Тихомиров Лев Александрович. Единоличная власть как принцип государственного строения. Главы 11 - 19

XI. Причины современных ошибок. - Различие между верховной властью и управлением. - Неизбежная сочетанность органов управления. - Неизбежное единство принципа верховной власти.

Недоразумение, благодаря которому люди не замечают столь очевидной истины, состоит в недостаточном внимании к существенному различию между верховной властью и создаваемым ею правительством, между Souverain (сувереном) и Gouvernement (правителем); различию, столь твердо устанавливаемому Ж.Ж.Руссо. Это забвение тем страннее, что сама же конституционная теория создала понятие о некоторой пышно разодетой кукле, которая "regne mais ne gouverne pas" (царствовало без правления). В такие куклы обряжали королей, обряжают и "самодержавный народ".

В действительности политических сил такой верховной власти, которая бы лишь "царствовала", а не "управляла" не только нет, а и быть не может. Но в то же время нет верховной власти, которая бы не призывала к управлению, ею создаваемому, других, подчиненных общественных сил. Верховная власть, сила "царствующая", Souverain, так сказать, управляет управляющими и весь вопрос хорошего политического строя в том, чтобы это царственное управление силами правительственными не было фиктивным (как это особенно часто бывает в демократиях).

Политические мыслителя современности прекрасно знают факты, которые способны осветить отношение между верховной властью и управлением. Так они указывают, что "в действительной жизни нет примера, чтобы государство в целом состояло только из монархических, аристократических или демократических элементов". В действительности политические тела представляют сооружение "смешанных стилей". Это "смещение стилей объясняется тем, что монархия, аристократия и демократия опираются на свойства, составляющие неотъемлемую принадлежность каждого общежития". Поэтому "в государствах является не полная однородность элементов, а только преобладание одного над остальными".

Это совершенно верное наблюдение. Но оно верно лишь до тех пор, пока не приписывает верховной власти того, что составляет принадлежность общества, и в государство переходит из общества в той мере, в какой этого требует принцип, получивший в данном государстве функцию верховной власти.

Дело собственно состоит в следующем. В человеческом обществе многоразличны элементы силы, влияния на окружающее. Вся жизненность управления зависит от умения пользоваться внутренней связью, которая на тысяче пунктов существует между государством и территориальными, классовыми, сословными, родовыми и т.д. союзами, создаваемыми общественной жизнью. Тут существует множество центров влияния, основанных на различных способах иметь власть, а потому в многоразличных проявлениях постоянно живут все принципы власти. Они не исчезают никогда и нигде, как не исчезают различного рода организации, возникающие на их основе, и для жизни социальной все, в своем роде, необходимые. Но когда возникает государство, это означает, что возникает идея некоторой верховной власти, не для уничтожения частных сил, но для их регулирования, примирения и вообще соглашения. Без такой владычествующей силы частные силы, по самой противоположности своей идеи обречены на борьбу. Смысл верховной власти состоит в общем обязательном примирении.

Поэтому-то верховная власть, по самой идее своей, может быть основана лишь на каком-либо одном простом принципе. На каком именно? Политический гений различных народов и в разные эпохи их существования неодинаково это решает. Он выбирает иногда основу демократическую, иногда аристократическую или монархическую, но всегда какую-либо одну. Иначе быть не может и не бывает. Ибо сочетание нескольких основ власти лишило бы верховную власть единства идеи, т.е. нарушило бы самую цель учреждения государства.

Как бы мы не комбинировали различные силы для достижения их согласного действия, мы не можем предупредить их столкновения. Это столкновение даже необходимо, ибо живые принципы верят и должны верить в свою правоту, а, следовательно, должны стремиться каждый к возможно большему господству над обществом. Уничтожение такого стремления означало бы исчезновение в них живой силы. Посему столкновение их и борьба неизбежны и полезны. Но общество должно иметь учреждение, которое бы не допускало такого столкновения до междоусобия, не позволяло полезной степени борьбы переходить в степень опасную и даже смертельную для общества. Таким учреждением является государство и его верховная власть.

Если бы верховная власть была сочетанием различных основ власти, то их борьба неизбежно возникла бы и здесь. Кто же бы тогда явился примирителем ее? Свободное соглашение? Но государство только и основано по той причине, и на тот случай, когда нет свободного соглашения.

Во всех случаях, когда свободное соглашение возможно, в государстве нет надобности. Когда же соглашение свободное невозможно, верховная власть государства может выступить в качестве судьи только став на высшую точку зрения, свою собственную, единую, свободную от опасности внутренних противоречий.

Если бы в государстве верховная власть состояла из нескольких элементов, то общество никогда не могло бы быть уверено в том, что оно обладает верховной властью. Такая власть являлась бы, когда ее составные элементы пришли в согласие, и исчезала бы каждый раз, когда они входят в столкновение. Но где же тогда "постоянство", "непрерывность" действия верховной власти? При "сочетанной" власти преобладание попеременно получал бы то один, то другой принцип, а общество лишалось бы стройности и определенности управления. Но тогда нет никакой пользы от государства, да нет и самого государства. Оно как учреждение постоянное при этом исчезает, и общество само не знает, в какую минуту оно имеет государство, в какую нет.

Посему верховная власть всегда основана на одном принципе, поставленном выше всех остальных. Это не одно требование логики, но также исторический факт. В верховной власти всегда владычествует один какой-либо принцип. Остальные, хотя и сохраняются в государстве как действующие силы управления, но уже являются подчинёнными, без значения власти собственно верховной, имеющей последнее слово решения. Только поверхностность анализа порождает мнение о будто бы "сложной" верховной власти. Ее нет.

В "современных" конституционных государствах точно также нет сочетанной, сложной верховной власти, а есть лишь сложная управительная власть. Конституционные "монархи" и их верхние и нижние палаты, по существу современных идей, составляют власть лишь делегированную; действительную же верховную власть имеет народ, численное большинство. В новейшей истории конституционных стран мы всегда видим, как в случае столкновений между делегированными властями, решающим элементом является масса народа (peuple Souverain - суверенный народ) иногда посредством голосований, иногда посредством революции, или посредством "мирных манифестаций", которые в политике имеют значение угрозы революцией.

