Тихомиров Лев Александрович. Единоличная власть как принцип государственного строения. Главы 28 - 36

 

XXVIII. Абсолютизм есть идея демократии. - Принятие абсолютизма Европейской монархии. - Ложное отождествление монарха и государства. - Ложная теория отречения народа от своей воли. - Бессилие абсолютной монархии. - Ее переход в деспотию или демократию.

Остановимся же более внимательно на различии между монархией абсолютною и монархией самодержавной.

Монархическая власть, само собой разумеется, чтобы быть верховной, может быть только неограниченной. При ограничении она перешла бы в разряд делегированных. Бывший монарх становится президентом республики демократической, как ныне в западно-европейских "монархиях", или аристократической, как было в Полькой Речи Посполитой. Но будучи, по существу, неограниченной, монархическая власть изо всех начал верховной власти менее всего отличается абсолютизмом. Государственное право легко увидело бы это, если бы изучало монархическое начало на самодержавном его типе, единственном, который представляет его чистое выражение. Насколько это верно, видно из того, что даже А. Градовский принужден был признать, что есть и у нас даже по закону обязательные начала, именно православного исповедания государя и правил престолонаследия. Для демократической верховной власти никаких таких обязательных начал не сумел бы нам указать ученый поклонник конституции. Европейские монархии потому и выработали свой абсолютистский тип, что были недостаточно монархичны.

Абсолютизм не только по смыслу слова, но и по смыслу исторического факта, означает абсолютную власть государства, и таким образом выражает не форму, не образ правления, но способ его, подобно тому, как деспотизм или либерализм. Все эти способы применения власти могут являться при всех образах правления, а вовсе не монархии. Однако по духу своему абсолютизм свойствен по преимуществу демократии. Государство представляется обладающим абсолютной властью тогда, когда оно сливается с массой, не признающей, по нравственному состоянию своему, никакой над собой власти выше собственной массовой силы. Таково было настроение языческого античного мира. Возникающий отсюда абсолютизм власти характеризовал античное государство и потом делегировался демократией ее диктаторам.

Выросшая из диктатуры императорская власть, представлявшая собой соединение всех государственных властей, выразила тот же абсолютизм, развив соответственные правовые понятия. Нужно было появление христианства, чтобы этому созданию античного государства привить действительно монархический, нравственный характер. Но эта задача была исполнена собственно в Византии, создавшей впервые тип настоящего царя, которого власть гармонически сочеталась с властью Церкви. В Риме национальная абсолютистская идея, напротив, исказила собой даже Церковь, создав ее латинскую (папистическую) отрасль.

Когда в Западной Европе, на развалинах Империи и в хаосе, созданном переселением народов, стала возникать монархическая идея, она вырастала лишь отчасти на своей надлежащей, нравственной почве. Карл Великий на Западе отчасти напоминает восточного Константана Равноапостольного. Но, вообще, монархическая власть Западной Европы испытывала слишком сильное давление Рима. Теоретическое наследие Рима диктаторский императорский абсолютизм, разрабатываемый легистами, наложил на нее неизгладимый опечаток.

В чем заключается ошибочность и слабость идеи монархического абсолютизма? Слабость происходят именно от ошибочности.

Всякое начало власти для существования и действия должно понимать в чем источник его силы, и этот источник тщательно хранить. Так демократия, представляющая количественную силу, непременно должна поддерживать условия, при которых количественная сила способна преобладать над качественной или тем более нравственной. В противном случае демократия уступит место аристократии или монархии. Так и аристократия должна оставаться действительно качественно высшей силой, как сословие высшее, гражданское, промышленное, а никак не надеяться удержаться одними, например, привилегиями. Так и монархия для развития своего должна опираться именно на ей свойственной, а не какой другой силе. Без сомнения, и ей нужна могущественная организация управления, с единством действия и т.д., но прежде всего монархическое начало должно быть выразителем высшего нравственного идеала, а следовательно, заботиться о поддержании и развитии условий, при которых в нации сохраняются живые нравственные идеалы, а в самой монархии - их отражение. Европейский абсолютизм оставил в пренебрежении это основание монархической силы, а развивал то, что для нее второстепенно, а при злоупотреблении даже фатально. Он все свел на безусловность власти и организацию учреждений, при помощи которых эта безусловная власть могла бы брать на себя отправление всех жизненных функций нации. Идея же эта демократического происхождения и способна снова привести только к демократии же.

Действительно, на каком основании власть Бурбонов или Стюартов могла быть абсолютной? Власть абсолютная есть та, которая находит содержание исключительно в самой себе. На это может претендовать демократия. Но монархия тем и отличается от демократии, что почерпает свое содержание из нравственного идеала. Она не создает его, а сама создается, не приспособляет его к себе, а сама к нему приспособляется.

Поэтому монархия усваивает себе идею абсолютизма только в виде прямого искажения собственного принципа. Теории, которыми она пытается себя при этом оправдать, могут быть только фантастичны или даже прямо признавать верховную власть демократии. Так "король солнце" говорил: " l'Etat c'est moi" ("Государство это я"). Если бы это было физически возможно, то, конечно, его власть была бы абсолютной. Но совершенно ясно и очевидно, что государство есть государство, а король есть король. Наш русский язык прекрасно выражает правильное понимание их действительного соотношения. У нас "государство" истекает от государя, составляет организацию для проявления его верховной власти, но никак не составляет его. При всей неразвитости политической терминологии у нас в старину очень хорошо выражались, что царь владеет "своими государствами". Государство ему принадлежит. Он выше государства, но он не есть государство. Явно произвольное и ошибочное отождествление государя и государства по внешности дает монархической власти характер абсолютной, черпающей содержание из самой себя, но в действительности отнимает у нее всякую реальность. Говорить, конечно, можно что угодно. Но в чем реальная сила Людовика XIV? Если он и государство одно и то же, то чем держится сила самого государства? Почему ему подчиняются, да еще и безусловно, миллионы подданных? В конце концов на это нет никакого ясного ответа, кроме интендантов и жандармов. Но несомненно, что сила нации во всяком случае более велика.

Английская школа абсолютизма выдвинула основанием монархической власти ту идею, что народ будто бы отказался от своих прав в пользу короля, так что король имеет все права, а народ никаких. Но если монарх имеет власть только потому, что "народ воли своей отрекся", как и нас поучал Феофан Прокопович, то, во-первых, народ не может отрекаться от воли за будущие поколения, а во-вторых, стало быть монархическая власть есть в сущности делегированная, и необходимы по малой мере Наполеоновские плебисциты, как средство, не дожидаясь революции, узнавать, продолжает ли народ "отрекаться своей воли" или же надумал что-нибудь более ему нравящееся.

Все эти теории не только бумажные, выдуманные, но, сверх того, не дают монархической власти значения верховной, когда связывают ее с народной волей или лишают ее всякой реальной силы, когда отрывают от народной воли.

Монархическое начало власти, по существу, есть господство нравственного начала. Оно есть выражение того нравственного начала, которому народное миросозерцание присваивает значение верховной силы. Только оставаясь этим выражением, единоличная власть может получить значение верховной и создать монархию. Этим нравственным началом, сами того не зная, только и держались Бурбоны и Стюарты, а вовсе не тем, что они составляли самое государство или получи народную волю в свою собственность. От своей воля невозможно отрекаться иначе, как в пользу высшей воли, которой единое лицо само по себе в отношении народа не бывает.

