Джером К. Джером. Трое в лодке, не считая собаки. Глава VIII
Вымогательство. - Как следует поступать в таких случаях. - Бесстыдный эгоизм прибрежных землевладельцев. - Проклятые доски. - Нехристианские чувства Гарриса. - Как Гаррис поет комические куплеты. - Вечер в изысканном обществе. - Недостойная выходка двух юных шалопаев. - Кое-какие бесполезные справки. - Джордж покупает банджо.
Мы причалили у Хэмптон-парка, под ивами, чтобы позавтракать. Это прелестное местечко. Высокие зеленые берега здесь полого сбегают к воде, над которой склоняются ивы. Только мы приступили к третьему блюду - хлебу с вареньем, как перед нами предстал какой-то джентльмен в жилете, с короткой трубкой в зубах и осведомился, известно ли нам, что мы нарушили границу чужих владений. Мы ответили, что еще не успели настолько тщательно исследовать этот вопрос, чтобы иметь возможность прийти к окончательному заключению, но если он может дать слово джентльмена, что мы действительно нарушили границу чужих владений, то мы поверим ему без всяких колебаний. Он дал нам требуемые заверения, и мы поблагодарили его, но он продолжал торчать возле нас и явно был чем-то недоволен, так что мы спросили, не можем ли мы быть ему еще чем-нибудь полезными, а Гаррис, человек общительный, предложил ему кусок хлеба с вареньем.
Я подозреваю, что этот джентльмен принадлежал к какому-то обществу воздержания от хлеба с вареньем, потому что он отверг угощенье так свирепо, как будто речь шла о покушении на его добродетель; и он добавил, что его долг - вытурить нас в шею.
Гаррис сказал, что если таков его долг, то несомненно следует его выполнить, и спросил, какие средства для этого являются, с его точки зрения, наилучшими. А Гаррис, скажу я вам, мужчина крепкого сложения, саженного роста и с виду кажется сильным и здоровым. Незнакомец смерил его взглядом и сказал, что сходит посоветоваться с хозяином, а потом вернется и швырнет нас обоих в реку.
Конечно, мы его больше не видели, и, конечно, ему просто нужен был шиллинг. На берегу Темзы всегда водятся жулики, которые летом неплохо зарабатывают, слоняясь по берегу и вымогая вышеуказанным образом деньги у малодушных простаков. Они заявляют, что их послал землевладелец. Лучше всего в этом случае сообщить свое имя и адрес и дать возможность собственнику, если он действительно к этому причастен, вызвать вас в суд, а уж там пусть он доказывает, какой убыток вы причинили ему, посидев на клочке его земли. Но большинство людей так ленивы и трусливы, что предпочитают поощрять мошенничество, поддаваясь ему, вместо того чтобы проявить известную твердость и пресечь его раз и навсегда.
Когда землевладельцы и в самом деле вас притесняют - их надо ставить на место. Эгоизм хозяев прибрежных участков возрастает год от года. Дай только им волю, и они вообще загородят всю Темзу. А пока они это делают с притоками и заводями. Они забивают в дно сваи, с одного берега на другой протягивают цепи и ко всем деревьям прибивают огромные доски с запрещением высаживаться на берег. Вид этих досок пробуждает во мне все дурные инстинкты. У меня руки чешутся, - так бы и сорвал такую доску и колотил бы ею по башке того, кто ее повесил, пока он не испустит дух, и тогда я похоронил бы его и водрузил бы эту доску над его могилой вместо памятника.
Я поделился своими чувствами с Гаррисом, и он заметил, что принимает все это еще ближе к сердцу. Он сказал, что чувствует желание не только бить того, кто прибил доску, но заодно перерезать всех членов его семьи, всех его друзей и родственников, а потом сжечь его дом. Мне показалось, что Гаррис тут переборщил, и я ему об этом сказал, но он ответил:
- Ничуть! А когда они все сгорят, я с удовольствием спою на пепелище комические куплеты.
