Коммуникативная функция сновидений
Марк Канцер
Сновидение, по крайней мере, на первый взгляд, относится к нарциссическим и целиком интрапсихическим явлениям. Актеры и зрители в нем похожи на самого спящего; конечная цель спектакля заключается в сохранении сна — самого нарциссического по своему характеру психического состояния. Тем не менее, в соседних со сновидением областях, а также — как будет далее показано в этой статье — в нем самом, присутствуют коммуникативные элементы, имеющие большое значение не только для терапевтического подхода, но и для теоретического обоснования психологии сновидения.
Стремление пациента рассказать о своих сновидениях описал Ференци (Ferenczi 1950), который указал, что слушатель, выбранный для этой цели, как правило, является актуальным субъектом сновидения. Таким образом, это возникающее во сне стремление к коммуникации можно считать продолжением стремления спящего установить контакт с реальностью, существующей в остатках дневных впечатлений. Данный аспект, естественно, представляет большой интерес в ходе психоаналитического лечения.
Фрейд уже в своих ранних исследованиях описывал чужие сновидения, вызванные желанием доказать ему, что он не прав (Freud 1900), — мотивацией, которая гораздо быстрее достигала своей цели, когда ему потом рассказывали об этом сновидении. Для более полного понимания сновидений самого Фрейда нам следует вспомнить о его стремлении их опубликовать. Этот мотив был связан с импульсами, которые в то время подтолкнули его к самоанализу. Важность этого аспекта очевидна: его доказательством служат собственные комментарии Фрейда и повторный анализ его сновидений, выполненный недавно Эриксоном (Erikson 1954) и Винтерштейном (Winterstein 1954).
Очевидным фактом является также скрытая враждебность Фрейда к Флиссу, которая обнаруживается в его дружественных письмах лишь по одному замечанию о сновидении «поп vixit»: «Я понял, что счастлив оттого, что пережил вас» (Freud 1910). Потребность в выражении запретной враждебности подобным образом, без всякого сомнения, проникла в сновидения, а реакция против этого привела к появлению «лицемерных снов», связанных с Флиссом.
С этой точки зрения функция писем in toto заключается в передаче видимого содержания, которое сообщается в качестве защиты от стремлений скрытого содержания стать известным.
Согласно наиболее примитивному и распространенному объяснению сновидения являются божественными посланиями (или, в современном варианте, «телепатическими переживаниями»). В этом можно увидеть не просто особую форму санкционированного озарения, но и проекцию потребности в общении. Апостол Павел после своего видения отправился проповедовать Слово Божие, настаивая на том, чтобы его приняли другие. Многие писатели и художники, буквально вдохновленные своими сновидениями, так и не смогли завершить работу сновидения, пока не поделились им с аудиторией. В неврозе судьбы раскрытие сновидения играет важную роль, провоцируя те самые события, которые были предсказаны в сновидении (ср. роль оракула в трагедии об Эдипе). Характерной чертой данного типа общения является стремление к исповеди и к наказанию, усиливающее защиту от бессознательных желаний и одновременно способствующее их удовлетворению.
Одним из вариантов этой процедуры является праздник сновидений у ирокезов — своего рода Сатурналии — который начинается после общей исповеди грехов. Ее участники надевают маски (возможно, маски злых духов) и предаются дикому и деструктивному поведению. Ему могут положить конец лишь те из их жертв, кто окажется способным разгадать их сновидения (Frazer 1947). В этой шараде мучитель, казалось, становился воплощенным персонажем из кошмара, и его роль была очень похожа на роль Сфинкс в легенде об Эдипе. Эдипов сновидец, который разгадывает загадку, предположительно принимает схожие сновидения и, следовательно, осознает свою вину. За исповедью следует освобождение.
Подобные ритуалы и драмы возобновляют конфликт внутри самого сновидения между желанием спать и остатками дневных впечатлений, которые становятся средством порождения бессознательного. Нарциссические и коммуникативные функции можно примирить друг с другом, если вспомнить характер вторичного нарциссизма. Уходя от внешнего мира, спящий может покинуть объекты, лишь интроецируя их в символической форме. Таким образом, внешние связи, включая общение, интернализируются, возрождая, как можно было ожидать, даже более простые действия того же рода из прошлого. К ним относятся идентификация и простые действия, в которых спящий выступает как субъект и объект наблюдения, что очень важно для механизма образования сновидения. Простой образ сновидения может быть воплощением сложной гармонии прошлых и настоящих взаимоотношений и коммуникаций, например сон Фрейда «Р. — мой дядя», представляющий собой обмен мнениями между несколькими людьми. Кульминация этого сна заключается в послании спящего, отправляемом самому себе.