Если бы Бурбоны и Стюарты понимали, что их власть над нацией основана только на их подчинении высшей силе нравственного идеала, и заботились о поддержании в нации и в самих себе этой веры в верховную власть нравственного идеала, то, быть может, ни та, ни другая монархии не пали бы. Но вышло наоборот, и это было неизбежно при абсолютистской дегенерации монархии.

Сила всякой верховной власти требует связи с нацией. Монархия отличается от аристократии и демократии не отсутствием этой связи, а лишь особым ее построением: через посредство нравственного идеала. Отрешаясь от своего подчинения высшей силе национального верования, единоличная власть не имеет ни меры, ни руководства ни в чем кроме самой себя, а этим самым выводит себя из числа сил, способных воздействовать на нацию. Она низводит сама себя в значение силы чисто личной, человеческой. Но в таком состоянии она неизбежно теряет значение власти верховной, ибо совершенно ясно, что сила аристократии или демократии более значительна, нежели чья бы то ни была личная власть, не представляющая ничего кроме самой себя. В этом положении бывшая монархия может только или рухнуть или перейти в чистую деспотию, если степень дезорганизованности нации позволяет последний выход.

"Абсолютистский" момент существования европейских монархий и характеризовался, как известно, колебанием между утратой характера верховной власти и попытками деспотизма. Но если европейской монархии суждено возрождение, оно будет, конечно, достигнуто не иначе, как при возрождении способности стать выразительницей народного духа, народных верований и идеалов.


XXIX. Восточный тип монархии. - Подчинение силе. - Влияние Востока на Византию и Запада на Россию.

Общий характер монархической власти еще более уясняется при сравнении самодержавия с тем азиатским проявлением монархии, которое еще Монтескье старался, едва ли удачно, впрочем, отличить от европейского абсолютизма.

Этот тип, который мы назвали выше самовластительским, отличаясь от самодержавия, лишь немного ближе к абсолютизму. Он очень способен переходить в Аристотелеву "извращенную" форму монархии - деспотизм, но это составляет лишь последствие его содержания, точно так же, как и то, что в хороших случаях он способен давать образчики очень высоких царствований (Гарун-аль-Рашид).

В этих самовластиях замечается поразительная зависимость царствования от личности правителя. Громадные царства возникают и распадаются в связи с одной личностью, с двумя-тремя поколениями правителей дома. В то же время, при таком громадном значении личности правителя, в "конституции" государства крайне слабо все, способное вырабатывать эту личность. Понятия о Церкви не существует. Элемент наследственности мало развит. Поддержание династии достигается убийствами возможных претендентов. Различие между узурпатором и законным правителем сознается крайне мало. За всей эпохой жизни Востока в нем видно постоянное стремление к единоличной власти, и неспособность придать ей прочный верховный характер. Это как бы узурпация, возведенная в принцип, признание права за силой.

Такое положение, имеющее своим последствием постоянный переход монархии в деспотизм, без сомнения, создается духовным состоянием, характеризующим Восток. Не входя в рассмотрение причин этого, можно признать за факт, что на Востоке народы отнюдь не имеют того несколько тупого религиозного состояния, которое столь часто на Западе, и благодаря которому человек считает за высшую силу самого себя. Восток хранит сознание высших сил, сверхчеловеческих устраивающих судьбы народов, но истинного религиозного сознания большей частью не мог достигнуть. Нравственное самосознание личности не могло прочно приводить к Богу, как началу нравственному. В сверхчеловеческих элементах Восток постоянно ощущал только силу, которой покорялся, не разбирая ее качества, преклонялся перед началами демоническими как перед Божественными.

Это духовное состояние порождало стремление сплотиться около единоличной власти, в которой народы Востока искали избранника высших сил. Но содержание воли этих высших сил не определялось нравственным характером. Восток покорялся силе потому что она сила, не понимая ее, не уважая ее, не любя ее, но только покоряясь. Таким характером одевалась и государственная власть. Избранника высших сил для народов указывал успех, то есть простое проявление силы. Для направления действий этого избранника, по неясности воли высших сил, также не открывалось мерила кроме собственного содержания личности правителя. Проблески высшего религиозного сознания порождали кое-какие признаки долга правителя. Так было и в магометанстве. Но это были крупицы, которые у более развитой нравственно личности создавали высокие образчики правления, но не создавали идеала, типа и в конце концов Чингис-Ханы и шах-Надиры для жителя Востока не менее "идеальны", чем Гарун-аль-Рашид.

Эта произвольность власти, зависимость ее содержания от личности правителя характеризуют монархическое начало Востока. Произвольность состоит здесь не в отсутствии закона, как указывают некоторые, а в отсутствии ясного представления того нравственного идеала, который должна представить верховная власть. Типичным атрибутом верховной власти здесь считается то, что она представляет таинственную сверхчеловеческую силу, рок без достаточного сознания нашей обязанности подчиняться только Богу, а не каким-либо другим силам сверхчеловеческого мира. Таким образом, элемент нравственный не входит ясно в число обязательных атрибутов власти, в полную противоположность с самодержавием.

Таким образом, восточный тип самовластительства должен быть, по точному анализу, признан также извращенным побегом монархической идеи, как и западный абсолютизм. Как на Западе, так и на Востоке мы находим известные черты монархии, благодаря которым единоличная власть в них свершает немало великих дел и успешно соперничает с началами аристократии и демократии. Но все-таки обе разновидности лишь блуждают около самого центра монархической идеи, не находя того существеннейшего ее пункта, отправляясь от которого монархия только и способна доходить до своего идеального развития.

Истинная монархическая - самодержавная идея нашла себе место в Византии и в России, причем элементами ее извращения в Византии было постоянное влияние восточной идеи, а у нас - западной, абсолютистской.


XXX. Резюме отношений общества, государства и власти.

Нам предстоит теперь рассмотреть способы, какими монархическое начало устраивает государство. Рискуя повториться, мы должны вспомнить что верховная власть сама по себе, не есть ни общество, ни даже государство. Это есть только сила, направляющая действие государства, необходимого для объединения сил собственно общества. Если нет общества, не может быть и государства. Если нет государства, не может быть и верховной власти. С другой стороны, невозможно создать государство без той или иной верховной власти и невозможно обществу достигнуть сколько-нибудь высокой степени развития, не найдя для себя рамок государственности. Между обществом, государством и верховной властью существует тесная связь, и в то же время они все имеют отдельное бытие. Абсолютистские идеи, упраздняющие общество, столь же ошибочны, столь же противны естественным социальным законам, как идеи социалистические, упраздняющие государство. Практически те и другие одинаково вредны, составляя источник смещения пределов действия общественности и государственности.