Меня огорчило, что у Гарриса такие кровожадные наклонности. Мы не должны допускать, чтобы чувство справедливости вырождалось в примитивную мстительность. Мне пришлось потратить немало времени, внушая Гаррису более христианский взгляд на сей предмет, но в конце концов я в этом преуспел, и он обещал мне, что при всех обстоятельствах он пощадит друзей и родственников и не будет петь комических куплетов на пепелище.
Если бы вы когда-нибудь услышали, как Гаррис исполняет комические куплеты, вы бы поняли, какую услугу я оказал человечеству. Гарриса преследует идея, что он умеет петь комические куплеты. Наоборот, друзей Гарриса, слышавших его потуги, преследует не менее навязчивая идея, что он не умеет и никогда не будет уметь петь и что надо пресекать все его попытки в этом направлении.
Когда Гаррис бывает в гостях и его просят спеть, он отвечает:
"Собственно, я ведь исполняю только комические куплеты", - и всем своим видом он дает понять, что зато он так их поет, что достаточно один раз его послушать, и можно спокойно умереть.
"Ах, это очень мило, - говорит хозяйка. - Спойте нам что-нибудь, мистер Гаррис".
И Гаррис встает и подходит к фортепиано с сияющей улыбкой великодушного благодетеля, который собирается кого-то чем-то одарить.
"Прошу тишины, - говорит хозяйка, обращаясь к гостям. - Мистер Гаррис будет петь комические куплеты".
"Ах, как интересно", - шепчутся гости, и они покидают оранжерею, и спешат наверх, и распространяют эту новость по всему дому, и толпой входят в гостиную, и рассаживаются, и, предвкушая удовольствие, расплываются в улыбках.
И вот Гаррис начинает. Конечно, для исполнения комических куплетов большой голос не обязателен. Никто не ждет также хорошей вокальной техники и правильной фразировки. Неважно, если певец, беря ноту, вдруг обнаруживает, что забрался высоковато, и стремглав срывается вниз. Не стоит обращать внимания на темп. Вы не упрекаете певца за то, что, обогнав аккомпанемент на два такта, он вдруг замолкает на середине фразы, чтобы посовещаться с аккомпаниатором, а потом начинает все сначала. Но вы вправе рассчитывать на слова. Вы никак не ожидаете, что певец знает только первые три строчки первого куплета и все время повторяет их, пока не вступает хор. Вы не ожидаете, что он может вдруг остановиться посредине фразы, фыркнуть и заявить, что, как это ни забавно, но, провалиться ему на этом месте, если он помнит, как там дальше; он несет какую-то отсебятину, а потом, дойдя почти до конца песенки, вдруг вспоминает забытые слова, без всякого предупреждения останавливается, начинает сначала, и так все идет через пень-колоду. Вы не ожидаете... Впрочем, я сейчас изображу вам, как Гаррис поет комические куплеты, и вы сможете составить об этом собственное суждение.
Гаррис (стоя у фортепиано и обращаясь к ожидающей публике). В общем, это, собственно, старовато. Вы все, в общем, это, наверно, знаете. Но я ничего другого, собственно, не знаю. Это песенка судьи из "Передника"... впрочем, нет, я имею в виду не "Передник", я имею в виду... да вы, конечно, знаете, что я имею в виду, эта... ну как ее... Конечно, вы все будете подпевать мне хором.
Шепот восторга и страстное желание слиться в хоре. Нервный аккомпаниатор блестяще исполняет вступление к песенке судьи из "Суда присяжных". Гаррису пора вступать. Он этого не замечает. Нервный аккомпаниатор хочет повторить вступление, а Гаррис сразу же начинает петь и мгновенно выпаливает две Строчки куплетов адмирала из "Передника". Нервный аккомпаниатор стремится все же доиграть вступление, отказывается от этого намерения, пытается следовать за Гаррисом, играя аккомпанемент песенки судьи из "Суда присяжных", видит, что дело не клеится, пытается сообразить, что к чему, чувствует, что теряет рассудок, и неожиданно останавливается.
Гаррис (любезно и ободряюще). Все идет прекрасно. Вы очень хорошо аккомпанируете... Продолжим.
Нервный аккомпаниатор . Здесь, кажется, какое-то недоразумение... Что вы поете?