То что современные представители государственного права считают "конституционной" формой правления, сочетающей будто бы различные элементы в одной верховной власти, есть таким образом в действительности ничто иное как еще не вполне организованная демократия. Она уже победила в сознании народов, она уже стала фактически верховной властью, но пока еще не выбросила из числа своих делегированных властей остатков монархии и аристократии, еще не заменила этих обломков прежнего устройства одной палатой народных представителей. В передовых радикальных программах вообще и требуют поэтому единой палаты.

Но если бы даже опыт и практика показали, что народу удобнее разделить своих "управляющих" на несколько самостоятельных учреждений в виде президента, и двух и даже более палат, то это нисколько не изменяет положения дела. Верховною властью современных стран является во всяком случае именно демократия, и в настоящее время мы, подобно всем другим моментам истории, видим, что собственно верховной властью является один и простой принцип, а никак не сочетание нескольких и не какой-нибудь составившийся из них сложный.

Сочетание же и усложнение происходит, как всегда, лишь во власти управляющей, приводящей руководящую волю верховной власти в возможное практическое осуществление. Как выражается профессор Романович-Славатинский: "В каждом государстве, каков бы ни был его образ правления, существует известная система властей и учреждений, исторически слагавшаяся и имеющая своеобразную организацию. Как ни различаются между собой эти власти и учреждения, они слагаются из верховной власти, из властей ей подчиненных, и из участвующего в управлении государством народа, в большей или меньшей степени обусловливаемой установившимся в стране образом правления".

Эта формула прекрасно рисует действительное строение государства, которое не уничтожает общества, а лишь верховно его организует, а посему допускает под своим верховным руководством действие всех его природных сил для чего вводит их в систему управления. Государство это делает даже по необходимости, ибо вводя остальные элементы власти в систему своего управления, оно их тем самым подчиняет своему надзору и руководству, а не оставляет их таиться в обществе в качестве сил внезаконных и бунтующих.

Давая им в различных отраслях управления место, наиболее свойственное их природе, верховная власть достигает также более совершенной организации управления. Но не должно забывать, что вся эта специализация происходит не в самой верховной власти, а лишь в создаваемых ею органах управления. В них, и только в них происходит разделение и сочетание, которые столь сбивают с толку "современное" государственное право. Все эти разделения и сочетания только потому и возможны в виде гармоническом, без погружения общества в анархию, что над ними всегда возвышается в виде живой и деятельной силы какой-либо один, простой и нераздельный принцип, в качестве власти верховной.

XII. Действительный смысл "современного" государства. - Демократия в новых условиях. - Важность ясного понимания идеи верховной власти.

Этот общий закон политики остается присущ "современному" государству точно так же, как древнему, или будущему. В зависимости от идеалов наших, можно считать современный конституционный строй более или менее совершенным или несовершенным, но во всяком случае похвалы или порицания, ему расточаемые, относятся именно к демократическому принципу. Если же обсуждать "новизну" этого строя, то она состоит не в чем-либо принципиальном и существенном, а лишь в обстановке применения демократической идеи.

Действительная "современность" и временная "новизна" ее состоит лишь в том, что XVIII-XIX век прилагает демократический принцип на почве, пропитанной монархическо-аристократическими традициями, и в таких материально-экономических условиях, при которых государство должно объединять огромные территории и многомиллионные нации.

Удачно ли положен именно демократический принцип в основу устроения таких государств? Полагаю, что вовсе неудачно.

Нам говорят о наибольшем совершенстве этого строя. Но утверждающие это предварительно должны бы рассмотреть обстоятельно сравнительные свойства различных основ верховной власти. "Современные" же конституционные учения до сих пор никак не могут даже понять предмета своего наблюдения, не умеют рассмотреть самого обыкновенного демократизма под своим воображаемым "новым строем".

Нам говорят о его свободе и законности. Но вопрос сводится к тому, обеспечивает ли свободу и законность власть массы более чем какая-либо другая власть? Кто хочет, может этому верить, но обязательно сначала понимать, что, рекомендуя "современное государство", мы рекомендуем именно верховную власть массы.

Нам говорят об "универсальности" этого строя и ставят пред нами идеал всеобщей "нивелировки" под влиянием чужих "доктрин"...

Но все это не ново. Все основные формы универсальны. В зародыше все элементы, из коих развивается верховная власть различных типов, существуют у всех народов, во всяком человеческом обществе. Везде они могут и развиваться. Возможно при известных условиях появление демократии в России, возможно появление монархии в Америке.

Чужая "доктрина" везде и всегда играла свою роль в таких превращениях. Разве половина Греции не организована была выходцами из чужих стран? Разве идеи персидской монархии не повлияли на возникновение Македонской? Разве в Европе доктрина легистов не организовала французскую монархию? Влияние чужой доктрины всегда замечалось в политической области, как сфере наиболее сознательного социального творчества. Но потому-то наука и должна относиться к политическим доктринам с серьезной критикой. К совершенствованию ли ведут современные доктрины или грозят обществу упадком? Серьезная ответственность лежит на науке, если она не умеет в оценке этого стать выше ходячих мнений толпы.

Если мы вспомним, что организация верховной власти есть основа политического творчества, то поймем, до какой степени важно правильное понимание учреждений верховной власти. Это самый центр сознательного творчества человека в обществе. Ошибочно поставив свое отношение к верховной власти, мы уже тем самым предрешаем ошибку за ошибкой во всем остальном.


XIII. Три вечных принципа верховной власти. - Учение Аристотеля. - Попытки поправок. - Их невозможность. - Аксиоматическая несомненность трех принципов верховной власти.

Предыдущие рассуждения показывают, что понятие о "сочетанной" верховной власти, основанное только на ряде недоразумений, должно быть совершенно отброшено. В построении государства, в качестве верховной власти, постоянно является лишь один простой принцип, при выборе которого человечество вращается исключительно в круге трех основных начал монархии, аристократии и демократии.

Все эти основные начала всегда существовали и давно общеизвестны; анализ политических писателей, со времен Аристотеля, доселе не открывает ничего кроме их. Попытки изменения аристотелевой классификации каждый раз оказываются произвольными, подсказанными какой-либо практической тенденцией. Так Монтескье неудачно пытался выделять деспотию в особую форму государства из очевидного желания реабилитировать современную ему французскую монархию. Так Блюнчли пробовал прибавить к аристотелевым подразделениям четвертую форму "теократии", столь же произвольно, из ясного желания покрепче утвердить "светский" характер современного государства. Прибавки этой никак нельзя принять. Нельзя не видеть, что "теократии" всегда бывают только либо демократией, либо монархией, либо чаще всего аристократией. Они отличаются от других монархий, или аристократий не политически, а только содержанием своего идеократического элемента, в чем могут быть различны между собой и другие монархии или республики. Стало быть, теократия сама по себе никакой особой политической формы власти не составляет. Немудрено, что все эти неудачные прибавки не принимаются в науке.