В силу прямых и непосредственных потребностей, нужд и свойств личности, в каждом скоплении людей завязываются разнородные группы, объединяющие их в совместной жизни и деятельности. Сюда относится семья, различного рода общины и союзы трудовые, религиозные общины и т.д. Чем развитее и разностороннее потребности личности, тем более разнообразны эти основные ячейки, складывающиеся и полубезсознательно (как семья) и по необходимости, даже против желания (как многие трудовые союзы - вроде нынешних фабрик), и из высших духовных и умственных потребностей. Родственные группы - их образуют более широкие слои (как Церковь, классы, корпорации). Вся эта сложная социальная ткань и образует общество. В разнородных группах и слоях общества протекает жизнь личности, удовлетворяясь во всех потребностях. Рост и характер этих общественных отношений определяется деятельностью личности, свободной, поскольку это допускает инерция среды. В свою очередь, эта социальная среда, эта сфера общественности также создается и видоизменяется усилиями личности, приспособляющихся к условиям среды, как коралловый риф воздвигается работой миллиардов полипов.

На этой-то общественной среде и из нее вырастает государство. Чем сложнее общественность, тем более в ее среде разнородных интересов, а стало быть и борьбы. Не создав государства, общество собственным своим прогрессом породило бы в себе столько внутренней борьбы, что уничтожило бы само себя. Для установки обязательных, непереходимых рамок этой борьбы выдвигается государство - организация власти, поставленной выше всех общественных сил и обязанной их регулировать. В каком направлении государство это производит это определяется принципом, положенным в основу его, то есть характером верховной власти, долженствующей организовать государство и руководить им. Но этот принцип, не должно забывать, вырастает только из общества, есть его создание, и не может держаться, когда внутренняя работа общественных сил перестает ему соответствовать. Равным образом государство не может существовать, если умирает общество. Государство, необходимое для общества, не может, однако, заменить его собой. Условие жизни общества есть свободная деятельность личности, свобода ее творчества; условие жизни государства - есть обязательность; ценность общественной работы заключается в богатстве разнообразия творчества; ценность государственной деятельности - в поддержании обязательной однородности рамок (признанных необходимыми). Низвергая государство и пытаясь собой заменить его, общество приходит к анархии и бурному разложению. Пытаясь заменить собой общество, государство приходит к деспотизму, удушению всех живых сил, а потому и к собственной смерти в параличе или истощении.

Итак, общество и государство не исключают и не заменяют, но дополняют друг друга в единстве национальной жизни. Верховная власть в своей идее является представителем и охранителем этого единства, действуя различными способами, смотря по своему типу. Монархическая идея отличается при этом от демократической и даже аристократической особой высотой. Действительно, мы сказали, что задача верховной власти есть объединение и примирение элемента свободного почина, которым развивается общество, и элемента обязательного единообразия, которыми строится государство. Но очевидно, что это примирение и объединение достигается наилучше, если производится на основании нравственного идеала, который один только способен обнаружить те обязательные нормы, без которых невозможна свобода. Монархия является носителем этого нравственного идеала и в тоже время выразительницей народного духа, что, с известной точки зрения, есть одно и то же, ибо среди беспрерывных отступлений народной воли то в одну, то в другую сторону от идеала, в котором люди никогда не умеют разобраться, он выяснятся лишь исторически, в среднем народном духе, показывающем, что было верного и что было ошибочного в колеблющихся пожеланиях народной воли.


XXXI. Династичность. - Ее психологическая неизбежность. - Ее полезное значение.

Нам предстоит перейти теперь к рассмотрению условий, необходимых для существования монархии.

Мы ранее подробно остановились на обрисовке нравственного единства, возможного между монархом и нацией. Это единство не есть какое-либо пожелание. Оно действительно, как видим, бывает. Оно-то и составляет первое необходимое условие, при котором власть единоличная способна становиться верховной, порождая, таким образом, монархию.

Но это единство совершенно закрепляется только династичностью, в чем и заключается трудность возникновения этой формы правления.

Сама по себе, обыкновенно, только гениальная личность способна столь глубоко выражать национальный дух, как это потребно при монархической власти. Но очевидно, что форма правления не может быть основана на такой случайности, как гениальность правителя. Поэтому повсюду, где состояние народных идеалов допускает возникновение монархии, сама собой возникает идея династичности.

Это ее необходимое дополнение.

При соответственном миросозерцания народ сам стремится к монархии как единоличному выражению верховной власти правды. Но для достижения этого требуется, чтобы легко и бесспорно находилась личность, не возбуждающая никаких споров и сомнений, как бы срастаясь с нацией на одной общей задаче. От этой личности прежде всего требуются не какие-либо исключительные таланты, но всецелая и бесспорная посвященность именно данной миссии. Такую личность дает династия. Посредством династии единоличный носитель верховной правды становится как бы бессмертным, вечно живущим с нацией. Монархически настроенная нация поэтому всегда стремится к выработке династии, старясь жить с одной царствующей семьей, которая точно также передает от поколения к поколению задачу хранения народных идеалов, как они переходят от отцов к детям в самой нации. Эта династическая задача, однажды хорошо разрешенная, ясно, всем удобопонятно, исполняется затем без затруднений даже в случае физического пресечения династии, которая продолжает тогда свое преемство как бы посредством усыновления другого царственного рода, ибо здесь физическое преемство важно не само по себе, а лишь как внешнее выражение и обеспечение духовного преемства. Таким образом, когда выработались династические традиции, идея наследственности своей духовной силой ставит преемство власти выше всяких случайных фамильных потерь. Но самая выработка династии составляет трудную историческую задачу, требующую много времени и долголетней совместной жизни нации и царствующей фамилии. Эта необходимость династичности для идейного развития идеи монархии составляет одно из труднейших условий для появления монархического начала у народа, даже способного к его поддержанию. Но с другой стороны это именно есть путь, посредством которого единоличная власть, выдвигаемая, хотя бы даже демократией, преобразуется в монархию.

Необходимость династичности для монархии понятна. Прежде всего, представляя некоторую Высшую Волю, монарх, в идее, должен быть свободен от всякого личного стремления ко власти, и никому не должен быть обязан ей. Могут быть, конечно, особые, исключительные случаи, когда избрание, жребий или даже захват становятся по общему национальному сознанию лишь проявлением Высшей Воли. Но вообще, как правило, и захват власти, хотя бы из самых чистых побуждений, и народное избрание не свободны от предположения личных мотивов. Династичность, напротив, устраняет всякий элемент искания, желания, даже просто согласия на власть. Она предрешает за сотни и даже тысячи лет вперед для личности, еще даже не существующей, обязанность несения власти и соответственно с тем права на власть. Такая "легитимность", этот династический дух, выражают в высочайшей степени веру в силу и реальность идеала, которому нация подчиняет свою жизнь. Это вера не в способность личности (как при диктатуре), а в силу самого идеала. Если такой веры нет в нации, существование монархии уже затрудняется и тогда она рискует понижаться, через диктатуру и цезаризм, в более доступный неверующему демократизм. Но когда напряжение идеала, способность веры в него достаточно сильны в нации, идея династичности является столь же неизбежно, как сама монархия.

Психологически неизбежная, династичность также является лучшей мерой сохранения монархической идеи в самом монархе. Династичность, выражая величайшее напряжение веры народа, в то же время в высочайшей степени обязывает самого монарха быть не тем, что ему нравится, а тем, чего требует идеал.