Гаррис (не задумываясь). Что за вопрос? Песенку судьи из "Суда присяжных". Разве вы ее не знаете?
Один из приятелей Гарриса (из задних рядов). Да ничего подобного, дурья башка, ты же поешь песенку адмирала из "Передника".
Длительные препирательства между Гаррисом и его приятелем о том, что именно Гаррис поет. В конце концов приятель склоняется к тому, что это неважно, лишь бы Гаррис продолжал то, что начал, и Гаррис с видом человека, истерзанного несправедливостью, просит пианиста начать сначала. Аккомпаниатор играет вступление к песенке адмирала, и Гаррис, дождавшись подводящего, по его мнению, момента, начинает:
...Я в мальчиках почтенным стал судьей...
Общий взрыв хохота, принимаемый Гаррисом за одобрение. Аккомпаниатор, вспомнив о жене и близких, отказывается от неравной борьбы и ретируется, а на его место садится более выносливый человек.
Новый аккомпаниатор (бодро). Валяйте, дружище, а я буду вам подыгрывать. К черту вступление!
Гаррис (до которого наконец дошло, что происходит, смеясь). Бог ты мой! Прошу прощенья... Ну, конечно, у меня просто перепутались эти две песни. Это, конечно, Дженкинс меня сбил. Ну, давайте!
Поет. Голос его гудит, как из погреба, и напоминает приближающееся землетрясение.
Я в мальчиках когда-то
Служил у адвоката.
(В сторону, аккомпаниатору). Возьмем немножко выше, старина, и начнем еще разок сначала.
Снова поет первые две строчки, на этот раз высоким фальцетом. В публике удивление. Впечатлительная старушка, сидящая у камина, начинает рыдать, и ее приходится увести.
Гаррис (продолжает).
Я мыл в конторе окна,
И вот случилось вскоре...
Нет, нет...
Я окна мыл в конторе,
И вскоре...
Тьфу, черт подери, извините меня, но, странное дело, я никак не могу вспомнить эту строчку. Я... я... Ну, ладно, попробуем перейти прямо к припеву (поет).
И я в сраженья, тра-ля-ля,
Теперь веду флот короля.
Ну-ка, подтяните хором последние две строчки!
Все (хором).
И он в сраженья, тра-ля-ля,
Теперь ведет флот короля.
И Гаррис так и не замечает, каким он выглядит идиотом и как докучает людям, которые ничего плохого ему не сделали. Он совершенно уверен, что доставил им удовольствие, и обещает спеть после ужина еще одну комическую песенку.
Я заговорил о комических куплетах и вечеринках, и мне вспомнилась одна прелюбопытная история, участником которой я был. Так как история эта проливает яркий свет на некие психологические процессы, свойственные человеческой натуре вообще, то она должна быть увековечена на этих страницах.
Собралось как-то небольшое общество вполне светских и интеллигентных людей. Все мы были прекрасно одеты, вели приятную беседу и чувствовали себя наилучшим образом - все, кроме двух юных студентов, недавно вернувшихся из Германии, совершенно заурядных молодых людей. Им было как-то не по себе - казалось, что они томятся, - а на самом деле мы были просто слишком умны для них. Наша блестящая, но чересчур изысканная беседа, наши утонченные вкусы были выше их понимания. В этом обществе они были не на месте; им вовсе не следовало быть среди нас. Впоследствии все это признали.
Мы играли фрагменты из произведений старинных немецких композиторов. Мы обсуждали философские и этические проблемы. Мы изящно ухаживали за дамами. И острили - необычайно тонко.
После ужина кто-то прочитал французское стихотворение, и оно привело нас в восторг; потом одна дама спела чувствительную балладу на испанском языке, и кое-кто из нас даже прослезился, - до того это было, трогательно.
И вдруг вышеупомянутые молодые люди осмелели и спросили, не приходилось ли нам слышать, как герр Слоссен-Бошен (который только что приехал и сидел внизу в столовой) поет одну восхитительную немецкую комическую песенку.