Как неизбежен остается Аристотель, любопытный образчик этого представляет исследование Н.А.3верева. (Основания классификации государств в связи с общим учением о классификации. Москва, 1883.) Труд этот тем более поучителен, что данные политики сведены в нем с данными социологии и освещены общей философской мыслью. К чему же мы приходим?

Классификация Аристотеля, выраженная в современной терминологии (то есть называя политею Аристотеля, по-нынешнему, демократией, а его демократию, по-нынешнему, охлократией), как известно такова.

Он признает три основные государственные формы, которые могут быть или правомерными (когда имеют в виду благо государства) или извращенными (когда имеют в виду благо правителя). Таким образом, получаем:

  • монархию, способную извращаться в тиранию;
  • аристократию, способную извращаться в олигархию;
  • демократию, способную извращаться в охлократию.

Подвергая критике все поправки, предложенные в разные времена и отвергая их, а также показывая, что попытки новых классификаций или несостоятельны, или только воспроизводят в замаскированном виде того же Аристотеля, профессор Зверев считает возможным, соединяя результаты 2000 лет работы остановиться на такой классификации:

  • - простые формы (с нераздельными органами верховной власти):
  • монархия;
  • аристократия;
  • демократия;
  • - сложные формы (верховный орган коих делится на составные части):
  • монархические
  • аристократические;
  • демократические.

Нельзя однако не сказать, что простота или сложность может составлять лишь внешний наглядный признак, а никак не объясняет самого содержания. Стало быть для выяснения содержания государственных форм мы должны изобразить формулу профессора Зверева несколько иначе и получим, что основными формами являются:

  • - монархия
  • с нераздельными органами;
  • с раздельными органами;
  • - аристократия
  • с нераздельными органами;
  • с раздельными органами;
  • - демократия
  • с нераздельными органами;
  • с раздельными органами.

Итак мы снова находимся в чистой классификации Аристотеля, особенно если вспомним, что раздельного органа собственно верховной власти в действительности нет, а есть только раздельные органы управления, так что, стало быть, это есть второстепенный, а не основной признак классификации.

Вообще 2000 лет политическая наука и прямо и косвенно только подтверждает Аристотеля. К ней присоединяется и социология. Весьма поучительны в этом отношении размышления Г.Спенсера.

Говоря о развитии политических учреждений, Спенсер устанавливает, что общество внутри связано двоякого рода организацией: экономической и политической. Первая, по его мнению, вырастает бессознательно и без принуждения, вторая выражает "сознательное преследование целей", и "действует принуждением". Сознательность и власть, таким образом, и им признаются основой государства. Что касается самой власти, то видя ее источник в народе (и притом, применяя терминологию Блюнчли, в "идеократическом" элементе), Спенсер признает подобно всем другим наблюдателям, что она выражается в трех основных "орудиях": "деспотизме", "олигархии" и "демократии". Понятно, что для обозначения несимпатичных ему единоличного правления и правления избранных Спенсер употребляет лишь такие "непочтительные" термины, но как факт - он усматривает, как видим, совершенно то же, что и другие наблюдатели.

Вообще в определении государства, его основных форм и даже свойств их мы имеем перед собой совершенно аксиоматическую истину, наблюдение общее, одинаковое, бесспорное. Приведу для наглядности еще небольшой образчик этого, примечательный по древности.


XIV. Древние определения. - Рассказ Геродота. - Характеристика основных принципов власти.

Задолго до самого Аристотеля, Геродот в своей истории рассказывает о диспуте на собрании персов, низвергнувших лже-Смердиса. Безумный деспотизм Камбиза и самозванство лже-Смердиса, вызвавшие необходимость восстания, очень потрясли монархические чувства персов. Между ними явились мысли об изменении формы правления в государстве, которое, освободившись от самозванца, оставалось без законного наследника тропа и безо всякого правительства.

"По происшествии пяти дней, - рассказывает Геродот, - когда волнение улеглось, восставшие против магов персы устроили совещание об общем положении государства, причем были произнесены речи, для некоторых эллинов сомнительные, но действительно сказанные. Отана (один из заговорщиков) предлагал предоставить управление государством всем персам. "Я полагаю, - говорил он, - что никому из нас не следует уже быть единоличным правителем; это тяжело и непохвально. Мы видели до какой степени дошло своеволие Камбиза, и сами терпели от своеволия мага (лже-Смердиса). Да и каким образом государство может быть благоустроенным при единоличном управлении, когда самодержцу дозволяется делать безответственно все, что угодно? Если бы даже достойнейший человек был облечен такою властью, то и он не сохранил бы свойственного ему настроения. Окружающие самодержца блага порождают в нем своеволие, а чувство зависти присуще человеку по природе. С этими двумя пороками, он становится порочным вообще. Пресыщенный благами, он делает многие бесчинства, частью из своеволия, частью из зависти. Хотя самодержец должен бы быть свободен от зависти, потому что располагает всеми благами, однако, образ действий его относительно граждан оказывается не таков. Он завидует самой жизни и здоровью добродетельнейших граждан, напротив, негоднейшим из них покровительствует, а клевете доверяет больше всего. Угодить на него труднее, чем на кого бы то ни было, ибо если ты восхищаешься им умеренно, он не доволен, что ты недостаточно чтишь его; если же оказываешь ему чрезвычайное почтение, он не доволен тобою, как льстецом. Но вот что еще важнее: он нарушает искони установившиеся обычаи, насилует женщин, казнит без суда граждан. Что касаётся народного управления, то, во-первых, оно носит прекраснейшее название равноправия, во вторых, правящий народ, не совершает ничего такого, что совершает самодержец; на должности народ назначает по жребию, и всякая служба у него ответственна; всякое решение передается на общее собрание. Поэтому я предлагаю упразднить, единодержавие и предоставить власть народу. Ведь в количестве все".

Эта горячая речь персидского демократа, который даже в последствии согласился на восстановление монархии, только под условием, чтобы он лично был уволен ото всякого подчинения царю, - вызвала, однако, возражения. Мегабаз выступил с мнением за аристократию.