Блюнчли посвящает превосходные страницы обрисовке того, что должность имеет свой живой дух, сообщаемый ею человеку. Человек вступающий в общественную должность, говорит он, перестает быть просто самим собой, но невольно становится тем, чего требует идеал должности. Должность не есть нечто только механическое. Ее функции имеют духовный характер. Когда в какой-либо должности эта жизненность иссякает, заменяясь одной механичностью, то сама должность гибнет, и государство клонится к падению. В каждой должности есть особый характер, особый дух, оказывающий влияние на лицо ею облеченное. Это психическое воздействие места всегда чувствуется должностным лицом. Так, человек малодушный от природы, невольно становится выше самого себя, делаясь судьей, администратором или генералом, стараясь напрягать возможно более те стороны своей душевной силы, которых высота требуется для данной должности.

Это влияние "должности" в высочайшей степени достигается в монархиях посредством династичности. Много примеров этого представляет и наша история, в которой И. Аксаков отмечал "таинственную связь" царя и народа, проявлявившуюся даже в условиях, совсем неожиданных. Это влияние нравственной силы династичости, в которой дух предков, дух истории, дух целого подчиняет себе личные стремления монарха. Впрочем, такими примерами полна история всех монархий.

Династичность наилучше обеспечивает постоянство и незыблемость власти и ее обязанность выражать дух истории, а не только личные особенности государя. Государь в глазах монархического народа есть наследник одной и той же династии, как бы вечно бывшей с народом. Если даже физически преемство прерывается, то идеально это не допускается, этого перерыва не признают. Династия остается во что бы то ни стало едина. Так, например, грамота об избрании Михаила Феодоровича составлена представителями народа так, чтобы в ней было возможно меньше элемента избирательного, зависящего от народных желаний, и как можно больше преемственного, связующего царя и народ со всей прошлой историей. Грамота, прохода совершенно вскользь по вопросу о степени родства подробно перечисляет зато всех наших великих князей и царей, даже ранее Владимира Святого, объясняя, что все "едиными устами вопияху, глаголюще", что быть на престоле "от их царского благородного корени" "благоцветущей отрасли от благочестивого корени родившемуся Михаилу Феодоровичу Романову-Юрьеву". В этом отношении в династичности кроется глубочайший смысл, ибо благодаря ему преемственность действительно остается нравственно непрерывной. Государь является преемником всего ряда своих предшественников, он представляет весь дух Верховной Власти, тысячу лет управлявшей нацией, как сами подданные представляют не свою личную волю данного поколения, но весь дух своих предков, царям служивших. Духовное единство власти и народа получает таким образом в династичности величайшее подкрепление, какое только мыслимо в человеческих способностях что-либо увековечивать. Устраняя по возможности всякий элемент "избрания", "желания" со стороны народа, и со стороны самого государя, династическая идея делает личность царя живым воплощением того идеала, который нация поставила над собой. Государь одновременно обладает и всей властью этого идеала, но и сам ему всецело подчинен.


XXXII. Первые задачи монархии. - Сохранение в народе и власти господства нравственного идеала. - Общение власти и нации. - Участие верховной власти в социальном строении.

Династичность создает вечное существование конкретного носителя власти. Для дальнейшего действия монархического начала прежде всего необходимо, чтобы народный дух продолжал иметь то же содержание, а именно был полон идеального элемента, подчиняющего общественную жизнь нравственному идеалу.

Монархия возникает только в нации с таким содержанием народного духа и кончается с его уничтожением. Первая задача верховной власти в монархии состоит, стало быть, в том, чтобы помочь нации сохранить и развить его духовное содержание. Его поддержание и повышение составляет первую задачу и обязанность, как в отношении нации, так и в отношении самой монархии, ибо свое нравственное содержание верховная власть черпает из нации. Когда оно есть в нации, оно передается неизбежно верховной власти, если же совершенно иссякает в нации, то сталь же неизбежно иссякает и в верховной власти.

Второй ряд задач истекает из необходимости сохранять в верховной власти постоянное пребывание национального духа. Затем выступает задача постоянного и непосредственного общения верховной власти с нацией, постоянное и непосредственное участие верховной власти в национальной жизни.

Анализ монархической идеи (в ее самодержавном проявлении), так же как наблюдение эпох процветания монархии одинаково показывают, что в достижении этих различных основных целей монархия, следующая собственной идее, а не какой-либо чужой (т.е. демократической или аристократической) имеет перед собой совершенно иной путь, нежели абсолютизм или конституционализм.

Так называемая абсолютная и конституционная монархия устремляют свое внимание исключительно на узко политическую сторону вопроса и стараются решить его различными способами устройства собственного государства. Отсюда развивается отделение государства от церкви и усиление бюрократизма. Перед действительной монархией, в ее самодержавном проявлении, на первом плане выдвигается, напротив, нравственная сторона, требующая тесной связи с церковью, а затем социальная сторона вопроса, устроение национальное, приводящее к сословности. Лишь на этих основах воздвигается уже устроение чисто государственное.


XXXIII. Абсолютизм и бюрократия. - Упразднение бюрократией национальной работы и социальных авторитетов. - Бюрократическое "средостение".

Абсолютизм, совсем не сознающий своей обязанности выражать народный дух, и присваивающий народную волю естественно развивает лишь внешние средства действия монархии, которая, по его идее, берет на себя все жизненные функции нации. Имея задачу и думать, и чувствовать, и хотеть за нацию и исполнять все необходимое для существования всех этих миллионов и десятков миллионов разрозненных человеческих существ, абсолютная монархия, естественно, устремляет все силы на развитие государственного механизма, достаточно, по ее мнению, совершенного для выполнения этой невозможной работы. Таким образом, развивается бюрократизм, одна из важнейших опасностей всякой монархии. Сам по себе бюрократизм есть идея не собственно монархическая, а абсолютистская. Но монархия, как образ правления, очень способный к сосредоточению сил, легко впадает в эту болезнь, от которой избавляется только непосредственным общением с нацией.

Само по себе чиновничество или бюрократия - понятно, необходимы, как орудие управления для какой бы то ни было верховной власти. Оно составляет язву страны лишь в том случае, когда из орудия управления превращается в силу господствующую, ибо в этом случае губит как верховную власть, так и нацию.

Вредное действие бюрократии, развившейся таким образом, состоит в том, что она всю жизнь нации подводит под однообразные, обязательные нормы, уничтожая, поскольку хватает сил государства, всякую свободную творческую работу нации, упраздняет в ней все самостоятельные центры жизни, следовательно, подрывает все нравственные и социальные авторитеты. Она таким образом деморализует нацию и вносит в нее общее омертвение. Между тем сама бюрократия никак не может заменить собой того, что убивает в нации. Служебные качества бюрократии требуют исполнительности, дисциплины, выражения и исполнения чужой мысли и исключают развитие своей. Работа личная, вдохновенная, своеобразная противоречит самым элементарным задачам бюрократии. Национальная жизнь, напротив, вся зависит от этой личной, вдохновенной и своеобразной работы, которую бюрократия в других убивает, а сама по существу дать не может. В результате нация мертвеет и деморализуется. Воспитательное значение для людей вообще, а для молодых поколений в особенности, имеют те социальные и нравственные авторитеты, которые дискредитируются бюрократией. В стране становится некого уважать, не с кого брать пример. Все становится безлико, безвольно, безыдейно. Отсюда каждый, теряя уважение к обществу, к нации, к личности, становится сам себе высшим судьей, а потому развивается уродливо. Едва ли можно сомневаться, что этот подрыв нравственных и социальных авторитетов нации был в наше время повсюду одним из могущественнейших источников развития идей нигилистических и анархических.

