Подходцев и двое других. Часть II. Глава 18. Похороны Громова. Семейное воркование

 

Читателями уже, вероятно, замечено, что автор по складу своего характера с большим удовольствием обращает взор свой на яркие, солнечные стороны жизни, избегая теневых печальных сторон.

Именно поэтому история женитьбы Громова освещена только вскользь - до того это было грустное, мрачное событие...

На бракосочетание беднягу вели, как на казнь, и сходство это еще усугублялось тем надежным зловещим эскортом, которым был окружен жених: по бокам сивый старик - отец невесты - и развязный брат, сзади - тетка, говорившая таким густым басом, что даже бесстрашный Подходцев поглядывал на нее с некоторым уважением...

Свадебный пир больше напоминал погребальную трапезу, жених сидел около невесты, как придавленный дубовым бревном, а Клинков и Подходцев, молча, вливали в себя вино непрерывной струей, но не пьянели...

На средине пира Клинков встал и произнес двусмысленный тост, пожелав невесте долголетия:

- Дай Бог, - дрожащим от искренних слез голосом возгласил он, - чтобы вы, дорогая Евдокия Антоновна, прожили много-много лет, так... года три-четыре.

- Значит, вы хотите, - мрачно возразил развязный брат, - чтобы моя сестра умерла через три года?

- О, дорогой Павел Антонович, - с готовностью ответил Клинков, - я ведь основываюсь на возрасте.

Чтобы замять этот разговор, кто-то из гостей поднял бокал и крикнул:

- Горько!

- А еще бы! - подхватил угрюмый Подходцев. - Правильно сказано, многоуважаемый Семен Семеныч! Еще бы не горько.

- Я не Семен Семеныч, а Василий Власич, - поправил аккуратный гость.

- Что вы говорите! Никогда бы не сказал по первому впечатлению! Итак, господа, - горько! Очень горько!

- Поцелуй жениха, - подсказал невесте Василий Власич.

Подходцев прорычал:

- Так ему и надо - не женись!

Поднялся шум, крик, чем Подходцев и Клинков, раздраженные, со слезами бессильного бешенства на глазах, и воспользовались, чтобы скрыться, а родственники еще плотнее обсели бедного кроткого Громова, - так что он, затертый ими, как бриг северными льдами, накренился на бок и тихо примерз к своей съеденной молью невесте.

Прошло три дня со времени этого тяжкого бракосочетания... Все это время унылый муж бродил по комнатам, насвистывал мелодичные грустные мотивы, хватался за дюжину поочередно начатых книг и даже "прижимался горячим лбом к холодному оконному стеклу", что по терминологии плохих беллетристов является наивысшим признаком скверного душевного состояния.

Вечером третьего дня Громов вышел в переднюю и стал искать свою шляпу.

Сзади послышалось воркование жены:

- Куда ты? Куда ты, моя куколка?

- К товарищам пойду.

- Какие там еще товарищи? Какие такие еще товарищи?

- Разве вы не знаете их, Евдокия Антоновна? Мои друзья. Клинков и Подходцев.

- Что-о? Идти к этим пьяницам и пошлякам, которые позволяли себе говорить обо мне такие гадости?!

Громов поднял на нее кроткие, молящие голубые глаза:

- Я просил бы вас, дорогой друг Евдокия Антоновна, не обижать моих товарищей. Мне это очень больно...

- Подумаешь, нежности какие! Две подозрительных личности, без всякого налета аристократизма - да я же еще должна молчать... Не пущу я тебя к ним!

Голос Громова сделался еще тише, еще музыкальнее:

- Очень прошу вас, не удерживайте меня. Мне очень нужно.

- Зачем?! Пьянствовать?

И совсем тихо, будто проглатывая что-то жесткое, пролепетал Громов:

- В наших отношениях это было не главное...

- А что же, что было главное? Что они издевались над тобой да жили на твой счет - это главное?

Голубые, сияющие добротой глаза Громова как-то потемнели, сузились. Он сделал усилие, проглотил что-то жесткое, царапавшее глотку, и вдруг - бешеный звериный рев, как гром небесный, исторгся из груди его:

- А-а, рр-р-р!!! Заткни глотку, старуха, или я тебе заткну ее раз навсегда этим зонтиком!! Голову отгрызу тебе зубами, если еще раз пикнешь что-нибудь о Клинкове и Подходцеве!! Поняла?

У Громова было такое лицо, скрюченные руки его с такой экспрессией протянулись к горлу Евдокии Антоновны, что она, бледная, в предсмертной тоске, тихо попятилась к вешалке и забилась там между пальто и накидками.

Молчали оба долго.

Потом она, выглядывая из-за какой-то ротонды, прохрипела тихо и подавленно:

- С ума ты сошел, что ли?

- Еще нет! Скоро сойду, вероятно... Ты! Ты, как ведьма, вскочила на меня, оседлала, дала пинка, и я побежал, подстегиваемый твоим сивым старикашкой-отцом и каторжным братом... Что ж... (он криво улыбнулся) я побегу... Я уже человек погибший... Но если ваши нечестивые уста скажут хоть слово о Подходцеве и Клинкове - я тебя сброшу с себя, а твоего старичка и братца исковеркаю, как пустую коробку из-под спичек. Поняла?

- Ты... нас... хочешь... убить? - пролепетала Евдокия Антоновна трясущимися губами.

Но Громов был уже спокоен, как летняя зеркальная вода на реке. Глаза его сияли по-прежнему, а тихая улыбка застыла, на пухлых губах.

Он почистил рукавом шляпу и благодушно сказал:

- Итак, значит, дорогая Евдокия Антоновна, я пойду к Подходцеву и Клинкову и вернусь поздно вечером. К ужину меня не ждите.

Она вышла из-за вешалки и, цепляясь за его рукав, пролепетала:

- Скажи... ты часто так... будешь уходить?

Глубокая гнетущая печаль покрыла темным крылом лицо Громова.

- О, нет... Это, вероятно, последний раз. Я для них человек конченый - для чего я им? Я бы и сейчас не пошел, если бы Клинков не был сегодня именинником.

Он грустно улыбнулся.

- Каждый год он добросовестно об этом забывал, и каждый год я ему напоминал об этом... Напомню в последний раз.

И через минуту его легкие шаги и печальный свист послышались уже внизу лестницы.

Евдокия Антоновна долго стояла у вешалки, сжав голову руками, будто сдерживая вылезшую из невидимого тюфяка паклю бесцветных волос, и о чем-то напряженно, мучительно думала...

Аркадий Аверченко. Подходцев и двое других.