"Что касается упразднения самодержавия, - сказал он, - то я согласен с мнением Отаны. Но он ошибается, когда предлагает вручить власть народу. В действительности, нет ничего бессмысленнее и своевольнее негодной толпы; и невозможно, чтобы люди избавили себя от своеволия тирана для того, чтобы отдаться своеволию разнузданного народа; ибо если что делает тиран, он делает хотя со смыслом, а у народа нет смысла. Да и возможен ли смысл у того, кто ничему доброму не учился и не знает, а стремительно без толку накидывается на дела, подобно горному потоку? Народное управление пускай предлагают те, кто желает зла персам, а мы выберем совет из достойнейших людей и им вручим власть; в число их войдем и мы сами. Лучшим людям, естественно, принадлежат и лучшие решения".

В объяснение слов Мегабаза напомним, что совещавшиеся действительно имели право считать себя в числе "лучших людей". Они только что спасли отечество от тирании, которая угрожала самой национальности персов, и исполнили эту задачу с мужеством и риском, не часто встречающимися. Однако же Дарий, в то время еще не имевший никаких особенных шансов быть избранным в цари, выступил против мнений Отаны и Мегабаза.

"Мне кажется, - заявил он, - что мнение Мегабаза о демократии верно, а об аристократии ошибочно. Из трех предлагаемых нам способов управления, предполагая каждый из них в наилучшем виде, то есть наилучшей демократии, такой же аристократии и такой же монархии, я отдаю предпочтение последней. Не может быть ничего лучше единодержавия наилучшего человека. Руководимый добрыми намерениями, он безупречно управляет народом. При этом вернее всего могут сохраняться в тайне решения относительно внешнего врага. Напротив, в аристократии, где многие достойные лица пекутся о благе государства, обыкновенно возникают ожесточенные распри между ними. Так как каждый из правителей добивается для себя главенства и желает дать перевес своему мнению, то они приходят к сильным взаимным столкновениям, откуда происходят междоусобные волнения, а из волнений кровопролития; кровопролитие приводит к единодержавию, из чего также следует, что единодержавие наилучший способ управления. Далее при народном управлении пороки неизбежны, а раз они существуют, люди порочные не враждуют между собой из-за государственного достояния, но вступают в тесную дружбу; обыкновенно вредные для государства люди действуют против него сообща. Так продолжается до тех пор, пока кто-нибудь один не станет во главе народа и положит конец такому образу действий. Вот почему подобное лицо возбуждает к себе удивление со стороны народа и скоро становится самодержцем, тем еще раз доказывая, что самодержавие совершеннейшая форма управления. Сводя все сказанное вместе, спросим: откуда наша свобода и кто доставил нам ее? От народа ли мы получили ее, от олигархии или от самодержца? Я полагаю, что свободными нас сделал один человек, и потому мы обязаны блюсти единовластие, равно и потому, что нарушение исконных установлений не принесет нам пользы".

Многое ли прибавляют нынешние политические писатели к этим характеристикам различных идеалов власти? Изложенная в современных выражениях и поясненная современными примерами, речь Дария Гистаспа на современном учредительном собрании могла бы всякому оратору доставить славу глубоко проницательного политика... И это очень естественно, потому что во всех основных условиях общежития и политики новизны в существе дела нет, государственное творчество старины и современности вечно вращается в круге трех основных форм власти.


XV. В чем может быть "новизна" политических явлений. - Появление и эволюция разновидностей основных форм.

Но если основные начала верховной власти остаются вечно одни и те же, то это конечно не означает, чтоб политической науке после Дария Гистаспа и Аристотеля уже нечего было делать.

В политике проявляются общие законы живых процессов. В основе явлений лежат вечные типы, несколько основных форм и принципов, порождаемых неизменностью законов духа человеческого и коренных условий общественной жизни. Но при всей неизменности их по существу, эти факторы, порождающие политическую власть, представляют чрезвычайное разнообразие частных комбинаций. Монархическая, аристократическая или демократическая идея вырастают на разной почве и, сверх того, сами претерпевают процесс эволюции, который слагается под влиянием двух условий; 1) посредством внутреннего, логического развития самого типа, который, раз сложившись, имеет стремление сделать из себя выводы, сообразно своему внутреннему содержанию, или, другими словами, стремится развиваться в направлении, определенном комбинацией его внутренних сил; 2) эта тенденция встречает также воздействие внешних условий, условий среды, то есть всех условий национальной жизни, которая сама развивается не только в направлении своего внутреннего содержания, но и под влиянием воздействия других народов.

Таким образом, основные формы верховной власти в своем развитии представляют много видоизменений. Один и тот же тип представляет разные виды. Историческая жизнь, протекшая со времени греческих республик и Персидской монархии, не может не представить нам множества новых разновидностей, то есть подразделений власти, наблюдение которых, в свою очередь, не может не бросать свет и на смысл основных "типов". Чем больше мы знаем разновидностей, чем яснее познаем их отличия, тем точнее можем мы определить, в чем именно состоит их общее типичное содержание. Перед наукой здесь поныне остается огромное поле доселе неисполненной, нередко почти нетронутой работы.

Современные демократии, например, развиваются на почве, во многом отличной от древней. Нравственное состояние наций, выдвигающих демократическую верховную власть, всегда имеет нечто общее; но и различия нравственного состояния Франции или Америки от Рима или Греции - огромны. Точно так же и монархическое начало, развиваясь, например, в Западной Европе, в России, на магометанском Востоке, в Китае, не только родилось не из вполне одинакового содержания национального духа, пои при дальнейшем развитии испытывало далеко не одинаковое воздействие среды.

Различие явившихся, таким образом, разновидностей представляется очень существенным, а между тем как бы не сознается политической наукой. Особенно мало и плохо обследован именно монархический принцип.

Причина этого заключается в том, что европейско-американский мир, стоящий во главе умственного развития современных народов, уже почти не имеет возможности непосредственно наблюдать действия этого начала власти. Современное умственное движение западного мира совпало с захирелым состоянием монархического начала.

Известный Ф. Ле-Пле справедливо устанавливает, что изучение всякого общественного явления может быть производимо лишь на цветущих образчиках его, то есть в тех, в которых проявляются законы жизни его. Только узнав их, мы можем переходить к явлениям патологическим.

Современная политическая наука в Европе, наоборот, обречена изучать монархическое начало народов по образчикам больным и умирающим. Ошибки этого наблюдения могла бы легче всего исправить русская наука, так как она имеет перед собой возможность наблюдать эту форму власти в образчиках нормальных. Но, к сожалению, наша наука лишь в самое последнее время начала приобретать сколько-нибудь самостоятельный характер, осмеливаясь выходить из роли простой компиляции европейских наблюдений и выводов. Она еще почти ничего не успела сделать, а между тем при первых же проявлениях ее самодеятельности перед ней становится, например, такой важный вопрос, как различие между абсолютизмом европейской монархии, самовластием Востока и самодержавием русской. Вопрос об этом различии, можно сказать, даже не затронут русской наукой, а между тем без разъяснения его монархическое начало власти остается чем-то непонятным.

При наблюдении, например, абсолютизма мы положительно не схватываем никаких существенных отличий монархии и демократии, конечно, абсолютизм есть исторический факт, и, стало быть, несомненно, что монархическое начало способно приводить к абсолютизму. Но если бы мы не знали о монархии ничего больше кроме этого, она являлась бы настоящей загадкой. Каким образом начало столь родственное демократии, может быть с нею во вражде, каким образом оно может даже возникнуть, как нечто особенное и держаться столетия, не имея никакого собственного содержания?

Только наблюдение других разновидностей монархического начала способно объяснить судьбы этого принципа, развившегося в абсолютистскую форму, и показать, возможно ли в ней усматривать форму типичную.

Из числа этих других разновидностей особенного внимания заслуживает монархия самодержавная, так как в ней мы находим монархическое начало строго выдержанным и в то же время наиболее доступным наблюдением. Для нас, русских, по крайней мере, Россия и отчасти Византия представляют наиболее благодарное поле наблюдения. На нем мы и должны особенно остановить внимание. Но прежде чем рассматривать проявления самодержавной формы монархической власти, необходимо задаться вопросом о том, каким образом власть единоличная превращается в монархическую?


XVI. Слабость политического сознания. - Грозный. - Петр Великий. Господство частного вдохновения над принципом. - Подрыв собственной идеи власти. - Вторжение абсолютизма.

Ясно и бесспорно, что монархия составляет проявление единоличной власти. Но не менее ясно, что не всякая единоличная власть составляет монархическую. Что же превращает единоличную власть в монархию? В древности к этому вопросу не присматривались с большой точностью. Монархом считался и персидский царь, но монархами назывались и тираны. Различали правомерную и извращенную формы монархии в зависимости от того, направлялась ли власть на благо народа или самого правителя. Такое определение скользит по поверхности вопроса. Здесь дело сводится к личности правителя, и образ правления определяется всецело его способом. Сведенные на такую субъективную почву явления власти потеряли бы всякую объективную основу. Между тем и в древности было достаточно фактов, показывающих, что, помимо способа своего употребления, образ правления заключает в себе нечто особенное, ему самому по себе присущее. Пизистрат думал о благе народа, конечно, не меньше Камбиза. Но все-таки греки не мирились с "тиранией". В Персии же самый возмутительный способ правления не изглаживал в сознании нации приверженность к "монархии".

Без сомнения, сама по себе единоличная власть не составляет еще монархии.

Диктатура обладает огромными полномочиями, но все-таки это есть власть делегированная, власть народа или аристократии, лишь переданная одному лицу.

Точно так же и цезаризм, римская императорская идея, сам по себе лишь прокладывает иногда путь монархии, или же, наоборот, от монархии ведет к демократии, но сам по себе не составляет учреждения чисто монархического. Цезаризм имеет внешность монархии, но по существу представляет лишь сосредоточение в одном лице всех властей народа. Это - бессрочная или даже увековеченная диктатура, представляющая, однако, все-таки верховную власть народа.

Монархия есть нечто иное, а именно: единоличная власть сама получившая значение верховной.

Все свои особенности монархия получает от этого существа своего: отличия свои от других видов единовластия она получает от того, что стала властью верховной; отличие от других форм верховной власти (аристократия и демократия), она получает благодаря особенностям власти единоличной.

На эти особенности должно прежде всего обратить внимание.

Не трудно заметить, что единоличная власть всегда выдвигается в тех случаях, когда предлежащее ей действие совершенно ясно всеми сознается; она представляет, так сказать, коллективное единомыслие. Только в случае такого единомыслия может являться единоличная власть, ибо принудить массу к подчинению, против ее сознания, одно лицо не имеет силы. Влияние большинства или верхнего слоя избранных в этом случае имеет более шансов. Но в тех случаях, когда имеется народное единомыслие, единоличная власть оказывается наиболее удобною, так как она отличается наибольшею быстротой, энергией и выдержанностью действия. Если ко всем этим свойствам присоединить еще общенародное одобрение цели действия, то единоличная власть сама выдвигается народом, как наилучшая.

Сила единоличной власти, в отношении подчиненных, таким образом, есть сила преимущественно нравственная основанная на взаимном понимании и доверии. Конечно, для действия необходима дисциплина, но и сама дисциплина в основе держится нравственным сознанием ее необходимости. Единоличная власть во всех своих проявлениях держится на основе сознательного добровольного подчинения. Это не власть толпы, с ее физической силой, которой подчиняются, даже презирая и ненавидя ее. Это не власть аристократии, подавляющей народ своим богатством, умственным превосходством, искусством политической интриги. Это власть, нравственно представляющая сознание самих подчиняющихся ей, откуда она и черпает главную основу своей силы.

Это общее свойство единоличной власти, естественно, проявляется и тогда, когда она становится верховной.

Но каковы же могут быть условия, при которых от верховной власти требуют или ожидают именно тех свойств, какие возможно найти только у власти единоличной?


XVII. Внутренний смысл трех основных принципов власти. - Психологические основания перехода каждого из них в значение верховной.

Мы видели, что политическое творчество человека, создавая верховную власть, вращается в круге трех основных форм: монархии, аристократии и демократии. Чем же именно обусловливается предпочтение, отдаваемое разными народами и разными эпохами той или иной основе? Почему один народ выдвигает свое государство на начале монархическом, а другой - на начале демократическом, или, покидая одно начало, перестраивает государство на основе какого-либо другого?

Это обусловливается, очевидно, известным психологическим состоянием нации, которому соответствуют свойства самого принципа, воздвигаемого в значение верховного. Я говорю о нации, а не о народе. Нередко высказывается, что первоисточником верховной власти служит все-таки "народ". Эта мысль залегла во всех абсолютистских учениях, как монархических, так и демократических (Гоббес, Руссо). Но она верна лишь в том случае, если мы под словом "народ" будем понимать не численную "массу", а "нацию" как преемственно живущее коллективное целое.

Нация, то есть народ внутренне слившийся в нечто целое, с известными привычками, традиционным опытом, общим характером, с известным духом и миросозерцанием, а, стало быть, с известными идеалами, эта нация есть первоисточник власти. Она составляет силу, которая создает верховную власть того или иного типа, а также при известных колебаниях своего духа дает место замене одного принципа другим.

Политика здесь сливается с национальною психологией. В той или иной форме верховной власти выражается дух народа, его идеалы и верования, то, что он внутренне сознает как высший принцип, достойный подчинения ему всей жизни. Как высший этот принцип является самодержавным, неограниченным. Верховная власть, им создаваемая, ограничивается лишь содержанием своего собственного идеала. Здесь имеет место то, что Блюнчли называет идеократией. Всякая верховная власть идеократична, то есть находится под властью своего идеала, безгранично сильна, пока совпадает с ним, и становится узурпацией (тиранией, олигархией, охлократией), когда сама выходит из подчинения ему. Пределы эти, определяющие нравственную законность и незаконность верховной власти, не подлежат точной формулировке, но всегда прекрасно чувствуются нацией, то послушно подчиняющейся сознаваемой ею основной правде власти, то возмущающейся против узурпации.

Эта нравственная, духовная или идеократическая подкладка верховной власти настолько ощутима, что многие исследователи политических учреждений старались указать связь между формой верховной власти и нравственным состоянием нации. Известна в этом отношении формула Монтескье, совершенно, впрочем, произвольная. Как бы то ни было, несомненно, что в государственных учреждениях отражается нравственная философия народа или эпохи. В государстве нация стремится поставить высшую охрану того, что считает должным или справедливым. Но почему она для этого в одних случаях доверяет по преимуществу единоличному монарху, а в других - возлагает надежды на лучших людей, или на численное большинство?

В этом проявляется ничто иное как степень напряженности и ясности идеальных стремлений нации. Власть требует силы. В различных формах верховной власти выражается то, какого рода силе нация наиболее доверяет, по своему нравственному состоянию.

  • Демократия в этом отношении выражает доверие к силе количественной.
  • Аристократия выражает доверие к силе качественно высшей, некоторую разумность силы.
  • Монархия является представительницей силы идеальной, нравственной.

Если в обществе не существует достаточно напряженного верования, охватывающего все стороны жизни в подчинении одному идеалу, связующим звеном его является численная сила, количественная, которой нельзя не подчиниться, если бы даже и не иметь к тому внутренней готовности. Это духовное состояние нации выдвигает демократию.

Если целостные идеалы не сознаются достаточно ярко всеми, но при этом не утрачена, однако, вера в существование разумности общественных явлений, является господство аристократии, людей "лучших" наиболее способных отыскать эту разумность.

Монархия является тогда, когда в нации наиболее сильно живет целый, всеобъемлющий нравственный идеал, всех приводящий к добровольному себе подчинению, а потому требующий для своего верховного господства не физической силы, не истолкования, а просто наилучшего выражения, какое, конечно, способна дать отдельная личность, как существо нравственное. Единоличное начало появляется тогда и подготовляет монархию...

Уже из того промежуточного положения, которое занимает аристократия в этой формуле, легко видеть, что она наименее, наиреже способна выдвигаться как принцип верховной власти, но с другой стороны, наиболее неизбежна и неустранима в числе сил управления.

Ни в самой полной демократии, ни в самодержавной монархии аристократия не исчезает никогда в числе наиболее деятельных сил управления, но возвыситься до положения верховной власти она большей частью не может, ибо колебательное нравственное состояние нации, выдвигающее аристократию на верховное место, обыкновенно разрешается приближением к какому-нибудь более определенному состоянию, выражаемому либо господством демократии, либо установлением монархии.

Вообще, впрочем, воздвигая какое-либо одно начало власти в верховный, гармонизирующий принцип, нация этим отнюдь не уничтожает других способов, в которых проявляется общественная сила. Цель государства состоит не в уничтожении их, а лишь в установлении между ними известного соподчинения. Какова бы ни была верховная власть, над ними поставленная, в национальной жизни продолжают жить и другие принципы, но они уже находят себе законное, допускаемое место лишь в качестве силы служебной в отношении верховной власти, и допускается ею лишь в сфере управления, под верховным надзором ее.

Совершенство верховной власти, в числе прочих условий, отчасти измеряется и тем, в какой мере она способна свободно допустить в управлении подчиненные принципы власти, не допуская их в то же время до узурпации и государственного переворота. Способность к этому монархии, аристократии и демократии неодинакова. Но, вообще говоря, ни одно из этих начал не может вырвать из человеческого общества двух других, если бы даже и задалось этой задачей. Аристократия, наиболее слабая, а потому и ревнивая форма власти, все-таки не может отрицать ни численной силы, ни единоличного нравственного представительства ее. Демократия же, в сфере управления почти всегда фактически подчиненная той или иной форме ненавидимой ею аристократии, в то же время постоянно принуждена прибегать к диктатуре каждый раз, когда является настоятельная потребность осуществить назревшую народную волю. Диктатура же, столь часто переходящая в цезаризм, в этой своей стадии развития уже очень близка к принципу монархическому. Что касается монархии, то излишне даже упоминать о широком месте, уделяемом ею в сфере управления принципам аристократическому и демократическому.


XVIII. Монархия как верховенство нравственного идеала. - Значение религии и христианства. - Независимость монархии от народной воли. - Подчинение монархии народной вере.

Итак, для того чтобы единоличная власть могла получить значение верховной, то есть чтобы могла возникнуть монархия, необходимо народное единомыслие относительно того, что высшим принципом, верховно руководящим все стороны жизни нации, должен быть нравственный идеал.

Высшим идеалом, объединяющим все стороны человеческой жизни, является идеал нравственный. Его живое присутствие необходимо для существования монархии. Единоличная власть, вообще, является наилучшим орудием осуществления того, что ясно и глубоко сознается нацией. Когда такое живое сознание имеется в отношении высшего идеала жизни, наилучшим выражением его осуществления становится власть единоличная, ибо личность человека есть живое седалище нравственного идеала. В его лице нация подчиняет на служение идеалу правды как свою физическую силу большинства (элементы демократии), так и опыт, влияние и авторитет своих лучших людей (элементы аристократии).