Единственный авторитет, на который, по-видимому, не может распространятся упразднительное действие бюрократии, составляет власть верховная, именем которой она сама действует. Но в действительности оказывается иное. Идея государственного абсолютизма с бюрократическим способом правления, во-первых, ставит в обязанность верховной власти такую безмерную работу, какой она не в состоянии исполнить, и выполнение которой иногда даже противоречит высокому нравственному авторитету ее. Посему в исполнении этих бесчисленных мелочей бюрократия в действительности безусловно самостоятельна, а между тем всякая ее ошибка и всемертвящий характер ее работы падает ответственностью на верховную власть. Это обстоятельство тем более важно, что если бюрократия может подавлять в нации положительные авторитеты, те, которые стремятся к созидательной работе, то никто не в силах помешать существованию авторитетов отрицательных, критикующих и подрывающих. Их действие, напротив, получает все удобства, так как все способное им нравственно противодействовать, застывает в пассивности и унынии. При таких условиях критика, возбуждаемая господством бюрократии, неизбежно переходит на самый принцип верховной власти, именем которой бюрократия действует.

Между тем, в то же время, сама верховная власть плотно окружается "средостением" бюрократии, отрезающей ее от нации. Положение верховной власти в этом случае тем более затруднительно, что она, даже и при желании, не имеет возможности сохранить общение с нацией. Если в нации никто ничего не делает, если все за всех думает и делает чиновник, то и общение становится возможным только с ним. Какое бы ни возникло обстоятельство, спросить возможно только чиновника, ибо никто больше в стране ничего не делает и ничего не знает. Для общения нет места. Само собой, в этих строках я беру, так сказать "идеальное", а не фактическое положение. Фактически бюрократия до такой степени развиться не может, ибо еще далеко не доходя до нее, она вызывает революционные движения. Но идея ее господства именно такова, и в истории абсолютизма мы видим повсюду, что эта идея может достигать достаточной степени развития, чтобы отрезать монарха от нации, уничтожить между ними взаимное понимание, а таким образом приводит к перемене образа правления.


XXXIV. Идея конституционная. - Представительство. Общение власти и нации. - Земские соборы.

Если абсолютизм уничтожает нацию, то конституционная идея, стремясь объединить верховную власть и нацию посредством другой системы государственной организации, уничтожает монархию.

Выше достаточно сказано о том, что идея конституционной монархии составляет отрицание монархической власти и первый шаг к ее полной замене демократией.

Я не стану повторять того, что подробно рассматривал в другом месте, о фиктивности и лживости так называемого выборного народного права в парламентах. Парламентские депутаты выражают не волю или желания народа, а желания политиканствующего сословия. Парламентское представительство не объединяет государство с нацией, а разъединяет их, как никакое другое устройство. В отношении этих несомненных фактов я могу лишь отослать читателей к указанной в примечании книжке моей.

Но в народном представительстве, окружающем монарха, некоторые видят элемент общения верховной власти и нации. У нас та же идея общения проявляется еще в проектах совещательных земских соборов. Против земских соборов у нас обыкновенно возражают, что они неизбежно бы выродились в настоящее время в парламент. Это возражение, мною впрочем совершенно разделяемое, относится чисто к практическим, временным условиям. Если рассматривать вопрос в принципе, как явление общее, то должно, наоборот, сказать, что никакие совещательные собрания, созванные, выбранные или назначенные, нимало сами по себе не противоречат монархической идее. Мало того, легко представить себе даже собрание каких-либо выборных, облеченное со стороны верховной власти правом решения тех или иных дел, или даже властью исполнительной, и все это само по себе точно также не противно еще идее монархии. Монарх, делегирующий на тот или иной предмет свою власть главнокомандующему или генерал-губернатору, может точно также облекать какими заблагорассудит правами и собрания. Дело не в этом, а в том, что эти собрания, каковы бы ни были их права, сами по себе, как собрания, ничуть не обеспечивают общения монарха с нацией. Весь вопрос в том, каковы эти собрания, из кого они состоят. Это обстоятельство столь важно, что иной раз, может быть знакомство с одним, никем не избранным и не назначенным человеком способно более послужить общению монарха с нацией, нежели присутствие среди целой тысячи депутатов земского собора.

Что такое общение, которое нужно монарху? Это есть общение с национальным гением. Оно нужно для того, чтобы верховная власть находилась в атмосфере творчества народного духа. Он проявляется иногда в деятельности чисто личной, иногда в действии установившихся издавна учреждений и организаций и в характере представляющих их лиц. Следовательно, монарху нужны и важны люди только этого созидательного и охранительного слоя, цвет нации, ее живая сила.

Находятся ля эти люди собранными в одной зале или нет, это вопрос второстепенный. Может случиться, что для верховной власти понадобится видеть их в совокупности, может случиться и совершенно наоборот, но, во всяком случае, нужны именно они. Они дают общение с духом нации.

В них верховная власть видит и слышит не то, что говорит толпа, но то, что масса народа говорила бы, если бы умела сама в себе разобраться, умела бы найти и формулировать свою мысль. В идеях, действиях и настроениях этого цвета нации монархия имеет перед собой то, за чем следует масса, то, что ведет за собой массу к созидательной работе. Монархическая верховная власть, вся сущность которой и вся задача состоит в представительстве самого идеала народной жизни, и в направлении государственной деятельности сообразно с ним, а не со случайными криками и вечно заблуждающимися наличными желаниями толпы, имеет надобность в общении именно с этим цветом нации, с ее лучшими людьми, выразителями ее современного и исторического гения. Весь вопрос об общении сводится к средствам окружить верховную власть этими людьми, выделить их, сделать видными, легко находимыми и доступными для власти.

Во всяком случае идея общения не только не имеет ничего общего с идеей представительства, но даже с ней несовместима.

Дело в том, что идея народного представительства сама в себе содержит отрицание монархии; ибо орган народного представительства есть сама верховная власть. В монархии это ее главное и существеннейшее свойство, долг и право. В монархии верховная власть ищет перед собой лишь представительства частных, групповых интересов, но никак не национальных, которые представляются всецело самой верховной властью. Если монархическая верховная власть почему-либо не представляет национальных интересов, то, стало быть, с этого самого момента она теряет raison d'etre (смысл существования) и подлежит замене другим образом правления. А пока мы предполагаем ее в живом состоянии, она сама есть национальное представительство и никакого другого не может допустить не заявляя тем самым, что неспособна уже исполнять функцию, для которой выдвинута нацией.

Таким образом, в монархии может быть только вопрос о способах общения с нацией, но никак не о национальном представительстве. Эта последняя идея возникла лишь как продукт разложения монархической идеи и держится лишь благодаря чистому недоразумению.