В конечном счете, общение свойственно основным силам, которые устанавливают границы между Эго и объектом в сенсорных впечатлениях, в двигательных реакциях и в символах, филогенетических и синтетических, фиксирующих эволюцию психической структуры. Переживания и общение представляет собой единое целое: первый контакт ребенка с миром начинается и заканчивается криком; следовательно, основными единицами психики на структурном, динамическом и экономическом уровнях являются объектные отношения. Первичный нарциссизм, носящий в основном гипотетический характер, можно определить как состояние, в котором представления об объекте находятся на чисто филогенетическом уровне. Вторичный нарциссизм можно определить как состояние, связанное с индивидуальным опытом. Из-за трудностей, связанных с достижением равновесия между психическими силами, сон как реинтеграция Эго, расщепленного настойчивыми требованиями реальности, становится возвратом к состоянию вторичного нарциссизма.
Исследования гипноза показывают, что сон вызван расщеплением остатков дня, при котором «хорошая часть» интроецируется, а «плохая» удаляется (Kanzer 1953). Процесс засыпания является не просто нарциссической регрессией, а разрешением конфликта, в котором хороший (эдипов или предэдипов) родитель воссоединяется с Эго, а плохой — уничтожается. В тревожных сновидениях попытки подобного рода не достигают успеха. Спящий человек в действительности не является одиноким: он «спит» со своим хорошим интроеци-рованным объектом. Это отчетливо проявляется в привычках спящих: в физической потребности в родителе у ребенка, в сексуальном партнере у взрослого, в потребности в свете, игрушках и ритуалах как предварительных условиях для сна у невротиков (Winnicott 1953).
Для последней категории благоприятны интроективные меры — прием пищи, напитков, пилюль, душ — и, конечно же, архаические формы подобных действий, такие, как убаюкивание, укачивание и пение колыбельной. На «экране сновидения» можно увидеть следы и черты партнера по сновидению (Lewin 1950); рассказы родителя и молитвы на сон грядущий являются одновременно успокоением и разрушением родителя при помощи механизмов расщепления. Пробуждение, наоборот, представлено в мифах как неохотное расставание с любимым объектом, часто как последствие запретного взгляда (когда человек открывает глаза), как, например, в легенде о Психее и Эроте и в легенде об Орфее и Эвридике. Сон можно также представить как пленительную силу темноты, от которой человек пытается спастись (Персефона и Плутон); поэтому как в «хороших», так и в «плохих снах» (Левин), Эго не является одиноким.
Переход от сна к пробуждению не является абсолютным, и «простые сновидения» детей, которые берут свое начало в реальных отношениях, могут переносить желание из сновидения обратно в реальность. Например, сообщение разочарованной маленькой девочки о том, что «кто-то» во сне дал ей вишни, содержало также и безошибочный намек на ее отца. Несмотря на свою более замаскированную форму, сон «маленького Ганса» о двух жирафах был тактичным напоминанием его родителям о том, что он уже знаком с определенными жизненными фактами. Когда ребенок зовет свою мать — это признак непосредственного влияния кошмара, или отражение парализующего страха перед его неспособностью сообщить об этом кошмаре. Объектные отношения, установленные «сверху» подобным образом, образуют поверхность для иерархии отношений «снизу».
Удаление или приближение объектов в сновидениях связано, по-видимому, с детскими воспоминаниями о приближении или удалении родителей, то есть с доступностью для общения, отражающей уже имеющуюся пространственную конфигурацию границ Эго. Сновидения, связанные с падениями, подъемами или полетами, представляют собой тот же принцип и в значительной степени определяются у мужчин опытом их эрекции. Прекращение общения, часто с оттенком смерти или кастрации, может быть выражено во сне прямым отделением от своего тела или такими типичными символами снови- дения, как потеря зубов, опоздание на поезд и т.д.
Эксгибиционистские сновидения и сновидения, связанные с наблюдением за другими, обычно свидетельствуют о желании (или о страхе) общения; пустое сновидение с оргазмом может свидетельствовать, в соответствии с обычным антитезисным характером первичных символов, одновременно о выполнении желания установить зрительный контакт с объектом и о желании разорвать его. Обонятельные, тактильные, тепловые и слуховые впечатления, а также двигательные импульсы служат этим целям в той же мере, что и зрительные представления. Коммуникативное значение в сновидении и его описании могут иметь бреши, неясные детали, провалы в памяти, или элементы, противоположные им.