Можно теоретически спорить о том, одна ли религия способна давать нации всеобъемлющий идеал, в котором освещаются все стороны ее жизни. Но в практике истории никакие философские системы не способны были в этом отношении заменить религиозного мировоззрения. Это совершенно понятно. Только религия ставит высшую Божественную Личность превыше всего в природе и таким образом в нашей человеческой жизни сохраняет высшее место для начала нравственного, личного. Только при свете религии человек, при всех своих подчинениях, условиям материальным и социальным, сохраняет сознание верховного значения своей личности, а посему переносить такое же понятие верховности на идеалы нравственные. Для верующего сверх того понятно, что только реальная связь с Божеством способна дать силу жить нравственным идеалом. Как бы то ни было, в исторической действительности всеобъемлющий идеал, способный объединять все цели, все стороны жизни на почве нравственной, человечество находило постоянно именно в религии. Те или иные религиозные концепции, точно так же, как те или иные расстройства религиозного сознания, могущественно влияют на общественную и политическую жизнь.

Отсюда ясно, что наиболее твердую почву для монархии дает именно христианство.

Власть монарха возможна лишь при народном признании. Но будучи связана с некоторой высшей силой, она является представительницей не народа, а той высшей силы, из которой вытекает нравственный идеал. Признавать верховное господство этого идеала нация может лишь тогда, когда верит в его абсолютное значение, а стало быть, возводить его к абсолютному личному началу, то есть Божеству. Истекая из человеческих сфер, идеал не был бы абсолютен; проистекая не из личного источника, не мог бы быть нравственным. Таким образом, подчиняя свою жизнь нравственному идеалу, нация, собственно желает подчинить себя Божественному руководству, ищет верховной власти Божественной.

Это и есть необходимое условие, при котором единоличная власть способна перерастать значение делегированной и становиться верховной, как делегированная от Божества, а посему не только совершенно независимая от людей, но выше всякой их человеческой власти. Римский цезаризм чувствовал это, когда старался приписывать императорам личную божественность, но в действительную монархию мог превратиться только с победой христианства, в империи Византийской.

Вообще, как выше сказано, лишь христианство, открывающее истинные цели жизни, природу человека и действие Божественного Промысла, дает вполне надлежащую социальную среду для развития монархического начала власти во всей его тонкости. Уклонения от начал истинного христианства в римском католицизме или протестантизме дают в политике образчики уже более или менее извращенного типа монархии. Еще менее удачны проявления этого начала в странах языческих и магометанских.

Именно уже значительно потускневшее религиозное сознание дало место и той теории абсолютизма, по которой народ будто бы отрекается от своей власти в пользу монарха. В действительности это идея не монархии, а цезаризма, вечной диктатуры, то есть в основе - идея демократическая. По идее монархической, народ вовсе ни от чего своего не отказывается, а лишь проникнут сознанием, что верховная власть по существу принадлежит не ему, а той Высшей Силе, которая указывает цели жизни человеческой. Народу не от чего отказываться. Он просто признает власть Бога, веря, что в государственных отношениях она вручается монарху не народом, а Божественной волей. При таком понимании власть монарха не есть народная, не из народной власти истекает и не народную волю призвана выражать. Но, с другой стороны, эта власть существует не для самой себя, как это может случиться при абсолютизме, но для народа, вообще для исполнения некоторой миссии, свыше указанной. Таким образом, монархическая власть составляет служение, а не привилегию.

Настоящая, типичная монархия этой своей отвлеченностью от народной власти и народной воли и в то же время своей подчиненностью народной вере, народному духу, народному идеалу, именно и приобретает способность быть властью верховной.

В исторической практике это выдвижение единоличной власти в значении власти верховной совершается естественно, самостоятельно, как бы неизбежно, если есть в народе необходимая для того нравственно религиозная подкладка.

Мы остановимся для обсуждения этого на примерах Русской Истории как более общеизвестной, хотя должно оговориться, что значение собственно религиозного начала в безнациональной Византии выступает еще более рельефно нежели у нас.


XIX. Примеры истории. - Политический идеал, выдвигаемый идеалом религиозным. - Самостоятельность этого процесса.

Во всяком случае в русской истории, тоже с чрезвычайной наглядностью можно наблюдать, как религиозное миросозерцание подсказывает народу его политический идеал и тем порождает искание единоличной династической власти в то время, когда ее еще и не существует. Под влиянием народного искания она складывалась естественно, совершенно сливаясь в этом складывании с народом в понимании своих прав, задач и обязанностей, то есть вырабатывал качества, необходимые для того чтобы стать верховною.

Исследователи наших древних государственных учреждений показывают нам то, что составляет общий закон политики, то есть присутствие в древней Руси всех трех основных элементов власти: начала монархического, аристократического и демократического.

Государственный строй (древней Руси) зиждется на трех элементах: князь, дружина и вече. Элементы эти, говорит Романович-Славатинский, находятся в постоянном колебании, то борясь между собой, то уравновешивая друг друга. Сама дружина, как особенно ясно у профессора Ключевского (Боярская дума), представляла довольно сложный аристократический элемент, в котором издревле был силен слой боярский, настоящих лучших людей; этот боярский слой играл выдающуюся роль, как в княжествах с особенно сильным ростом монархического начала, так и в северных республиках. В Галиче аристократический боярский слой доходил даже до присваивания себе верхов ной власти.

Демократическое начало, в свою очередь, не только широко развилось в Новгороде, Пскове, Вятке, но постоянно проявляется повсюду. Пока в национальном мировоззрении не получило твердого преобладания одно начало верховной власти, государственный строй Руси представляется чем-то колеблющимся, так что даже трудно сказать, в этом ряде княжеств имеем ли мы перед собой одно государство?

Однако, уже издревле у нас росло преимущественно начало монархическое. Его рост не может быть объясним ни условиями колонизации, ни условиями национального самосохранения. Новгородская колонизация при республике шла не менее успешно, нежели Суздальско-Владимирская, и хотя Московское царство окончательно сложилось, спасая Россию от татарского ига, но царская идея несомненно развивалась гораздо раньше. Ее идеал носился уже над Владимиром Святым, Ярославом Мономахом. Андрей Боголюбский подошел к ней едва ли не ближе, чем первые московские князья, и этот единовластитель, убитый крамольными боярами, остался для массы народа идеалом правителя, окруженный святым почитанием.

