишком неравномерно; увеличиваясь по мере сосредоточения богатства во все меньшем числе рук, она достигает, наконец, своего последнего предела, когда нация разделяется на два класса, из которых один утопает в излишествах, а другой нуждается в необходимом.
Такое состояние государства тем более тяжело, что оно неизлечимо. Как привести тогда к некоторому равновесию имущественное положение граждан? Вот богач скупил огромные поместья; пользуясь несостоятельностью своих соседей, он присоединил в короткий срок к своему имению множество мелких. Число земледельцев уменьшилось, число поденщиков увеличилось; если число последних увеличится настолько, что рабочих станет больше, чем работы, то поденщик разделит судьбу всякого товара, ценность которого падает при его обилии. Кроме того, богачу, у которого роскоши больше, чем богатства, выгодно понижать цену поденного труда и предлагать поденщику плату, едва хватающую на поддержание его существования, нужда заставляет последнего довольствоваться и этим; но если случится болезнь или увеличение семейства, тогда вследствие нездоровой пищи или недостатка ее рабочий заболевает, умирает и оставляет государству семью нищих. Чтобы предупредить подобное бедствие, пришлось бы прибегнуть к новому переделу земель - переделу, неизбежно несправедливому и неосуществимому. Очевидно, что, когда роскошь достигает известного предела, становится уже невозможным внести равновесие в распределение имущества граждан. Богачи и их богатства сосредоточиваются тогда в столицах, куда их привлекают удовольствия и предметы роскоши; деревня забрасывается и беднеет; семь или восемь миллионов людей прозябают в нищете, а пять или шесть тысяч живут в изобилии, которое делает их ненавистными, не делая их более счастливыми.
В самом деле, что может прибавить к счастью человека более или менее утонченная пища? Не достаточно ли проголодаться, соразмерить свои физические упражнения или продолжительность своих прогулок с неумением своего повара, чтобы находить превосходным всякое кушанье, если оно не отвратительно? Впрочем, разве воздержанность и моцион не ограждают от болезней, причиняемых объедением, вызываемым хорошим столом? Счастье, следовательно, не зависит от изысканности кухни.
Оно не зависит также от великолепия одежд или экипажей: когда человек появляется публично, покрытый расшитыми тканями и в блестящем экипаже, он не испытывает удовольствий физических, - единственных настоящих удовольствий; в лучшем случае он испытывает удовлетворение своего тщеславия, неудовлетворение которого было бы, быть может, невыносимо, но наслаждение от которого вовсе не чувствуется.
Выставлением напоказ своей роскоши богач, не прибавляя себе счастья, лишь оскорбляет человечество и несчастного, который, сравнивая свои нищенские отрепья с великолепными одеждами, воображает, что между счастьем богача и его счастьем такое же различие, как между их одеждами; при этом в нем поднимается тяжелое воспоминание об испытанных горестях, и он оказывается благодаря этому лишенным единственного утешения обиженного судьбой человека - временного забвения своей нищеты.
Следовательно, несомненно, скажут далее эти философы, роскошь не дает никому счастья и слишком неравномерное распределение богатств между гражданами обусловливает несчастье большинства их. Народ, среди которого водворилась роскошь, не может быть, следовательно счастлив во внутренней своей жизни; посмотрим, пользуется ли он уважением извне.
Избыток денег, привлекаемый в государство роскошью, действует вначале па воображение; в течение некоторого времени ото государство кажется могущественным, но это преимущество (если можно допустить какое-либо преимущество независимо от счастья граждан) есть лишь, как замечает г. Юм, преимущество скоро преходящее. Подобно морям, непрерывно покидающим и покрывающим тысячи различных прибрежных пространств, богатства должны постоянно обходить множество различных стран. Когда красота мануфактурных изделий и совершенство предметов роскоши в какой-нибудь стране привлечет золото соседних народов, то ясно, что цены на предметы первой необходимости, а также цена на рабочие руки у этих обедневших народов неизбежно упадут и что эти народы, переманив известное число предпринимателей и рабочих у разбогатевшей нации, смогут в свою очередь разорить ее, снабжая по более дешевой цене товарами, которые прежде доставлялись ею. А как только недостаток денег дает себя чувствовать в стране, привыкшей к роскоши, государство перестает пользоваться прежним уважением.
Чтобы избежать этого, следовало бы упростить жизнь, по и нравы, и законы противятся этому. Поэтому за эпохой усиленной роскоши у какого-нибудь народа обычно следует эпоха его падения и унижения. Кажущиеся счастье и могущество, которые временно сообщает народам роскошь, похожи на припадки сильной горячки, придающие невероятную силу пожираемому ею больному и удесятеряющие силы человека лишь для того, чтобы по окончании припадка отнять у него и эти силы, и саму жизнь.
Чтобы убедиться в этой истине, скажут далее те же философы, постараемся выяснить, что может действительно доставить государству уважение его соседей: без сомнения - численность и сила его граждан, их привязанность к родине и, наконец, их мужество и добродетель.
Что касается численности граждан, то известно, что страны, где царит роскошь, не являются самыми населенными: Швейцария гуще населена, чем Испания, Франция и даже Англия.
Истребление людей, неизбежное при ведении крупной торговли, не является единственной причиной сокращения численности населения в стране: роскошь порождает тысячи других причин, привлекая капиталы в столицы, оставляя деревню в нужде, покровительствуя произволу и, следовательно, увеличению податей и, наконец, облегчая возможность богатому государству заключать займы, покрыть которые невозможно, но облагая народ тяжелыми налогами. Все эти разнообразные причины уменьшения населения, ввергая страну в бедствие, должны неизбежно ослаблять и физическую силу граждан. Народ, предавшийся роскоши, не бывает никогда здоровым народом; часть его граждан расслаблена изнеженностью, другая - истощена лишениями.
Если дикие или бедные народы, как замечает кавалер Фолар2, имеют в этом отношении преимущество перед народами, живущими в роскоши, то это объясняется тем, что земледелец у народа бедного часто оказывается богаче, чем земледелец, принадлежащий к богатой нации: крестьянин в Швейцарии имеет больше достатка, чем крестьянин во Франции.
Чтобы создать здоровое тело, нужна простая, здоровая и достаточно обильная пища; сильное, хотя и не чрезмерное движение; выносливость в отношении к резким переменам погоды, выносливость, приобретаемая крестьянами, которые поэтому несравненно легче, чем фабричное население, привыкшее большей частью к сидячей жизни, выносят тяготы войны. И именно среди бедных народов создаются неутомимые армии, изменяющие судьбу империй.
Что может противопоставить таким народам страна, погруженная в роскошь и изнеженность? Она не может их устрашить ни численностью, ни силой своих граждан. Привязанность к родине, скажут, может заменить и численность, и силу граждан. Но что вызовет в такой стране добродетельную любовь к родине? Крестьянство, составляющее две трети населения каждого государства, здесь обездолено; ремесленники не имеют собственности; переселившийся из деревни на фабрику или в лавку, из этой лавки в другую ремесленник приобрел привычку к передвижению: он не может привязаться ни к какому месту; имея возможность везде обеспечить себе существование он является не гражданином своей страны, а как бы обитателем всего света.
Такой народ не может, следовательно, долго отличаться мужеством, потому что мужество народа является обыкновенно следствием его телесного здоровья, слепой веры в свои силы, скрывающей от человека половину угрожающей ему опасности, или следствием пламенной любви к родине, - любви, заставляющей пренебрегать опасностью; но роскошь в копне концов иссушает оба этих источника мужества. Может быть, алчность и открыла бы третий источник, если бы мы жили в те жестокие века, когда народы обращались в рабство, а города отдавались на разграбление. Солдат, не возбуждаемый теперь этим мотивом, может быть мужествен лишь из чувства чести, но чувство чести гаснет в народе, в котором загорается любовь к богатству. Напрасно стали бы говорить, что богатые пароды выигрывают по крайней мере в счастье и удовольствии то, что теряют в добродетели и мужестве; спартанцы были не менее счастливы, чем персы. Первые римляне, мужество которых вознаграждалось даровой раздачей припасов, не позавидовали бы участи Красса.
Каю Дуилню, которого по распоряжению сената каждый вечер провожали домой при свете факелов и звуках флейт, этот грубый концерт был не менее приятен, чем нам самая блестящая соната. Но допустим, что богатые народы доставляют себе некоторые удобства, известные бедным народам, - кто воспользуется этими удобствами? Небольшое число привилегированных и богатых людей, которые, считая себя представителями всего народа, полагают, что раз они довольны, то и крестьянин счастлив. Но если бы даже эти удобства были распределены между большим числом граждан, что стоит это преимущество по сравнению с тем, что дают бедным народам сила духа, мужество и ненависть к рабству? Народы, среди которых распространяется роскошь, рано или поздно становятся жертвой деспотизма. Они подставляют свои слабые, обессиленные руки оковам, которые хочет наложить на них тирания. Как избежать этого? В этих государствах одни живут в изнеженности, а изнеженность не задумывается и не предвидит; другие прозябают в нищете, а неотложная нужда, требующая удовлетворения, мешает подняться до мысли о свободе. При деспотическом правлении богатство народа принадлежит его повелителям; при республиканском - оно принадлежит людям могущественным и мужественным народам, живущим по соседству.
«Принесите нам ваши сокровища, - могли бы сказать римляне карфагенянам: -- они нам принадлежат. И Рим, и Карфаген хотели приобрести богатства; но они избрали различные пути для достижения этой цели. В то время как вы покровительствовали промышленности среди ваших граждан, заводили фабрики, покрывали море вашими кораблями, открывали неведомые берега и привлекали к себе золото Испании и Африки, мы, более благоразумные, приучали наших солдат к тяготам войны, воспитывали в них мужество, - мы знали, что трудолюбивые работают на храбрых. Время торжества настало; отдайте нам богатства, которых вы не в силах охранять». Если римляне и не говорили этого, то их поведение доказывало, что они испытывали чувства, выраженные в этих словах. Как могла бедность Рима не распоряжаться богатством Карфагена и не сохранить в этом отношении превосходства, которого достигают почти всегда бедные народы над народами богатыми! Разве умеренный Лакедемон не восторжествовал над богатыми торговыми Афинами? Разве римляне не попирали своими ногами золотые скипетры Азии? Разве Египет, Финикия, Тир и Сидон, Родос, Генуя, Венеция не были покорены или по крайней мере унижены народами, которых они называли варварскими? И кто знает, не увидим ли мы в будущем, как богатая Голландия, менее счастливая в своей внутренней жизни, чем Швейцария, окажет слабое сопротивление своим врагам! Вот с какой точки зрения смотрят на роскошь философы, считающие ее губительной для государства.
Вывод из только что сказанного тот, что люди, хотя и понимают хорошо то, что видят, хотя и делают весьма правильные выводы из своих положений, приходят все же часто к результатам противоречивым потому, что в памяти их не собраны все объекты сравнения, из которых должна вытекать разыскиваемая ими истина.
Бесполезно, я думаю, говорить, что, изложив вопрос о роскоши с двух различных точек зрения, я не берусь решать, вредна ли действительно или полезна роскошь для государства; для того чтобы решить в точности эту моральную проблему, необходимо было бы говорить о вещах, не имеющих отношения к предмету, который я обсуждаю; я хотел лишь показать на примере, что в сложных вопросах, обсуждаемых беспристрастно, ошибки происходили лишь от недостатка знания, т. е. от того, что мы воображаем, будто та сторона, которую мы видим в предмете, есть все, что в нем можно видеть.