Фрейд указывал, что и во время сновидения может возникнуть мысль: «Я должен рассказать об этом аналитику». Он обнаружил, что в сновидении, так же, как и в импульсе, в котором содержится желание описать свой сон, существует сопротивление рассказать о нем. Другие также подчеркивали позитивную склонность спящего в тех же условиях к тому, чтобы рассказать о себе (Abraham 1948; Blitzsten et al. 1950; Sharpe 1937). Оба аспекта представлены в небольшом шедевре двусмысленности общения, когда пациенту снилось «что-то» о его девушке — больше он ничего не смог вспомнить о своем сне, — и он сразу же подумал: «Я должен рассказать об этом аналитику». В своей более позитивной форме это означало: «Я должен сказать аналитику, что отказался от снов о своей девушке». Точно так же Фрейд считал, что забытое имя в сновидении означает: «Мне это не должно сниться».
Все аналитики знакомы с признаками преодоления сопротивления. Его предвестником часто служит серия сновидений после долгого бессонного периода, в которой все сильнее проявляется желание общаться (как источник порождения инстинктивных влечений), заявляющее о себе раньше, чем пациент может осознать его. Одна женщина, страдавшая агорафобией, пытаясь справиться с осознанием усиления своих сексуальных чувств, была вынуждена рассказать мужу, которому она обычно ничего не рассказывала о ходе лечения у психоаналитика, свой сон, в котором она танцевала с неким мужчиной (аналитиком). Поддразнивание мужа было также предупреждением возросшей тревоги с его стороны (поскольку речь шла об агорафобии) и средством укрепления ее собственной защиты; сообщение же аналитику об этом сновидении, резко контрастирующее с ее привычкой забывать сны, было направлено на совращение аналитика и осуществление интрапсихического общения в виде любовных объятий с танцующим партнером.
Стремление установить связи или разорвать их отчетливо выражается в неврозе переноса, который является промежуточным звеном между сновидением и пробуждением и дает аналитику возможность терапевтически войти в сновидение (Kanzer 1953). Это предположение подтвердили также опыты Фи-1 шера (Fisher 1953). По-видимому, оно основывается на утверждении Фрейда о том, что «за большинством сновидений, которые можно использовать в анализе и которые берут свое начало во внушении, стоит желание пациента угодить аналитику» (Freud 1912).
По мере возрастания сопротивления язык общения в свободном ассоциировании и в сновидении становится более нарциссическим и менее понятным. Отыгрывание и соматизация становятся символами интернализированных отношений, в которых наряду с расщеплением объектов, исключенных из мира сновидений, происходит расщепление аналитика. Подход, при помощи которого можно наилучшим образом понять подобное регрессивное поведение и снова сделать его объектом терапии (даже в случае глубокой шизофрении), — это коммуникативный аспект, который является составным элементом каждого симптома и действия.
Пациентка, подверженная астматическим приступам, пытаясь сдержать вербальное выражение своих желаний по отношению к аналитику, использовала сон для объяснения значения своего симптома: «Мне снится, что я лежу на кушетке, а вы сидите на другом конце комнаты. Я встаю, чтобы подойти к вам, но обнаруживаю, что между нами лежит преграда в виде еще не застывшего бетона. Когда я погружаю в него ногу, он быстро застывает. Я нахожусь в тисках, мне страшно, и я начинаю кричать». Она проснулась от приступа астмы. Астматический приступ представляет собой последний фрагмент сна, который застает пациентку полностью в тисках ее защит. Более глубокие слои сна ведут к генетическим и сексуальным аспектам; непосредственная же трудность выражается в ее желании подняться с кушетки, посмотреть на аналитика, приблизиться к нему и т.д.
Терапевтическая работа удерживает ее «в тисках», а приступ является не только средством торможения и самобичевания (удовлетворяющим ее желание зажать пенис аналитика в тисках своего влагалища), но и получением немедленной помощи (подобно крику при кошмаре), что заставляет аналитика отказаться от своей нейтральной позиции. Все это требует немедленной реакции, которая помогла бы восстановить общение на вербальном уровне. Из ее сновидения было также полезно узнать о том, что в результате свободного ассоциирования она почувствовала, что «погрузила ногу в бетон». В связи с этим аналитику следует подумать о том, не явились ли его собственные интерпретации своего рода «незастывшим бетоном», не носили ли они слишком «бетонный» характер, и не создали ли они для пациентки угрозу остаться в «тисках». Разгадка причин приступа была найдена в ходе нескольких недавних обсуждений случаев, в которых аналитику так и не удалось «подняться» до понимания ситуации.
Возврат отношений устанавливает форму взаимного общения, обычную для сновидений, переноса и т.д. Аналитические сновидения часто предлагают следующий вариант, который можно должным образом интерпретировать лишь при условии чередования реального Эго с реальным объектом: «Я стою за спиной брата, который пытается повесить дверь, слетевшую с петель. Ему не удается этого сделать, но я решаю ничего ему не говорить». Спящая женщина, страдавшая обсессивным неврозом и отличавшаяся исключительной болтливостью, ничего не говорит. Аналитик не сумел преодолеть это препятствие, и пациентка заподозрила, что его молчание означает неодобрение. Неспособность установить контакт отражается также в неумении поставить на место дверь, а противоположная тенденция проявляется в ситуации, в которой «дверь оставляется открытой». В основе образов лежат привычки, связанные с туалетом, а также педерастические фантазии.
Последний сон фактически принадлежит к числу так называемых «зеркальных снов», которые обсуждались Миллером (Miller 1948) и другими психоаналитиками. Они считают, что эти сны связаны с достижением инсайта, с желанием исповедоваться, а под маской нарциссизма в них скрывается стремление установить контакт с другими людьми. Отражение подобных случаев часто встречается в художественной литературе и, как показал Ранк (Rank 1914) в анализе «Доктора Джекилла и мистера Хайда», «Портрета Дориана Грея» и других произведений, она часто связана с фантазиями о своем двойнике — признаке психического расстройства у героя и его автора. В основе этого явления лежит нарушение идентификаций.
Сновидения и язык имеют общие корни. Живописные образы соответствуют определенным словам. На чередующуюся игру слов, которая связывает сновидения, речь, мышление и симптомы, неоднократно указывал Фрейд и другие аналитики. Иллюстрацией наблюдений Шарп, связанных с происхождением метафор при управлении телесными функциями (Sharpe 1937), служит приведенный ниже сон одного эксгибициониста, который в состоянии психологического напряжения страдал недержанием мочи: Мне приснилось, что какой-то человек рассказывал мне смешную историю. Он сказал: «Этот парень бегал повсюду и искал место, где бы "отлить"». Затем он что-то сказал о мочеиспускании на краю дороги, но это было не совсем понятно. Потом он начал изображать человека, который очень хотел писать: он извивался всем телом, краснел и т.д. Наконец он сказал: «Ну вот, вытаскивает, значит, парень свой член, а вся эта гадость прилипла у него к головке». Это означает, что вместо мочеиспускания у него произошло семяизвержение».
С одной стороны, сон связан с воспоминаниями о мочеиспускании и детскими конфликтами, когда пациент на краю дороги соревновался с другими мальчишками, чья струя мочи будет выше. С другой стороны, он говорит о трудностях, связанных со способностью пошутить и рассказать анекдот, что является психическим эквивалентом эксгибиционистского мочеиспускания. Явное содержание отчетливо демонстрирует интригующее отношение между словами и поступками рассказчика: там, где подражательные действия могут закончиться демонстрацией пениса и мочеиспусканием, вместо этого присутствует их лингвистический эквивалент — поток слов. Сами слова выражаются во сне в жаргонной форме в отличие от более культурной речи пациента в жизни, напоминая таким образом о функциях, которые они замещают.
Жестикуляция относится к шутовскому эксгибиционизму, который возникает на основе защитной оболочки хорошего воспитания. Воспоминания, связанные с мочеиспусканием, отображают компоненты мастурбации и первичной сцены; в них также присутствуют отголоски неприятного опыта в колледже, когда в туалете вместо мочеиспускания у пациента произошло семяизвержение. В целом все это связано со свободными ассоциациями, которые блокируются позывами к мочеиспусканию и двигательным беспокойством на кушетке. То же самое происходит и во время обычного разговора. Последние случаи общения показали потерю контроля и ввели в анализ «семя» (жизненную субстанцию) вместо мочи, которая присутствовала до этого. Одновременно с реакцией испуга на свое первое семяизвержение у пациента возникает удовольствие и замешательство по поводу одного недавнего общения, которое завершилось подобным образом.
Проблема разрешается во сне при помощи проекции: рассказчик-эксгибиционист оказывается другим человеком — вместо студента колледжа он превращается в «крутого парня», который смело «отливает» внутреннее содержание на «краю дороги». В этой точке работа разума заканчивается: он сталкивается с сопротивлениями, которые вносят неясность в сновидение. В заключении — шутка в адрес аналитика: остался лишь след, и невозможно определить природу выделившегося вещества. При интерпретации первичной сцены вновь репродуцируется фрустрация пациента.
В последнее время снова возник интерес к словам, сказанным во сне. Это произошло благодаря работам Флисса (Fliess 1953) и Исаковера (Isakower 1954), которые наряду с другими проблемами исследуют роль Эго и Супер-Эго в этом процессе. Двусмысленность и пророческая сила сказанных во сне слов оказали сильное влияние на фольклор и представления о божественном характере сна, граничащие с явлением слуховых галлюцинаций. Словесные образы, делает вывод Флисс, являются ядерными как для Эго, так и для Супер-Эго, а «взаимоотношения между Эго и Супер-Эго обладают не только внутриличностными, но и межличностными характеристиками». Этот межличностный аспект возникает снова в критических ситуациях, возрождая первоначальное состояние формирования Супер-Эго, при котором ребенку требуется защита родителей.
Следующий сон является интересной иллюстрацией этого принципа и говорит также о том, что сказанные слова происходят от крика ребенка, зовущего родителей. Одна женщина средних лет, старшая сестра которой находилась при смерти в больнице, осталась ночевать в доме с мужем сестры. По этой причине ее тревоги и эдиповы конфликты усилились, и ночью ей приснилось, что какой-то незнакомый мужчина с длинными усами ломится в дверь ее спальни, отчего она в ужасе проснулась с криком «Генри, Генри» (имя мужа ее сестры). Позже ей пришла в голову мысль, что незнакомец из ее сна похож на ее отца, которого она видела только на фотографиях, так как он умер, когда она была еще маленькой. В данном случае очевиден факт расщепления реакции на мужа сестры на ее эротические аспекты и элементы Супер-Эго (с использованием его имени в качестве некоего заклинания Супер-Эго для уничтожения злого духа в его же образе). Своим криком ей все же удалось заставить его войти в ее комнату.
Слово, сказанное во сне, служит признаком работы сновидения высокого уровня, близкой к переходу мысли в обычное после пробуждения состояние. Начиная с этой точки, Исаковер обнаруживает более регрессивные формы языка по причине все большего преобладания первичного процесса. «Речь удовлетворяет человеческую потребность в ориентации в самом широком смысле», — заявляет он. В этом смысле мы можем считать зрительные образы сновидения средством коммуникации и примитивной ориентации.
Коммуникативные элементы в сновидениях имеют особое значение, зависящее, несомненно, от их проявления в явном и скрытом содержаниях — в желании, выраженном в сновидении, или в работе сновидения. Последняя как «перевод» мыслей сновидения (Фрейд), конечно же, сама является формой коммуникации и несет в себе значение особенностей сновидения. В качестве таковой она представляет собой магическую попытку изменения реальности (точнее, дневных остатков). Фрейд для иллюстрации компонентов сновидения использует в качестве аллегории сказку «Голый король», и в этой аллегории также подразумевается активность межличностных и внутриличностных взаимоотношений при образовании сновидений.
Мошенник убеждает короля надеть воображаемое платье и затем появиться голым на публике. Образу мошенника соответствует работа сновидения, воображаемой одежде — явное содержание сна, образу короля — таинственно молчащий простак и сам спящий, чей эксгибиционизм проявляется в желании, содержащемся в сновидении. Народ научили принимать в замаскированном виде некоторые обычные человеческие устремления; ребенок в сказке, который называет вещи своими именами и разрушает невротическое поведение, — это, конечно же, аналитик. Вербальные коммуникации вторичного процесса заменяют отыгрывание первичного процесса и завершают сновидение.
Подобные конфликты между общением на вербальном и соматическом языках выражены в сновидении другого пациента, у которого в этом сне обнаруживаются еще и скрытые паранойяльные тенденции. В период развития сознательного гомосексуального переноса ему приснился такой сон: «Я сидел в мужском туалете и испражнялся. Судья X. вошел, с безучастным видом вымыл руки и ушел, заметив: "Зайдите ко мне, когда закончите". И тут я умер».
Судья X., известный скрупулезностью своих расследований и неподкупной честностью, вполне мог стать для пациента символом Бога на Страшном суде. Непринужденность сцены и поведения пациента были совершенно далеки от реальности, и он вовсе не умер. Ассоциации указывали на случай, когда они оба ожидали появления свидетеля, но лишь для того, чтобы в конце концов узнать, что тот покончил с собой по дороге на встречу с ними. Потрясение было особенно сильным для пациента, так как это означало, что огромная предварительная работа, которой он отдал столько сил, оказалась бесполезной. Фактически этот инцидент оказался поворотной точкой в его карьере и болезни: наметившийся у него в прошлом быстрый подъем должен был теперь прекратиться.
Слова «зайдите ко мне, когда закончите» напомнили о недавней просьбе его начальника, обеспокоенного недостаточным усердием пациента при выполнении заданий.
Во время анализа депрессивное настроение, выраженное в словах «ничего не выходит, ничего не случится», сменялось у него настойчивыми просьбами в адрес аналитика об оказании ему большего внимания и выделении ему дополнительного времени. В сновидении исполнялось его желание о том, чтобы на смену нынешним терапевтическим «испражнениям» пришли дружеские и неформальные встречи.
Незадолго до этого у него появился тревожный симптом — запор. Потребность в удержании большей части убийственной для него информации заполнила его работу и привычки, возрождая генетическое прошлое. В сновидении судья обнаруживает его анальное преступление (застает его со спущенными трусами) и показывает пример реактивного образования (моет руки; и, подобно настоящему начальнику, отмывает руки от пациента). В качестве Эго-идеала он является еще и причиной запора, а также расщепленным и спроецированным представителем сдерживаемого столбика фекалий, представляющего пенис анального агрессора. По этой причине коммуникация нарушается извне уходом судьи, но укрепляется внутри благодаря контролю над сфинктерами.
Словесный перевод также является шедевром амбивалентности: приглашение «зайдите ко мне» выступает одновременно как сексуальная увертюра и как угроза уйти; более того, в нем скрыт обратный смысл: на самом деле именно пациент приглашает судью «зайти» и увидеться с ним. Этот сон относится к паранойяльному эксгибиционистскому типу, который реконструирует зрителей из детства.
Фрейд заявил, что «нет сновидения, в котором не было бы двойного значения или игры слов», и описал естественную тенденцию сновидения поворачивать и конкретному смыслу. Мнение Шарп о том, что последний смысл специфически связывается метафорой с контролем над сфинктерами, находит подтверждение в нашем собственном материале. Само сновидение, как архаичный и метафорический язык, по-видимому, начинается в точке, где сфинктеры (цензоры) вначале призываются психическим контролем для регуляции поглощения и выхода на границах Эго, и эти процессы образуют ядро коммуникации. Экран сновидения Левина представляет собой пищеварительный и, может быть, даже выделительный прототип, что, например, выражено в его часто встречающейся ассоциации с явлениями телесной разрядки (Kanzer 1954). Явная недостаточность этой регулирующей функции выражается в расстройствах, которые при кошмарах влияют на сфинктеры и на образование сновидения (Stern 1951).
РЕЗЮМЕ
- Сновидение выполняет коммуникативную функцию — непосредственную по отношению к интроецированным объектам и косвенную по отношению к внешнему миру. Это предположение подтверждается как клиническими данными, так и теорией. Сон относится к явлениям скорее не первичного, а вторичного нарциссизма (по крайней мере, после периода раннего детства), и спящий вводит в свои сны интроецированные объекты.
- Язык сновидения, как выражение этого факта, может регрессивно проявляться в широких пределах — от сказанного слова до идентификаций и сенсомоторных обменов на границах Эго. С архаической точки зрения образы сновидений предназначены для регуляции последних посредством контроля со стороны сфинктеров, играющих роль цензоров.
- Признаками импульсов к установлению коммуникации (или к ее разрыву) служит, соответственно, приближение к объектам или удаление от них в сновидениях; эксгибиционистские ситуации, ситуации наблюдения за другими и т.д. в сочетании с недержанием мочи, оргазмами, импульсами отыгрывания и сообщениями о своих снах. В процессе аналитической терапии аналитик при сутствует как в интрапсихической, так и во внешней коммуникативной системе спящего.
Источник: http://www.psystatus.ru/
Также на сайте: сонник Миллера