Достаточно видеть отношение к князьям в массе нации, чтобы предусматривать рост монархического начала. Удельные князья, почти превратившиеся в аристократию, раздробившую и обессилившую Русь, каждый в от дельности все же почитаются как нечто принципиально отличное от прочей аристократии - дружинной и боярской. Даниил Заточник характеристично различает светлое и благодетельное начало княжеской власти и своекорыстное начало власти слуг его:

"Лучше пусть моя нога войдет в лыке в твой двор, - говорит он, - нежели в червленом сапоге во двор боярский; лучше мне тебе в дерюге служить, нежели в багрянице в боярском дворе; лучше мне воду пить в дому твоем, нежели вино в боярском". Что такое князь? "Как дуб крепится корнем, - говорит Даниил, - так град наш твоею державой. Кормчий - глава корабля, а ты, князь, - людям своим... Муж - глава жены, а князь - мужам. А князю - Бог". Он поэтично сравнивает милости князя с весной, украшающей землю цветами, с солнцем, обогревающим землю. Но и гроза княжая страшна: "Княже господине мой - орел - царь над птицами, осетр - над рыбами, лев - над зверями, а ты, княже, над переяславцами (послание в цитируемом списке адресуется Ярославу Всеволодовичу). Лев рыкнет: кто не устрашится? Ты, князь, слово скажешь - кто не убоится?" Тело крепится жилами, а мы, княже, твоею державой". Князь объединяет не только своих домочадцев, но и иные страны, притекающие к нему...

Не трудно узнать источник этой философии, выделяющей князя, как идеальный элемент власти. Вместе с христианством - как князь, так и народ услышали определение миссии княжеской власти. "Ты, - говорили церковные учителя Владимиру Святому, - поставлен от Бога на казнь злым, а добрым на милованье". Князь - поставлен Богом. Это не сила толпы, не богатство и влияние "лучших" людей; это власть, указанная свыше. Еще Владимира Святого называли и царем и самодержцем. "Князю земли вашей поучает Златая Цепь ХIV века, покоряйтесь, не речите ему зла в сердце вашем, прямите ему головой своею и мечем своим, и всею мыслью своею, и не возмогут чужие противиться князю вашему; если хорошо служите князю, обогатеет земля ваша и соберете добрый плод". И в то время, когда дружина еще полна была духом безгосударственной вольности "отъезда", Златая Цепь уже поучает: "Если кто от своего князя отпадет к иному, не будучи им обижен, подобен есть Иуде".

Было бы очень мало сказать, что эти свидетельства мы можем проследить через всю историю России. Собственно говоря, кроме таких и аналогичных им свидетельств, мы ничего иного не в состоянии найти не только в древности, но и по настоящее время. Современные пословицы, в которых народ выражает то, что вынесено им из вековых оценок, воспроизводят ныне совершенно то же политическое миросозерцание, которое отмечалось иностранными наблюдателями старой Москвы. А как они характеризовали политическое мировоззрение русского народа?

"Скажет царь, - говорит Герберштейн, - и сделано; жизнь достояние людей светских и духовных, вельмож и граждан совершенно зависит от его воли. Русские уверены, что великий князь - исполнитель небесной воли. Так угодно Богу и государю; ведает Бог и государь, говорят они", "Москвичи, - говорит иезуит Поссевин, - наследовали от предков высокое понятие о государе и утверждаются в нем воспитанием. Когда их спрашивают о чем-нибудь, они обыкновенно отвечают: один Бог и великий государь знают это. Царь все знает, он может разрешить какое бы то ни было затруднение или сомнение; нет на земле веры, которой догматов и обрядов он бы не знал; все, что мы имеем и чем живем, все это от милости государя".

Излишне упоминать, что эта характеристика не без больших погрешностей. Сам Поссевин должен был услышать непосредственно от Иоанна Грозного, что и по русскому миросозерцанию есть пределы всеведению и могуществу царя. О "великих делах" веры Иоанн просто на просто отказался рассуждать с иезуитом, ссылаясь на Церковь, которой послушным учеником объявил себя.

Верховная власть прекрасно чувствовала, что и она все-таки ограничена содержанием своего собственного принципа.

Светлый идеал, который носился над страной в виде самодержца, явился к нам вместе с православием. Но он вовсе не был выводом сухой политической доктрины, занесенной из Византии. Он вытекал из источников более глубоких: из христианского понимания общих целей жизни. Он соответствовал вовсе не одним целям концентрации сил страны для нынешней борьбы или поддержания внутреннего порядка, но вообще целям жизни, как их понимал русский человек, проникнутый христианским миросозерцанием. А оно распространилось у нас широко и свободно.

Излишне распространяться о чрезвычайно благоприятных условиях, какие встретило христианство в только что слагавшейся русской земле. Его учение воспринималось с детскою верой, безо всякого разрушающего скептицизма, без компромиссов борьбы, и по мере восприятия становилось руководством ко всецелому устройству быта. На одном и том же идеале воспитывались все, и под влиянием этого общеразделяемого идеократического элемента складывались постепенно также отношения государственные. У нас часто говорится о византизме нашей государственности. Конечно, Византия в свое время была истолковательницей политических идеалов, наиболее вытекающих из православия. Но нельзя не сказать, что в России верховная власть выращена из жизни христианского народа. Москва имела право считать себя третьим Римом, а не простым повторением Византии. Впрочем, известно, что лучший теоретик своего времени, царь Иоанн Грозный, совершенно свободно критиковал византийские порядки и указывал, чего в них, по его мнению, должно избегать. Вообще в своей государственной идее наши предки не просто повторяли чужое слово, а сказали свое, тем более веское, что при этом самосознание верховной власти столь же поразительно совпадает с политическим самосознанием народа, как и с христианским понятием сущности и задач власти в общих целях земной жизни человеческой.

Сравним, действительно, что говорит о власти христианство, и как поняли его учение царь и народ русский. Тождество миросозерцания получается полное.

Л.А.Тихомиров. Единоличная власть как принцип государственного строения

Содержание - Главы 1 - 10 - Главы 11 - 19 - Главы 20 - 27 - Главы 28 - 36 - Главы 37 - 44

Также на сайте: