Корсиканец
Допрос затянулся, и жандарм почувствовал себя утомленным; он сделал перерыв и прошел в свой кабинет отдохнуть.
Он уже, сладко улыбаясь, подходил к дивану, как вдруг остановился, и лицо его исказилось, точно он увидел большую гадость.
За стеной громкий бас отчетливо пропел: «Марш, марш вперед, рабочий народ!..»
Басу вторил, едва поспевая за ним, сбиваясь и фальшивя, робкий, осипший голосок: «ря-бочий на-ред…»
- Эт-то что? - воскликнул жандарм, указывая на стену.
Письмоводитель слегка приподнялся на стуле.
- Я уже имел обстоятельство доложить вам на предмет агента.
- Нич-чего не понимаю! Говорите проще.
- Агент Фиалкин изъявляет непременное желание поступить в провокаторы. Он вторую зиму дежурит у Михайловской конки. Тихий человек. Только амбициозен сверх штата. Я, говорит, гублю молодость и лучшие силы свои истрачиваю на конку. Отметил медленность своего движения по конке и невозможность применения выдающихся сил, предполагая их существование…
«Крявавый и прявый…» - дребезжало за стеной.
- Врешь! - поправлял бас.
- И что же - талантливый человек? - спросил жандарм.
- Амбициозен даже излишне. Ни одной революционной песни не знает, а туда же лезет в провокаторы. Ныл, ныл… Вот, спасибо, городовой, бляха № 4711… Он у нас это все, как по нотам… Слова-то, положим, все городовые хорошо знают, на улице стоят, - уши не заткнешь. Ну, а эта бляха ив слухе очень талантлива. Вот взялся выучить.
- Ишь! «Варшавянку» жарят, - мечтательно прошептал жандарм. - Самолюбие вещь не дурная. Она может человека в люди вывести. Вот Наполеон - простой корсиканец был… однако достиг, гм… кое-чего.
«Оно горит и ярко рдеет. То наша кровь горит на нем», - рычит бляха № 4711.
- Как будто уж другой мотив, - насторожился жандарм. - Что же он, всем песням будет учить сразу?
- Всем, всем. Фиалкин сам его торопит. Говорит, быдто какое-то дельце обрисовывается.
- И самолюбьище же у людей!
«Семя грядущего…» - заблеял шпик за стеной.
- Энергия дьявольская, - вздохнул жандарм. - Говорят, что Наполеон, когда еще был простым корсиканцем…
Внизу с лестницы раздался какой-то рев и глухие удары.
- А эт-то что? - поднимает брови жандарм.
- А это наши, союзники, которые на полном пансионе в нижнем этаже. Волнуются.
- Чего им?
- Пение, значит, до них дошло. Трудно им…
- А, ч-черт! Действительно, как-то неудобно. Пожалуй, и на улице слышно, подумают, митинг у нас.
- Пес ты окаянный! - вздыхает за стеной бляха. - Чего ты воешь, как собака? Разве ревоционер так поет! Ревоционер открыто поет. Звук у него ясный. Кажное слово слышно. А он себе в щеки скулит, да глазами во все стороны сигает. Не сигай глазами! Остатний раз говорю. Вот плюну и уйду. Нанимай себе максималиста, коли охота есть.
- Сердится! - усмехнулся письмоводитель. - Фигнер какой!
- Самолюбие! Самолюбие, - повторяет жандарм. - В провокаторы захотел. Нет, брат, и эта роза с шипами. Военно-полевой суд не рассуждает. Захватят тебя, братец ты мой, а революционер ты или честный провокатор, разбирать не станут. Подрыгаешь ножками.
«Нашим потом жиреют обжо-ры», - надрывается городовой.
- Тьфу! У меня даже зуб заболел! Отговорили бы его как-нибудь, что ли.
- Да как его отговоришь-то, если он в себе чувствует эдакое, значит, влечение. Карьерист народ пошел, - вздыхает письмоводитель.
- Ну, убедить всегда можно. Скажите ему, что порядочный шпик так же нужен отечеству, как и провокатор. У меня вон зуб болит…
«Вы жертвою пали…» - жалобно заблеял шпик.
- К черту! - взвизгнул жандарм и выбежал из комнаты. - Вон отсюда! - раздался в коридоре его прерывающийся, осипший от злости голос. - Мерзавцы. В провокаторы лезут, «Марсельезы» спеть не умеют. Осрамят заведение! Корсиканцы! Я вам покажу корсиканцев!..
Хлопнула дверь. Все стихло. За стеной кто-то всхлипнул.