Она, однако, отчасти затуманивает собой даже идею славянофилов о свободе мнения "земли" с отдачей в ведение верховной власти "воли" ее. Без всякого сомнения, свобода мнения не только не противна монархической идее, но даже логически требуется ею. Но это относится не к "земле", а к людям и группам. Нельзя, конечно, воспретить и всей "земле" в совокупности иметь какое-либо "мнение", ежели она его имеет, и это даже очень хорошо, когда она его имеет, хотя, к сожалению, бывает лишь в редких случаях. Но имеет она его или нет, органом этого национального мнения, существующего или только "потенциального" может быть и должен быть государь, а не какое-либо иное учреждение. Разделять "мнение" и "волю", столь неразрывно связанные, вообще невозможно. Идея же монархической верховной власти состоит сверх того вовсе не в том, чтобы выражать собственную волю монарха, основанную на мнении нации, а в том, чтобы выражать народный дух, народный идеал, то есть как сказано, выражать то, что думала бы и хотела бы нация, если бы стояла на высоте своей собственной идеи. Если бы "земля" способна была стоять на такой высоте, то монархическое начало власти не было бы и нужно для народов. Оно нужно именно потому, что свойствами личности восполняет органический, неустранимый другими способами недостаток всякой социальной коллективности.


XXXV. Отношение государства к Церкви. - Вопрос о их отделении. - Невозможность этого в монархии. - Воспитательное значение Церкви. - Области ведения Церкви и Государства. - Их отдельность и их союз.

По самой сущности своего принципа монархия прежде всего нуждается в правильных отношениях с церковью.

Нормальная установка отношений государства и Церкви имеет важность, перед которой бледнеют все другие вопросы государственно-общественных отношений. Это есть установка обязательного на почве нравственной. Это есть то, по степени достижения чего монархическая верховная власть осуществляет свою идею господства нравственного идеала. Для монархического начала власти во всей области государственно-социальных отношений нет ничего более важного, ибо пока отношения верховной власти к Церкви остаются хоть приблизительно правильны, монархическое начало успевает справляться даже с дезорганизацией других отраслей социальной жизни, и наоборот, с потерей этого своего жизненного нерва неизбежно лишается способности поддержать даже превосходно в других отношениях выработанный социальный строй.

Итак, монархическое начало власти имеет перед собой в нации Церковь. Должны ли быть между ними какие-либо необходимые отношения? Современные идеи, отрезывающие государство от всего живого и органического в нации, отвечают на этот вопрос отрицательно. Теория "свободной Церкви в свободном государстве", отделение Церкви от государства, - не видит ничего общего между общими целями жизни человека и целями его гражданского общежития. Это было бы проявлением самой полной неразвитости, если бы не было проявлением отрицания религиозного начала жизни. У действительно сознательных сторонников отделения Церкви от государства - подкладку такого стремления составляет неверие в существование Божие или, по крайней мере, в реальность воздействия Божества на людей. Стремление отделить Церковь от государства может явиться столь же основательно еще в другом случае: когда государство стремится поработить Церковь, или, наоборот, Церковь - Государство. В других случаях у большинства, повторяющего фразы об отделении Церкви от государства, это есть не более, как проявление самого печального состояния мыслительных способностей.

Оба указанные случаи, когда отделение Церкви от государства приобретает разумный смысл, являются, однако, именно при неправильном состоянии государственно церковных отношений. При нормальном состоянии Церкви и государства порабощения ни с той, ни с другой стороны быть не может. Церковь есть организация совершенно своеобразная, отличная от всех других человеческих сообществ. Как справедливо говорит проф. Н. Заозерский: "Церковь, в смысле юридическом, должна быть мыслима как социальный порядок параллельный, или соподчиненный социальному порядку, называемому государством, но не подчиненный ему, и тем менее входящий в состав его". Ибо "социальный порядок Церкви аналогичен социальному порядку государства, но не только не тождествен, а и разнороден до противоположности". "Цель иерархии есть возможное уподобление Богу и соединение с Ним". Задача церковной иерархии - "направить жизнь членов Церкви соответственно высшим и нормальным требованиям духовной природы". Сфера действия церковной власти есть "духовный мир человека, человеческая душа... Возрождающая сила Церкви оказывает помощь душе в ее борьбе с греховными стремлениями". К этому назначению призвана церковная власть. Мир, с его политическими, экономическими и т.д. стремлениями, не ее область: здесь действует государство. Но зато никто кроме Церкви не имеет власти в ее области действия.

Само собой разумеется, что нравственные требования отражаются и в сфере стремлений политических, экономических и т.д. Но в виду существенной противоположности основных областей ведения Церкви и государства очевидно, что при желании им крайне легко избежать столкновений в пограничной области, тем более, что противоположность их существа не есть противоположность враждебная, а лишь выражает две различные стороны одного и того же человеческого существования, долженствующие быть гармонически связанными.

В настоящем рассуждении было бы не место входить в канонические споры. Но, ограничиваясь политической стороной вопроса, мы должны вспомнить, что Церковь есть именно та среда, в которой воспитывается миросозерцание, указывающее человеку абсолютное господство в мире верховного нравственного начала.

При всех других миросозерцаниях нравственное начало является элементом производным и потому подчиненным. Нет ни одного государственного деятеля, настолько безумного, чтобы не понимать необходимость известной нравственной дисциплины для самого существования общества. Но все практические правила нравственного поведения, по которым гражданин не грабит, не убивает, повинуется когда нужно и когда нужно отстаивает права своей личности, лишаются твердой основы при отсутствии религиозного чувства и религиозного миросозерцания. Они держатся тогда или на ничем не просвещаемом инстинкте или же на основаниях соображения общественной пользы. Но инстинкт - дело непрочное у существа рассуждающего, а общественная польза понятие условное, о котором каждый может иметь свое мнение. Если по требованию общественной пользы не следует вообще убивать, то, следовательно, по требованию общественной пользы можно иногда и убить. Все зависит от того, чего требует общественная польза. Правила нравственного поведения становятся, таким образом, условны, подчинены нашему понятию об общественной пользе. Нравственное чувство перестает быть верховным судьей, каким делается рассуждение гражданское. Нравственный идеал поэтому не может уже быть высшим. Высшим идеалом становится гражданский, условный, спорный, который каждому может представляться, как ему угодно. Чем только не способны восхищаться люди в сфере гражданских идеалов? Один становится героем и мучеником за идеал сильной власти, абсолютистское sit рго 1еge regis voluntas, другой идеализирует республиканское virtus romana (римское право), третий идеализирует одухотворенный people Souverain (суверенный народ), четвертый - такие же идеалы строит из анархии, из вольных союзов людей, заключаемых и расторгаемых в какую угодно минуту. Пятый "идеализирует" социалистический полипняк, где люди исчезают перед вбирающей их в себя силой "производства". Найти мерило для сравнительной оценки этих "идеалов" возможно только в нравственном сознании. Но если мы уже отказались от него, если мы, по непостижимому омрачению духа, решили подчинить нравственное чувство тем условностям, которые, наоборот, именно им только и порождаются то мы безнадежно лишаемся мерила в оценке "гражданских идеалов", мы решительно не имеем способности сказать, почему regis voluntas (самоуправство) должно уступить место республиканскому virtus romana (римскому праву) или наоборот, и почему "идеал" анархии ниже или выше "идеала" социально-демократического полипняка? Что мы должны положить в основание "обязательного", на котором основано государственное строение? Ясная общая идея при этом исчезает, и остаются только чисто эмпирические указания опыта. Да и те, как это отчасти видно в современности, становятся неясны. Нужно ли наказывать воров и убийц, или брать их на общественное содержание в больницах и приютах? Нужно ли поддерживать авторитет общественной власти или упразднять его по мере возможности? Нужно ли поддерживать авторитет родительской власти или унижать его? Все стало спорно со времени господства "гражданских идеалов".

От хаотического состояния нравственного чувства нации страдает вообще государственная идея, ибо ставить обязательным можно лишь ясно чувствуемое и сознаваемое. Но если в таком обществе, пока оно не рухнуло совсем, все-таки сохраняется сила большинства, а следовательно возможно государство демократическое, то монархическое начало власти при подобных условиях немыслимо. Оно требует подчинения в основе добровольного, "не за страх токмо, но и за совесть", и притом такому идеалу, который выражается лучше всего личностью, то есть идеалу не "гражданскому" а нравственному. Монархическая власть должна для этого и сама быть проникнута этим же идеалом и ему сама подчиняться. Все это совершенно несовместимо с отделением Церкви от государства.

Хотя области действия Церкви и государства в основе совершенно различны, но и отделение их невозможно. Монархическое начало власти, имея личного носителя, легче всего дает необходимое единение, не допуская беззаконного слияния. Монарх, принадлежа к Церкви, сам ей подчиняется, несет в себе ее нравственные требования и свое государственное строение направляет в духе Церкви. Это и есть в общем решение вопроса.

В частности он, однако, представляет несколько существенно важных подробностей, которых решение может отчасти служить указанием на то, в какой мере достигнуто личное единение верховной власти с Церковью.

Когда оно достигнуто не на словах, а на деле, носитель верховной власти разделяет основное верование Церкви относительно того, что мы в нашем житейском быте и строе подчинены воле Божией и обязаны с ней сообразоваться, что милость Божия, даруемая за усердное старание сообразоваться с волей Божией, есть лучшая охрана самого государства, об устроении которого призвана заботиться верховная власть. В силу этого монарх, не только как все верующие, но и в частности как государь, не может не заботиться о том, чтобы Церковь оставалась действительно Церковью, а не превращалась в самочинное сборище, только присваивающее себе это название. А для этого Церковь должна быть такой, какой указала ей воля Божия, в самом церковном учении. Все ее права, устройство, действия определяются не произвольно, а ее самой, в ее вселенском существовании. Такую-то Церковь, самостоятельную, живую, имеющую главой своей Христа, монарх только и может желать видеть в своей стране, не только как верующий, но и как государь. Таким образом, и по личной вере монарха необходимо соблюдение и охрана прав Церкви, ее самостоятельное существование. Только такая Церковь есть действительная, и стало быть, полезная с точки зрения верующего, ибо при самовольном искажении Церкви ничего нельзя ждать от Бога, кроме наказания.

Мы здесь, таким образом, видим первую общественную организацию, живое и самостоятельное существование которой необходимо для государства. Нуждаясь в самостоятельном существовании Церкви и в то же время встречаясь с нею во многих делах, соприкасающихся с государственным строением, монархия, очевидно, должна во всех таких случаях строить государственное дело на основе, даваемой Церковью. Это единственный выход, так как ни соперничества, ни вражды, ни подчинения Церкви государству, ни обратно превращения государства в Церковь, монарх в собственных государственных интересах не может ни желать, ни допустить.

Необходимость этого вывода становится еще яснее, если мы религиозные соображения верующего переведем на язык простого рассуждения. Действие Церкви, с рассудочной точки зрения, сводится в широком смысле к воспитанию личности.

Церковь воспитывает народ, дает ему высшее нравственное миросозерцание, указывает цели жизни, права и обязанности личности и вырабатывает саму личность применительно к достижению этих целей жизни, исполнению обязанности и пользованию правами. Эту свою великую работу Церковь выполняет лишь в той мере, в какой остается сама собой, подчиненная своему собственному, а не какому-либо иному духу и, наконец, имея в своем распоряжении необходимые способы действия. Все это, вместе взятое, и означает, что Церковь должна быть самостоятельной и влиятельной силой нации. Только как таковая она и может быть нужна для государства, а, стало быть, государство, желая пользоваться благами, создаваемыми Церковью, вынуждено по необходимости сообразоваться с ее советами, а не пытаться переделать ее по своему, ибо из этой попытки, при успехе ее, никакой пользы получить не может, и все усилия, направленные в эту сторону, в лучшем случае, составляют даром потраченное время и средства, а в худшем, то есть в случае "успеха", грозят уничтожить самый источник нравственного бытия нации.

Таким образом, в некоторых отношениях государственное строение приходится по необходимости основывать на той живой, самостоятельной организации народа, которую создает Церковь. Эта организация охватывает по преимуществу духовное существование народа, все то, в чем он религиозно-нравственно воспитывается, начиная от детских лет и кончая последней минутой жизни, ибо, по совершенно правильной точке зрения Церкви, вся жизнь человека есть непрерывное воспитание, непрерывающаяся никогда выработка его. Воспитательное действие Церкви проникает, таким образом, очень глубоко в национальный организм, входя в действие множества учреждений, по существу уже не церковных, а социальных, но соприкасающихся с Церковью в необходимом для них нравственном духе. Церковь, посредством прихода, посредством семьи, различных общин (как монашеские и другие), школы, посредством множеств временных соединений верующих стремится нравственно очистить и освятить каждый акт жизни человека.

Не входя в дела чисто мирские, она соприкасается с ними, стараясь сохранить в них личность христианина. Во всей этой неизмеримо громадной работе, государство может лишь с благодарностью смотреть на ее усилия и свои учреждения только сообразовать с церковными. Как это делать? На это лишь некоторые указания дают каноны Церкви, но вообще вся суть вопроса не столько в формах, как в духе, в вере, в убеждении. Лишь таким живым старанием вести дела государственные по-христиански сохраняется живая идея государственно-церковных отношений. Самая же идея состоит в том, что государство не упраздняет Церкви, не отделяется от нее, не подчиняет ее себе не старается заменить ее собой, а принимает ее как факт, и в интересах собственного дела лишь привносит к самостоятельной церковной организации некоторые свои требования, строит политическое дело на нравственной основе, создаваемой Церковью, и таким образом вступает с ней в единение, не уничтожающее самостоятельности ни государства, ни Церкви. Когда государственная организация, насколько это допускается идеей Церкви, связана с организацией церковною, собственно верховная власть совершенно естественно, даже без каких-либо особых собраний и опросов оказывается в постоянном общении с нацией, поскольку нация организована в Церкви. Церковные деятели и авторитеты все находятся на виду верховной власти, даже в некотором обязательном с ней общении. Их мнения, опыт, совет всегда к ее услугам, не говоря уже о том, высшее церковное управление, если оно устроено сколько-нибудь канонически, всегда на лицо перед государством, всегда открывает ему мнение церковного авторитета.


XXXVI. Государство и социальный строй. - Классы и сословия. - Сословность монархического строя. - Причины этого. - Бессословность и бюрократизм.