Насколько мы могли припомнить, нам этого слышать не приходилось. Молодые люди утверждали, что это была самая смешная песенка на свете и что, если мы хотим, то они попросят герра Слоссен-Бошена (с которым они хорошо знакомы) спеть нам ее. Это такая смешная песня, говорили они, что когда герр Слоссен-Бошен спел ее однажды в присутствии германского императора, его (германского императора) пришлось отнести в постель.
Они говорили, что никто не поет ее так, как герр Слоссен-Бошен. Во время исполнения он сохраняет такую торжественную серьезность, что можно подумать, будто он читает трагический монолог, и от этого все, конечно, становится еще более уморительным. Они говорили, что вы никогда не могли бы заподозрить ни по его голосу, ни по его поведению, что он поет нечто смешное, - этим он бы все испортил. Именно эта серьезность и даже некоторая торжественность и составляют всю прелесть его исполнения.
Мы сказали, что жаждем его услышать, что нам хочется всласть посмеяться, и они сбегали вниз и привели герра Слоссен-Бошена.
По-видимому, он ничего не имел против того, чтобы спеть, потому что немедленно пришел к нам наверх и, ни слова не говоря, сел за фортепиано.
"Ну, он вас сейчас распотешит! Уж вы посмеетесь", - шепнули нам молодые люди, проходя через комнату, чтобы занять скромную позицию за спиной профессора.
Герр Слоссен-Бошен аккомпанировал себе сам. Нельзя сказать, что вступление было очень подходящим для комических куплетов. Мелодия была какая-то мрачная и заунывная, от нее пробегали мурашки по коже. Но мы шепнули друг другу, что вот она - немецкая манера смешить, и приготовились ею наслаждаться.
По-немецки я не понимаю ни слова. Меня учили этому языку в школе, но, окончив ее, я уже через два года начисто все забыл и с тех пор чувствую себя гораздо лучше. Однако мне очень не хотелось обнаружить мое невежество перед присутствующими. Поэтому я придумал план, показавшийся мне очень остроумным. Я не спускал глаз со студентов и делал то же, что они. Они фыркали - и я фыркал, они смеялись - и я смеялся. Кроме того, время от времени я позволял себе хохотнуть, как если бы только я один заметил какие-то пикантные детали, ускользнувшие от других. Мне казалось это очень ловким приемом.
Я заметил, что во время пения многие из присутствующих, так же как и я, не спускали глаз с юных студентов. Когда студенты фыркали, они тоже фыркали, когда студенты хохотали, они тоже хохотали. А так как во время пения эти молодые люди непрерывно фыркали, хохотали и покатывались со смеху, то все шло наилучшим образом.
И несмотря на это, немецкий профессор, казалось, был чем-то недоволен. Вначале, когда мы стали смеяться, на его лице отразилось крайнее удивление, как будто он ожидал всего чего угодно, но только не смеха. Нам это показалось очень забавным: мы решили, что в этой его невозмутимой серьезности и заключается самое смешное. Если он чем-нибудь выдаст, что понимает, как это смешно, - пропадет весь эффект. Мы продолжали смеяться, и его удивление сменилось выражением досады и негодования. Он свирепо посмотрел на всех нас (кроме тех двух молодых людей, которых он не мог видеть, потому что они сидели за его спиной). Тут мы чуть не лопнули от смеха. Мы говорили, что эта штука нас уморит. Одних только слов, говорили мы, было бы довольно, чтобы довести нас до судорог, а тут еще эта шутовская серьезность, - нет, это уже слишком.
Во время исполнения последнего куплета он превзошел самого себя. Он сверкнул на нас таким лютым взглядом, что, не знай мы заранее немецкой манеры петь комические куплеты, мы бы испугались. Между тем он придал своей странной мелодии столько надрывней тоски, что если бы мы не знали, какая это веселая песенка, мы бы зарыдали.
Он кончил под взрывы страшного хохота. Мы говорили, что в жизни не слышали ничего смешнее. И как только некоторые могут считать, удивлялись мы, что у немцев нет чувства юмора, когда существуют такие песенки. И мы спросили профессора, почему бы ему не перевести эту песенку на английский язык, чтобы все могли ее понимать и узнали бы наконец, что такое настоящие комические куплеты.
И тут Слоссен-Бошен взорвался. Он ругался по-немецки (язык этот, по-моему, как нельзя более пригоден для подобной цели), он приплясывал, он размахивал кулаками, он поносил нас всеми ему известными английскими бранными словами. Он кричал, что никогда в жизни его еще так не оскорбляли.
Выяснилось, что его песня - вовсе не комические куплеты. В ней, видите ли, пелось о юной деве, которая обитала в горах Гарца и которая отдала жизнь ради спасения души своего возлюбленного. Он умер, и их души встретились в заоблачных сферах, а потом, в последней строфе, он обманул ее душу и улизнул с другой душой. Я не ручаюсь за подробности, но это наверняка было что-то очень грустное. Герр Бошен сказал, что он пел эту песню однажды в присутствии германского императора, и он (германский император) рыдал, как малое дитя. Он (герр Бошен) сказал, что эта песня считается одной из самых трагических и трогательных немецких песен.
Мы оказались в ужасном, совершенно ужасном положении. Что тут можно сказать? Мы оглядывались, ища молодых людей, которые сыграли с нами эту штуку, но они незаметно ускользнули, как только пение прекратилось.
Вот как закончился этот вечер. Первый раз в жизни я видел, чтобы гости расходились так тихо и поспешно. Мы даже не простились друг с другом. Мы спускались поодиночке, ступали неслышно и старались держаться неосвещенной стороны лестницы. Мы шепотом просили лакея подать пальто и шляпу, сами открывали дверь, выскальзывали на улицу и быстро сворачивали за угол, по возможности избегая друг друга.
С тех пор я никогда не проявлял большого интереса к немецким песням.
Мы добрались до Санберийского шлюза в половине четвертого. У шлюза река очень красива, а отводный канал удивительно живописен, но не вздумайте идти здесь на веслах вверх по течению.
Однажды я попытался это сделать. Я сидел на веслах и спросил у приятелей, устроившихся на корме, считают ли они осуществимым такое предприятие. Они ответили, что это безусловно возможно, если я возьмусь за дело как следует. Мы находились как раз под пешеходным мостиком, перекинутым с одного берега на другой.
Я собрался с силами и налег на весла. Греб я замечательно. Я сразу вошел в быстрый железный ритм. Я усердствовал руками, ногами и всеми прочими частями тела. Я работал веслами лихо, энергично, мощно. Оба мои товарища говорили, что смотреть на меня - одно удовольствие. Через пять минут я поднял глаза, считая, что мы уже у ворот шлюза. Мы находились под мостом, тютелька в тютельку на том месте, где были вначале, а эти два болвана надрывались от дикого хохота. Как последний дурак я разбивался в лепешку для того, чтобы наша лодка по-прежнему торчала под этим мостом. Нет уж, пусть теперь другие пробуют грести на быстрине против течения.
Мы добрались до Уолтона, сравнительно большого прибрежного городка. Как и во всех прибрежных местечках, к реке выходит только ничтожный уголок города, так что с лодки может показаться, что это всего-навсего деревушка, в которой полдюжины домов. Между Лондоном и Оксфордом, пожалуй, только Виндзор и Эбингдон можно рассмотреть с реки по-настоящему. Все остальные городки прячутся за углом и только одной какой-нибудь улочкой выглядывают на реку. Поблагодарим их за то, что они так скромны и уступают берега лесам, полям и водопроводным станциям.
Даже у Рединга, хотя он из кожи вон лезет, чтобы испортить, загадить, изуродовать возможно большую часть берега, хватает великодушия, чтобы скрыть почти всю свою безобразную физиономию.
У Цезаря, конечно, что-нибудь было около Уолтона: лагерь, укрепление или какая-нибудь другая штука в таком роде. Цезарь был великим любителем подниматься по рекам. Королева Елизавета тоже бывала здесь. От этой женщины вам не отвязаться, где бы вы ни оказались. Жили здесь также Кромвель и Брэдшо (не тот Брэдшо, который возглавляет наших гидов, а тот, который обезглавил нашего короля Карла). Приятная компания, нечего сказать!
В церкви Уолтона показывают железную "узду для сварливых женщин". Такими вещами пользовались в старину для обуздания женских языков. В наше время от подобных опытов отказались. Видимо, железа сейчас не хватает, а всякий другой материал недостаточно прочен.
Есть в этой церкви также достойные внимания могилы, и я боялся, что мне будет трудно оторвать от них Гарриса. Но он как будто о них не помышлял, и мы двинулись дальше. Выше моста река становится необычайно извилистой, что делает ее очень живописной, но с точки зрения гребца или человека, тянущего бечеву, это обстоятельство весьма омрачает жизнь; оно ведет к бесконечным спорам между гребцом и рулевым.
На правом берегу вы видите Оутлэнд-парк. Это знаменитое старинное поместье. Генрих VIII стянул его у кого-то (я уже забыл, у кого именно) и поселился в нем. В парке имеется грот, который за плату можно осмотреть и который стяжал себе громкую славу; однако, на мой взгляд, в нем нет ничего особенного. Покойная герцогиня Йоркская, жившая в Оутлэнде, обожала собак; у нее было их видимо-невидимо. Когда они околевали, сна хоронила их на специальном кладбище, и всего их там покоится около пятидесяти штук, и над каждой собакой - надгробная плита, а на ней - эпитафия.
Впрочем, мне кажется, что они достойны этого не меньше, чем любой средний христианин.
У Коруэй-стэйкса - первой излучины выше Уолтонского моста - произошло сражение между Цезарем и Кассивеллауном. Готовясь встретить Цезаря, Кассивеллаун забил в реку множество кольев и, несомненно, прибил к ним доски с запрещением высаживаться. Однако Цезарь, несмотря на это, переправился на другой берег. Помешать ему перейти реку было невозможно. Цезарь! - вот кого нам не хватает для успешной борьбы с прибрежными землевладельцами.
Хэллифорд и Шеппертон со стороны реки тоже очень милы, но ни в том, ни в другом нет ничего интересного. Есть, правда, на шеппертонском кладбище памятник, украшенный стихами, и я очень боялся, как бы Гаррис не вздумал вылезти на берег, чтобы поглазеть на него. Когда мы приблизились к пристани и я увидел, каким жадным взглядом он уставился на нее, я изловчился и сбросил его шапочку в воду. Добывая ее и негодуя на мою неуклюжесть, Гаррис совсем забыл о любезных его сердцу могилах.
Возле Уэйбриджа река Уэй (славная речушка, по которой лодки могут подниматься до Гилдфорда; одна из тех, которую я давно уже хотел обследовать, да все не могу собраться), река Бурн и Бэзингстокский канал соединяются и все вместе впадают в Темзу. Шлюз находится как раз напротив городка, и первое, что нам бросилось в глаза, когда мы к нему подъехали, была маячившая у одного из створов шлюза куртка Джорджа. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что сам Джордж находится внутри нее. Монморанси принялся бешено лаять. Я закричал. Гаррис завопил. Джордж стал махать шляпой и заорал нам в ответ. Сторож шлюза выскочил с багром, убежденный, что кто-то свалился в воду, и был очень разочарован, обнаружив, что все благополучно.
У Джорджа в руках был довольно странного вида предмет в клеенчатом футляре. Он был круглый и плоский, из него торчала длинная прямая ручка.
- Что это у тебя, - спросил Гаррис, - сковорода?
- Нет, - ответил Джордж, и в глазах его появился какой-то странный, безумный блеск. - Это - последний крик моды. Все, кто проводит отдых на реке, берут его с собой... Это - банджо.
- Понятия не имел, что ты играешь на банджо! - воскликнули мы с Гаррисом в один голос.
- А я и не играю, - ответил Джордж. - Но мне говорили, что это очень просто. Кроме того, я достал самоучитель.
Джером Клапка Джером. Трое в лодке, не считая собаки.
Глава 1 - Глава 2 - Глава 3 - Глава 4 - Глава 5
Глава 6 - Глава 7 - Глава 8 - Глава 9 - Глава 10