Кроме правильного отношения к Церкви, монархическое начало власти, будучи высшим проявлением здорового состояния нации, особенно требует здорового состояния социального строя. Монархия не может действовать одними политическими комбинациями, не приводя к искажению собственной идеи. Все существеннейшие ее потребности, как общение власти с нацией, воздействие на национальную жизнь, и само сохранение в нации господства нравственного идеала, удовлетворяются главнее всего соответственным состоянием социального строя. В нем монархия находит свои главные средства действия. Это всегда сознавалось монархической властью, когда она не становилась бесповоротно на точку зрения абсолютизма. Забота о социальном строе характеризует все эпохи процветания монархий, которые всегда относятся к нему крайне бережно, стараются не ломать его, а именно на нем воздвигать свои государственные построения. По этому поводу и говорят о природной сословности монархических наций. Она характеризовала и Россию. Как прекрасно выражался А. Пазухин: "Весь общественный быт древней Руси покоился на строго сословном начале. Каждый гражданин Московского государства непременно состоял в каком-нибудь чине, принадлежал к известному сословию, обязанному отбывать то или иное государственное тягло. Русский народ, распределенный на известное число государственных чинов, со строгим различием в правах и обязанностях, и есть та "вся земля", то историческое земство, к основам которого теперь взывают политические мыслители, мечтающие утвердить современный политический строй Росси на бессословном начале". В этих стремлениях, конечно, как справедливо доказывал Пазухин, кроется глубокое непонимание фактов. Но должно заметить, что значение социального строя для монархии, хотя и сознаваемое наиболее крупными выразителями русской государственности (как М.Н.Катков и К.Н.Леонтьев), весьма не разработано научно, принадлежит к числу темнейших вопросов политической науки, так что массе публики, к ее извинению, даже и неоткуда черпать понятия менее спутанные.

Мы должны разобраться в этом вопросе, хотя бы и без надежды избежать ошибок, столь трудно избегаемых во всех заброшенных областях науки.

Говорят о сословности монархического строя. Но что это значит? Что такое сословие? В настоящее время под сословиями понимают несколько крупных традиционных слоев нации, которые даже отчасти утратили свой прежний живой смысл. Многие даже уверены, что эти сословия отжили свое время, и что поэтому будто бы сословность вообще исчезает. С точки зрения научной мы однако не можем рассматривать сословности только по немногим историческим проявлениям ее, а должны вникнуть в ее социально политический смысл. Что такое сословие? Нация, по различию условий жизни, по многообразию ее требований, всегда распадается на слои, не одинаковые по условиям жизни, а потому представляющие известные различия и в своем быте, в своих привычках, в том, что составляет сильнейшие и слабейшие их стороны. Назовем эти слои классами, как термином более понятным публике. Это распадение на слои не есть какое-либо "исчезающее явление, не есть что-либо свойственное одному лишь периоду развития, а явление всегдашнее, вечное. Никогда это расслоение не было сильнее, нежели в настоящее время, когда культура значительно усложнилась в сравнении с предшествовавшими веками. Не касаясь Европы, где это еще более заметно, нежели у нас, укажу несколько образчиков из русской действительности. Мы на бумаге имеем одно крестьянское сословие. Но вникнем в действительную жизнь этого сословия и увидим, что оно давно распалось на много слоев, существенно различных. Чисто земледельческое население с примесью кустарно-промышленного труда, то есть именно историческое крестьянство, теперь охватывает лишь часть крестьянского сословия. Население горно-промышленное различается от него уже весьма существенно. Население фабрично-промышленное еще более, так что в настоящее время уже почти нет такой государственной меры, которая была бы одинаково нужна и полезна для всех слоев этого некогда единого сословия. Напротив, нередко те меры, которые выгодны для крестьянства фабричного, могут быть невыгодны для крестьянства земледельческо-кустарного. Со своей стороны, эти различные слои так называемого крестьянства уже не могут одинаковым способом служить государству, и хотя из каждого можно извлечь государственную пользу, но различными способами. Укажу точно также на современное дворянство. То, что было историческим дворянством, то есть сословие земледельческо-служилое, ныне охватывает лишь небольшую долю дворянства, другие слои которого не имеют не только ничего общего с исторической идеей сословия, но по всем своим интересам прямо враждебны ей. Такова вся бюрократическая часть его. Здесь опять, нет ни одной государственной меры, которая могла бы быть полезна всему слою, числящемуся в сословии дворянском, и разные его слои лишь совершенно различными способа ми могут быть полезны государству. Соединенные вместе, эти слои совершенно не способны жить единой сословной жизнью, и взаимными противоречиями только подрывают ее. Далее. Класс промышленный представляется в виде купеческого и мещанского сословий, но точно также совершенно не вмещается в них, и давно расслоился более сложно. В области труда умственного давно явились резко обозначенные слои, которые даже живут совместной жизнью, и невольно, а отчасти сознательно стремятся ко внутренней организации.

Нельзя сказать даже, чтобы эти новые слои не входили в обязательные отношения к государству, но это происходит несистематично, как бы против воли их самих и государства, не только без достаточного сознания взаимного единства, а даже со взаимными опасениями, как бы не подорвать общественной свободы, как бы не подорвать государственного авторитета... В этом-то разрыве государства и общественных слоев заключается характер современности, а вовсе не в том, чтобы исчезло расслоение общества.

Прежде всякий социальный слой, как только он обозначался в своей отдельности и особенности, становился основой государственного строения. Он привлекался к служению государству на основании тех своих свойств, которыми мог бы быть государству полезен. С другой стороны, он, именно как слой, получал государственное о себе попечение. Его жизненные свойства получали опору в государстве. Таким-то образом "класс" - социальный слой - становился сословием. Сословие есть ничто иное, как государственно признанный и в связь с государством поставленный социальный слой.

Если теперь говорят о бессословности, то это не значит, что нация перестала расслаиваться, а значит только то, что государство не дает этому расслоению своей санкции, игнорирует его в своих политических построениях.

Почему это происходит? Без сомнения, от ослабления общей идеи устроения, осмысливающей государственную жизнь, помогающей государству быстро и удачно угадывать свой долг в отношении явлений национальной жизни. Старое государство повсюду связывало себя с жизнью нации. Организация общественная поэтому становилась орудием организации государственной под единым объединяющим началом верховной власти. Абсолютистская идея разобщила государство и общество. При своей претензии вобрать нацию в себя новое государство в действительности стало лишь вне нации. Перестав составлять две неразрывно связанные стороны одной и той же национальной жизни, государство и общество приходят даже к антагонизму, завершенному ныне уже появлением идеи анархической. Эта идея бессословности государства в обществе все сильнее расслаивающемся принадлежит к числу больших опасностей современной жизни. Она не только ослабляет государство, но без сомнения допускает общественное расслоение доходить до ненормальности, болезненности. Последствие мы уже видим в том, что ныне уже классовые интересы становятся живее и упорнее, нежели не только государственные, но даже национальные.

Между тем любопытно отметить, что сама идея бессословности явилась не вследствие уничтожения расслоения нации, а напротив, как идея еще нового слоя ее - слоя бюрократического и политического, который устраняя нацию от непосредственной связи с государством, взял на себя функцию представительства государства перед нацией и нации перед государством. Это то самое "средостение", на которое и у нас не мало жаловались. Однако же в идее монархии лежит именно непосредственная связь с нацией. Пока в нации жив монархический дух она всегда смотрит на всякие помехи этому, как на злоупотребление, всегда стремится "дойти до самого царя", в котором точно также встречает стремление быть в личном, непосредственном общении со своим народом.

Л.А.Тихомиров. Единоличная власть как принцип государственного строения

Содержание - Главы 1 - 10 - Главы 11 - 19 - Главы 20 - 27 - Главы 28 - 36 - Главы 37 - 44

Также на сайте: