Зигмунд Фрейд. Остроумие и его отношение к бессознательному. Аналитическая часть. Техника остроумия (окончание)

 

Вернемся к примеру с <семгой с майонезом>, как к самому чистому случаю передвигания. Исследуем новое в этом примере в различных направлениях. Прежде всего мы должны как-нибудь назвать открытую здесь технику. Я предлагаю обозначить ее как передвигание, поскольку сущность ее состоит в отклонении хода мыслей, в передвигании психического акцента с первоначальной темы на другую. Затем мы исследуем, в каком отношении стоит техника передвигания к способу выражения остроты. Наш пример (семга с майонезом) указывает, что острота, возникающая путем передвигания, в достаточной степени независима от словесного выражения. Она зависит не от слова, а от хода мыслей. Чтобы уничтожить ее, недостаточно произвести замену слов, сохраняя смысл ответа. Редукция возможна только в том случае, если мы изменим ход мыслей и заставим лакомку прямо ответить на упрек, которого он избегает в этом изложении остроты. Тогда редуцированное изложение будет гласить: <Я не могу отказать себе в том, что мне нравится, а откуда я беру деньги для этого - мне безразлично. В этом вы имеете объяснение того, почему я именно сегодня ем семгу с майонезом после того, как вы дали мне взаймы деньги>. Но это было бы не остротой, а цинизмом.

Поучительно будет сравнить эту остроту с другой, очень близкой ей по смыслу.

Один человек, подверженный пьянству, добывал себе средства к существованию тем, что давал уроки. Но его порок постепенно стал известен, и вследствие этого он потерял большинство своих уроков. Одному его другу было поручено взяться за его исправление. <Посмотрите, вы могли бы иметь лучшие уроки в городе, если бы вы отказались от пьянства. Итак, сделайте это>. - <Что вы предлагаете мне? - был негодующий ответ. - Я даю уроки с тем, чтоб иметь возможность нить; должен ли я отказаться от пьянства с тем, чтобы я получил уроки!>

Эта острота также имеет внешний вид логичности, который бросился нам в глаза в случае <семги с майонезом>. Но это уже не острота, возникающая путем передвигания. Это прямой ответ на вопрос. Цинизм, который там скрыт, здесь откровенно признается. <Пьянство для меня - самое главное>. Техника этой остроты собственно очень убога и не может объяснить ее действия. Она заключается лишь в перестановке одного и того же материала, строго говоря, лишь в превращении отношения средств и цели между пьянством и получением уроков. Не оттеняя в редукции этого момента, я уничтожаю эту остроту, излагая ее примерно так: <Что это за бессмысленное требование? Главным для меня является пьянство, а не уроки. Уроки для меня только средство, чтобы иметь возможность пит>, дальше>. Таким образом острота происходит в действительности за счет способа выражения.

В остроте о купании зависимость остроты от текста (взял ты ванну?) очевидна, и изменение его ведет к упразднению остроты. Здесь техника более сложна и является сочетанием двусмысленности (подвида 0 и передвигания. Текст вопроса допускает двусмысленность, и острота осуществляется благодаря тому, что ответ имеет в виду не того, кто ставит вопрос, а связывается с побочными мыслями. Соответственно этому мы можем найти редукцию, которая делает возможным существование двусмысленности и все-таки упраздняет остроту благодаря тому, что мы уничтожаем передвигание: - <Взял ты ванну?> - <Что я должен был взять? Ванну? Что это такое?>

Совсем такую же роль играет двусмысленность в остроте Гейне о <золотом тельце>. Она дает возможность ответу уклониться от упомянутого хода мыслей, причем такое же уклонение имеет место в остроте о <семге с майонезом>, не примыкая в ней так близко к тексту. В редукции речь Soulic и ответ Гейне гласили бы примерно так: <Вид этого общества, лебезящего перед человеком только потому, что он богат, живо напоминает мне о поклонении золотому тельцу>. - А Гейне отвечает: <То, что его почитают так за его богатство, это еще небольшая беда. Вы еще не ясно оттеняете, что ему прощают его глупость за его богатство>. Этим при сохранении двусмысленности была бы упразднена острота, возникающая путем передвигания.

Теперь мы должны ответить на возражение: как разграничить друг от друга эти мудреные различия, если они все-таки стоят в тесной связи друг с другом. Не является ли каждая двусмысленность поводом к передвиганию, к отклонению хода мыслей от одного смысла к другому? Или мы должны согласиться с тем, что <двусмысленность> и <передвигание> нужно считать представителями двух различных типов техники остроумия? Конечно, между двусмысленностью и передвиганием существует связь, но она не имеет ничего общего с распознаванием технических приемов остроумия. При двусмысленности острота не содержит в себе ничего, кроме многократного толкования пригодного к этому слова, которое дает слушателю возможность найти переход от одной мысли к другой, причем этот переход можно было бы приблизительно - с некоторой натяжкой - поставить наряду с передвиганием. При остроте же, возникающей путем передвигания, сама острота содержит в себе ход мыслей, в котором произведено такое передвигание. Передвигание относится здесь к той работе, которая создала остроту, а не к той, которая необходима для понимания остроты. Если это различие для нас не очевидно, то мы имеем в редукции верное средство, которое может наглядно показать нам это различие. Но мы не хотим оспорипать ценность этого возражения. Благодаря ему мы обратим внимание на то, что не должны сваливать в одну кучу психические процессы при образовании остроты (работа остроумия) с психическими процессами при восприятии остроты (работа понимания). Только первые процессы являются предметом нашего настоящего исследования.

Существуют ли другие примеры техники передвигания? Их нелегко найти. Чистым примером, которому также не достает так сильно подчеркиваемой в нашем образце этой категории острот логичности, является следующая острота:

Торговец лошадьми рекомендует покупателю верховую лошадь: <Если вы возьмете эту лошадь и сядете на нее в 4 часа утра, то в 6.30 вы будете в Прессбурге>. - <А что я буду делать в Прессбурге в 6.30 утра?>

Передвигание здесь произведено блестяще. Торговец упоминает о раннем прибытии в маленький городок, очевидно, только имея в виду доказать на примере быстроту бега лошади. Покупатель не принимает во внимание быстроходности лошади, в чем он больше не сомневается, и входит только в обсуждение чисел, упомянутых в примере. Редукцию этой остроты дать нетрудно.

Большие трудности представляет другой, очень неясный по своей технике пример, который все же можно разгадать как двусмысленность с передвиганием. Эта острота рассказывает об уловке <шадхена> (посредника при заключении брака у евреев). Шадхен заверил жениха, что отца девушки нет в живых. После обручения выясняется, что отец еще жив и отбывает тюремное наказание. Жених упрекает шадхена. <А что я вам сказал? - говорит последний. - Разве это жизнь>?

Двусмысленность заключается в слове <жизнь>, и передвигание состоит в том, что шадхен переходит от обычного смысла, противоположностью которого является <смерть>, к тому смыслу, который имеет это слово в обороте речи: <Это - не жизнь>. При этом он дает запоздалое объяснение своему выражению, хотя это многократное толкование здесь не подходит. Эта техника очень сходна с техникой остроты о <золотом тельце> и о <ванне>. Но здесь следует принять во внимание еще и другой момент, который благодаря показательности мешает пониманию техники. Можно было бы сказать, что эта острота характеризует: она стремится иллюстрировать примером характерную для посредников брака смесь лживой дерзости и находчивости остроумия. Мы услышим, что это только показная сторона, фасад остроты; его смысл, т. е. его цель другая. Но в данный момент мы не будем останавливаться на попытке создания редукции этой остроты.

После этих сложных и трудно поддающихся анализу примеров нам все-таки доставило бы удовлетворение, если бы мы могли распознать в одном случае чистый и ясный пример <остроты, возникшей путем передвигания>. Проситель приносит богатому барону прошение о выдаче вспомоществования для поездки в Остендэ. Врачи рекомендовали ему для восстановления его здоровья морской курорт. <Хорошо, я вам дам немного денег для этой цели, - говорит богач, - но должны ли вы поехать именно в Остендэ, в самый дорогой из всех морских курортов?> - <Господин барон, - гласит обиженный ответ, - ничто не дорого для меня, когда речь идет о моем здоровье>.

Это, конечно, правильная точка зрения, но только неправильная для просителя. Ответ был дан с точки зрения богатого человека. Проситель ведет себя так, как будто это будут его собственные деньги, которыми он должен пожертвовать для своего здоровья, как будто деньги и здоровье относятся в данном примере к одному и тому же лицу.

Обратимся вновь к столь поучительному примеру с <семгой с майонезом>. Мы видели в нем только его показную сторону, по которой можно было бы судить о поразительной силе логической мысли, но благодаря анализу мы узнали, что эта логичность имела целью скрыть недочет мышления, а именно передвигание хода мыслей. Исходя из этого мы можем, хотя бы путем ассоциации по контрасту, вспомнить о других остротах, которые в противоположность только что упомянутой открыто выставляют напоказ нечто несуразное, бессмыслицу, нелепость. Мы полюбопытствуем узнать, в чем состоит техника этих острот.

Я привожу самый яркий и вместе с тем самый чистый пример всей этой группы. Это опять-таки еврейская острота.

Исаак был назначен в артиллерию. Он, очевидно, смышленый малый, но непослушен и к службе относится без интереса. Один из его начальников, который был к нему расположен, отводит его в сторону и говорит ему: <Исаак, ты нам не годишься. Я дам тебе совет: купи себе пушку и работой самостоятельно>.

Совет, над которым можно от души посметься, является очевидной бессмыслицей. Пушек для продажи не существует, и один человек не может быть самостоятельным как вооруженная сила так, как это имеет место в торговле. Но для нас ни на одну минуту не подлежит сомнению, что этот совет не является пустой бессмыслицей, а остроумной бессмыслицей, отличной остротой. Но благодаря чему бессмыслица становится остротой?

Нам не придется долго размышлять над этим. Из приведенных во введении рассуждений авторов можно догадаться, что в такой остроумной бессмыслице скрывается смысл и что именно этот смысл в бессмыслице превращает бессмыслицу в остроту. Смысл в нашем примере найти легко. Офицер, который дал бессмысленный совет артиллеристу Исааку, только притворяется дурачком, чтобы показать Исааку, как глупо тог себя ведет. Он копирует Исаака. <Я хочу теперь дать тебе совет, который точь-в-точь так же глуп, как и ты>. Он соглашается с глупостью Исаака и ставит ее ему на вид, делая ее основой предложения, которое должно соответствовать желаниям Исаака, т. к., если бы Исаак владел собственной пушкой и промышлял бы орудием войны за свой собственный счет, как пригодились бы ему тогда его сообразительность и его честолюбие!

Я прерываю анализ этого примера, чтоб показать тот же смысл бессмыслицы на одном более кратком и более простом, но менее ясном случае остроты-бессмыслицы.

<Никогда не родиться - было бы самым лучшим уделом для смертных детей человечества>. <Но, - прибавляют мудрецы из "Fliegende BISlter", - среди 10 тысяч человек вряд ли найдется один, который воспользовался бы этой возможностыо>.

Современное добавление к древней мудрой поговорке является очевидной бессмыслицей, которая становится еще более нелепой благодаря кажущемуся предусмотрительным <вряд ли>. Но оно связано с первым предложением как неоспоримо верное ограничение и может, таким образом, открыть нам глаза на то, что эта приемлемая с благоговением мудрость немногим лучше бессмыслицы. Кто вовсе не родился, тот вообще не является дитятей человечества; для него не существует ни хорошего, ни самого лучшего. Бессмыслица в остроте служит здесь, таким образом, для открытия и изображения другой бессмыслицы, как в примере артиллериста Исаака.

Я могу присоединить сюда третий пример, который по своему содержанию вряд ли заслуживал бы подробного изложения, но который особенно отчетливо выясняет опять-таки применение бессмыслицы в остроте для изображения другой бессмыслицы.

Один человек, уезжая, поручил свою дочь своему другу с просьбой, чтоб он охранял во время его отсутствия ее добродетель. Он вернулся спустя несколько месяцев и нашел ее забеременевшей. Разумеется, он начал упрекать своего друга. Последний, по-видимому, не мог объяснить себе этого несчастного случая. <Где же она спала?> - спросил, наконец, отец. - <В комнате с моим сыном>. - <Но как же ты мог позволить ей спать в одной комнате с твоим сыном после того, как я просил тебя охранять ее?> - <Но между ними была ширма. Там была кровать твоей дочери, тут - кровать моего сына, а между ними - ширма>. - <А если он зашел за ширму?> - <Разве так, - сказал второй задумчиво, - тогла это было возможно>.

От этой не совсем удачной по своим остальным качествам остроты мы легче всего можем перейти к редукции. Она, очевидно, должна была бы гласить: ты не имеешь никакого права упрекать меня. Как же ты мог быть так глуп и оставить свою дочь в доме, в котором она должна была жить в постоянном обществе молодого человека? Как будто возможно было бы постороннему человеку нести при таких обстоятельствах ответственность за добродетель девушки. Кажущаяся глупость друга здесь является, таким образом, только отображением глупости отца. Редукцией мы устранили нелепость в остроте, а с ней упразднили и самую остроту. От элемента <нелепость> мы не избавились. Она находит себе другое место в связи с предложением, редуцирующим ее смысл.

Теперь мы можем попытаться произвести редукцию остроты о пушке. Офицер должен был бы сказать: <Исаак, я знаю, что ты смышленый делец. Но я говорю тебе, что ты делаешь большую глупость, не понимая, что на военной службе дело не может обстоять так, как в деловой жизни, где каждый работает на свой риск, конкурируя с другими. На военной службе необходимо подчиняться и действовать сообща>.

Таким образом, техника приведенных до сих пор острот-бессмыслиц заключается в том, что нам преподносится нелепость, бессмыслица, смысл которой заключается в наглядном выяснении, изображении другой какой-нибудь бессмыслицы и нелепости.

Имеет ли употребление бессмыслицы в технике остроумия всякий раз такое значение? Я привожу здесь еще один пример. который отвечает на этот вопрос в положительном смысле.

Когда Фокиона однажды после речи наградили аплодисментами, он, обратясь к своим друзьям, спросил: <Разве я сказал что-нибудь нелепое.>

Этот вопрос звучит как бессмыслица. Но мы вскоре понимаем его смысл. <Разве я сказал что-нибудь такое, что могло понравиться этому глупому народу? Я, собственно, должен был бы стыдиться этого одобрения; если это понравилось глупцам, то оно само было не очень-то разумно>.
Другие примеры могут указать на то, что бессмыслица часто употребляется в технике остроумия, не служа цели изображения другой бессмыслицы.

Одного известного университетского преподавателя, который обычно обильно уснащал остротами свой малонравишийся слушателям специальный предмет, в день рождения его младшего сына поздравили с тем, что ему было дано и удел счастье иметь ребенка уже в таком преклонном возрасте. <Да, - возразил он человеку, желавшему ему счастья, - поразительно, что могут произвести человеческие руки>. Этот ответ кажется особенно бессмысленным и неуместным. Детей называют ведь благословением бога прямо в противоположность творению человеческих рук. Но сейчас же нам приходит в голову, что этот ответ имеет смысл, и именно скабрезный смысл. Здесь нет и речи о том, что счастливый отец хочет притвориться глупым, чтобы назвать глупым что-то или кого-то. Кажущийся бессмысленным ответ действует на нас ошеломляюще, смущающе, как мы сказали бы вместе с авторами, писавшими об остроумии. Мы слышали, что авторы усматривали все действие таких острот в смене <смущения и внезапного уяснения>. Мы попытаемся позже создать свое суждение об этом. Пока мы удовольствуемся лишь тем, что техника этой остроты заключается в преподношении нам такого смущающего бессмысленного ответа.

Совсем особое место среди этих острот-бессмыслиц занимает острота Lichtenberg'a. Он удивился, что у кошек вырезаны две дыры как раз в том месте их шкурки, где у них должны быть глаза. Удивляться чему-то само собой разумеющемуся, чему-то, что может быть объяснено только идентичными словами, - конечно, нелепость. Это напоминает об одном всерьез понимаемом восклицании у Michclet (Das Weib), которое, насколько я помню, гласит приблизительно так: <Как хорошо все устроено в природе, что ребенок, как только он появляется на свет, имеет мать, готовую принять его на свое попечение!> Фраза Michelet - действительно нелепость, фраза же Lichtenberg'a - острота, которая пользуется нелепостью для какой-то цели, за которой что-то скрывается. Что именно, этого мы, конечно, не можем указать в данный момент.

Из двух групп примеров мы узнали, что работа остроумия пользуется двумя уклонениями от нормального мышления, сгущением и бессмыслицей как техническими приемами для создания остроумного выражения. Мы вправе ожидать, что и другие ошибки мышления могут найти такое же применение. Действительно, можно указать несколько примеров такого рода.

Один гражданин приходит в кондитерскую и приказывает дать себе торт, но вскоре отдает его обратно и требует вместо него стаканчик ликеру. Он выпивает его и хочет уйти, не заплатив. Владелец лавки задерживает его. <Что вам угодно от меня?> - <Вы должны заплатить за ликер>. - <Ведь я отдал вам за него торт>. - <Но ведь вы за него тоже не заплатили> - <Но ведь я его и не ел>.

И этот рассказ имеет видимость логичности, которая служит удобным фасадом для ошибки мышления. Ошибка заключается, очевидно, в том, что хитрый покупатель создает между возвращением торта и получением ликера соотношение; на самом деле не существовавшее. Суть вещей распадается на два процесса, которые для продавца друг от друга независимы и только по собственному предположению покупателя стоят в соотношении замены одного другим. Он сначала взял и возвратил торт, за который, следовательно, ничего не должен заплатить, затем он берет ликер и за него должен заплатить. Можно сказать, что покупатель двусмысленно употребляет выражение <за это>, правильнее говоря, он создает с помощью двусмысленности связь, не имеющую фактических оснований.

Теперь нам представляется удобный случай сделать немаловажное признание. Мы исследуем технику остроумия на примерах и, следовательно, должны быть уверены, что выбранные примеры действительно являются истинными остротами. Но дело обстоит таким образом, что в ряде случаев, мы колеблемся, следует ли назвать соответствующий пример остротой или нет. В нашем распоряжении не будет такого критерия до тех пор, пока само исследование не даст нам его. Ходячее мнение ненадежно и само нуждается в проверке своей правильности. При решении выдвинутого вопроса мы можем опереться только на некоторое <чутье>, которое мы понимаем в том смысле, что судим о чем-нибудь согласно уже существующим определенным критериям, еще недоступным нашему пониманию. Ссылку на это чутье мы не будем выдавать за достаточное обоснование. Мы сомневаемся, должны ли считать последний пример остротой, софистической остротой или просто софизмом. Кроме того, мы не знаем еще, в чем заключается характер остроты.
Наоборот, нижеследующий пример, который выявляет более грубую ошибку мышления, является несомненной остротой. Это опять-таки история с посредником брака.

Шадхен защищает девушку, которую предлагает в качестве невесты, от недостатков, отмечаемых молодым человеком. <Теща мне не нравится, - говорит этот последний, она - ехидный, глупый человек>. - <Ведь вы женитесь не на теще, а на дочери>. - <Да, но она уже не молода и лицом она тоже не хороша>. - <Это ничего, если она не молода и не красива, тем более она будет вам верна>. - <Денег там тоже не много>. - <Кто говорит о деньгах? Разве вы женитесь на деньгах? Вы ведь хотите иметь жену>. - <Но, ведь, она к тому еще и горбата!> - <А что же вы хотели? Чтоб она не имела ни одного недостатка?>

Таким образом речь идет, действительно, о немолодой, некрасивой девушке с небольшим приданым, причем у нее отталкивающая мать, и кроме того, она награждена безобразным уродством. Это отнюдь не заманчивые условия для заключения брака. Но посредник умеет при каждом отдельном из этих недостатков указать на ту точку зрения, благодаря которой можно с ним примириться. Непростительный горб он в итоге оценивает как единственный недостаток, который нужно простить каждому человеку. И здесь есть видимость логичности, характерной для софизма, которая должна скрыть ошибку мышления. Девушка имеет очевидные, явные недостатки: несколько таких, которые можно простить, и один такой, которого простить нельзя. Она не подходит для брака. Но посредник ведет себя таким образом, как будто каждый отдельный недостаток устраняется благодаря его возражению, в то время как в действительности каждый из них до некоторой степени обесценивает выгоды брака, и все эти недостатки вскоре суммируются в одно общее впечатление. Посредник настаивает на обсуждении каждого фактора в отдельности и сопротивляется их объединению.

Та же ошибка мышления является ядром другого софизма, по поводу которого можно много смеяться, но можно и сомневаться, вправе ли мы называть его остротой.

А взял у В медный котел. После того, как котел был возвращен, В предъявил к А иск, т. к. в котле была большая дыра, благодаря которой он стал негоден для употребления. А защищается: <Во-первых, я вообще не брал копив у В, во-вторых, в котле уже была дыра, когда я взял его у В, в-третьих, я вернул котел в целости>. Каждое возражение в отдельности само по себе хорошо, но, взятые вместе, они исключают друг друга. А обсуждает изолированно то, что должно быть рассматриваемо в связи друг с другом, точь-в-точь так, как поступает посредник с недостатками невесты. Можно также сказать: А ставит <и> на том месте, на котором возможно только <либо-либо>.

Другой софизм мы находим в следующей истории с посредником брака.

Жених замечает, что у невесты одна нога короче другой и что она хромает. Шадхен вступает с ним в спор. <Вы неправы. Предположите, что вы женитесь на женщине с здоровыми, равными конечностями. Какой вам расчет? Вы ни на одну минуту не будете спокойны, что она не упадет, не сломает себе ногу и не останется хромой на всю жизнь. А потом боль, волнение, расходы на врача! Если же вы женитесь на этой девушке, то с вами этого не может случиться, здесь вы имеете готовое дело>.

Видимость логики здесь очень невелика, и никто не захочет отдать предпочтение уже <готовому несчастью> перед несчастьем, только могущим произойти. Ошибку, содержащуюся в ходе мысли, можно будет легче выявить на втором примере, на истории, в изложении которой я не могу избежать жаргона.

В храме в Кракове сидит великий раввин N и молится со своими учениками. Внезапно он издает крик и, спрошенный своими озабоченными учениками, говорит: <Только что умер великий раввин L в Лемберге>. Община накладывает траур по умершему. В течение ближайших нескольких дней опрашиваются прибывающие из Лемберга, как умер раввин, чем он был болен, но они ничего не знают об этом, они оставили его в наилучшем самочувствии. Наконец, выясняется вполне определенно, что раввин L не умер в тот момент, когда раввин N телепатически почувствовал его смерть, так как он жив еще до сих пор. Иноверец воспользовался удобным случаем, чтобы подтрунить над учеником краковского раввина по поводу этого события. <Большой позор для вашего раввина, что он увидел тогда раввина L умирающим в Лемберге. Этот человек жив еще поныне>. - <Это ничего, - возражает ученик, - взгляд от Кракова до Лемберга был все же великолепен>.

Здесь открыто признается общая двум последним примерам ошибка мышления. Ценность фантастического представления без всякого зазрения превозносится в сравнении с реальностью. Дальновидный взгляд через пространство, отделяющее Краков от Лемберга, был бы импозантным телепатическим актом, если бы он передал нечто действительно происшедшее, но это неважно для ученика. Ведь было все-таки возможно, чтобы раввин L умер в Лемберге в тот момент, когда краковский раввин провозгласил о его смерти; ученик же передвинул акцент с условия, при котором поступок учителя был бы достоин удивления, на безусловное удивление этим поступком. свидетельствует о подобной же точке зрения. Точно так же, как в этом примере, реальность не принимается во внимание, и ей предпочитается возможность, так и в предыдущем примере посредник брака требует от жениха, чтобы он принял во внимание возможность того, что женщина может благодаря несчастному случаю стать хромой, и оценил эту возможность как нечто более многозначительное, в сравнении с чем вопрос, действительно ли она хрома или нет, отступает на задний план.

К этой группе софистических ошибок мышления примыкает другая интересная группа, в которой ошибку мышления можно назвать автоматической. Быть может, это только каприз случая, что все примеры этой новой группы, которые я приведу, относятся опять-таки к историям с шадхенами.

Шадхен привел с собой для переговоров о невесте помощника, который должен был подтверждать все его сведения. <Она стройна, как ель>, - говорит шадхен. - <Как ель>, - повторяет эхо. - <А глаза у нее такие, что их нужно посмотреть>. - <Ах, какие глаза у нее>, - подтверждает эхо. - <А образована она, как никакая другая девушка>. - <И как образованна!> - <Но одно, правда, - признается посредник, - она имеет небольшой горб>. - <Но какой горб>, - подкрепляет опять эхо. Другие истории вполне аналогичны, но они более остроумны.

Жених при знакомстве с невестой неприятно поражен и отводит посредника в сторону, чтобы сообщить ему о недостатках, которые он нашел в невесте. <Зачем вы привели меня сюда? - спрашивает он с упреком. - Она отвратительна и стара, она косит; у нее плохие зубы и слезящиеся глаза...> - <Вы можете говорить громко, - вставляет посредник, - она глуха тоже>.

Жених делает первый визит в дом невесты вместе с посредником, и в то время, как они ожидают в гостиной появления семьи, посредник обращает его внимание на стеклянный шкаф, в котором выставлена напоказ серебряная утварь. <Взгляните сюда. По этим вещам вы можете судить, как богаты эти люди>. - <А разве невозможно, - спрашивает недоверчивый молодой человек, - что эти вещи были взяты взаймы только для этого случая с той целью, чтобы произвести впечатление богатства?> - <Ну, что приходит вам в голову, - отвечает, возражая посредник, - разве можно доверить этим людям что-нибудь?

Во всех трех случаях происходит одно и то же. Человек. который несколько раз подряд реагирует одинаковым образом, продолжает этот способ выражения также и по ближайшему поводу, который оказывается неподходящим и противоречит тем целям, к которым стремится этот человек. Он не видит необходимости приспосабливаться к требованиям ситуации и поддается автоматизму привычки. Так, помощник посредника в первом рассказе забывает, что его взяли с собой для того, чтобы он подавал голос в пользу предлагаемой невесты, и до сих пор он оправдывал возложенную на него задачу, подчеркивая своим повторением указываемые положительные черты невесты, но затем он подчеркивает и ее робко признаваемый горб, который он должен был бы преуменьшить. Во втором рассказе посредник был так увлечен перечислением недостатков и пороков невесты, что он дополняет их список теми недостатками, о которых знает только он один, хотя это, конечно, не входит в круг его обязанностей и намерений. В третьем рассказе, наконец, он настолько увлекается рвением уверить молодого человека в богатстве этой семьи, что он, желая оказаться правым в одном только пункте доказательства, приводит довод, уничтожающий все его старания. Повсюду автоматизм берет верх над целесообразным изменением мышления и выражения.

Это легко понять, но это должно сбить нас с толку, если мы обратим внимание на то, что эти три истории могут быть названы комическими с таким же правом, с каким мы привели их в качестве остроумных. Открытие психического автоматизма принадлежит к технике комического, как и всякое разоблачение, когда человек сам себя выдает. Мы очутились внезапно перед проблемой отношения остроумия к комизму, которую мы думали обойти (см. введение). Являются ли эти истории только комическими и не остроумными в то же время? Работает ли здесь комизм теми же средствами, что и остроумие? И опятьтаки, в чем заключается особый характер остроумного?

Мы должны придерживаться взгляда, что техника последней исследованной нами группы острот заключается в преподношении <ошибок мышления>, но мы вынуждены признать, что их исследование привело нас скорее к затемнению вопроса, чем к его выяснению. Но мы все-таки не перестаем надеяться, что благодаря полному изучению технических приемов остроумия мы придем к некоторым данным, которые послужат нам исходным пунктом для дальнейших рассуждений.

Ближайшие примеры остроумия, на которых мы будем базировать дальнейшее исследование, не представят больших трудностей. Их техника напомнит нам уже знакомую. Вот, например, острота Lichtenberg'a: <Январь - это месяц, когда приносят своим друзьям добрые пожелания, а остальные месяцы - это те, в течение которых они не исполняются>.

Поскольку эти остроты следует назвать скорее тонкими, чем удачными, и поскольку они пользуются мало энергичными приемами, мы хотим усилить получаемое от них впечатление, умножая их число.
<Человеческая жизнь распадается на две половины: в течение первой половины стремятся вперед ко второй, а в течение второй стремятся обратно к первой>.

<Жизненное испытание состоит в том, что испытывают то, чего не хотят испытать>. (Оба примера у К. Fischera.)

Эти примеры напоминают рассмотренную нами раньше группу, особенностью которой является <многократное применение одного и того же материала>. Особенно последний пример дает нам повод поставить вопрос, почему мы не включили его в эту прежнюю группу вместо того, чтобы приводить его в связи с новой группой. Испытание описывается опять через само себя, как в другом месте ревность (с. 35). И это указание я не буду особенно оспоривать. Я полагаю, что в двух других примерах, имеющих аналогичный же характер, другой новый момент является более поразительным и многозначительным, чем многократное употребление одного и того же слова, которому здесь недостает даже намека на двусмысленность. Здесь созданы новые и неожиданные единства, новые отношения представлений друг к другу и определение одного понятия другим или отношением к общему третьему понятию. Я назвал бы этот процесс унификацией. Он, очевидно, аналогичен сгущению благодаря укомплектовыванию в одни и те же слова. Так, две половины человеческой жизни описываются при помощи открытого между ними взаимоотношения; в течение первой половины стремятся вперед ко второй, а в течение второй стремятся обратно к первой. Это, точнее говоря, два очень сходных отношения друг к другу, которые взяты для изображения. Сходству отношений соответствует сходство слов, которое напоминает о многократном употреблении одного и того же материала.

В остроте Lichlenbcrg'a - январь и противопостапляемые ему месяцы характеризуются опять-таки модифицированным отно шением к чему-то третьему. Это - пожелания счастья, которые люди приносят в течение одного месяца и которые не исполняются в течение других месяцев. Отличие от многократного применения одного и того же материала, которое приближается к двусмысленности, здесь ясно и очевидно.

Прекрасным примером унификационной остроты, не нужда ющейся в пояснении, является следующая.

Французский писатель J. В. Rousseau написал одну оду потомству (a la posleritc); Вольтер нашел, что стихотворение это по своей ценности не имеет достаточных оснований, чтобы дойти до потомства, и сказал остроумно: <Это стихотворение не дойдет по своему адресу>. (По К. Fischer'y.)
Последний пример может обратит>, наше внимание на то, что по существу унификация является тем моментом, который лежит в основе так называемых находчивых острот. Находчивость состоит в переходе от обороны к агрессивности, в <обращении острия от себя в сторону противника>, в <отплате тою же монетой>, следовательно, в создании неожиданного единства между атакой и контратакой.

Светлейший князь объезжает свои владения и замечает в толпе человека, похожего на его собственную высокую персону. Он подзывает его, чтобы спросить: <Служила ли его мать когда-либо в резиденции?> - <Нет, ваша светлость, - гласит ответ, - мать не служила, зато мои отец - да>.

Герцог Карл Вюртембергский случайно наталкивается по вре мя одной из своих верховых прогулок на красильщика, занятого своим делом. <Может ли он покрасишь мою белую лошадь в синий цвет> - подзывает его герцог и получает ответ: <Конечно, ваша светлость, если она выдержит температуру кипения!>

В этих отличных <поездках на обратных> - в которых на бессмысленный вопрос отвечают столь же невозможным условием - принимает участие еще и другой технический момент, который отсутствовал бы, если бы ответ красильщика гласил: <Нет, ваша светлость, я боюсь, что лошадь не выдержит температуры кипения>.

В распоряжении унификации имеется еще и другой, особенно интересный технический прием, присоединение при помощи союза и. Такое присоединение означает связь; мы понимаем его не иначе. Когда Гейне рассказывает, например, в <Путешествии на Гарц> о городе Геттингене: <Вообще геттингенские жители разделяются на студентов, профессоров, филистеров и скот>, то мы понимаем это сопоставление именно в таком смысле, который еще резче подчеркивается добавлением Гейне: <все они немногим различаются между собой>. Или когда Гейне говорит о школе, где он должен был перенести <латынь, побои и географию>, то это присоединение, которое более чем ясно благодаря тому, что побои поставлены посередине между обоими учебными предметами, хочет сказать нам, что мы должны распространить отношение ученика к занятиям, несомненно определяемое отношением к побоям, и на латынь и географию.

У Lipps'a мы находим среди примеров <остроумного перечисления> стих, очень близкий Гейневскому <студенты, профессора, филистеры и скот>.

<С трудом и вилкой мать вытащила его из соуса>, как будто бы труд был инструментом, подобно вилке, добавляет Lipps, поясняя. Создается впечатление, что этот стих совсем неостроумен, а только комичен в то время, как Гейневское присоединение несомненно остроумно. Быть может, впоследствии мы вспомним об этих примерах, когда нам больше не нужно будет избегать проблемы соотношения комизма и остроумия.

На примере герцога и красильщика мы заметили, что этот пример остался бы остротой, возникшей путем унификации, и в том случае, если бы ответ красильщика гласил: <Нет, я боюсь, что лошадь не выдержит температуры кипения>. Но ответ гласил: <Да, ваша светлость, если она выдержит температуру кипения>. В замене собственно уместного <нет> словом <да> и заключается новый технический прием остроумия, употребление которого мы проследим на других примерах. Одна из приведенных у К. Fischer'a острот более проста. Фридрих Великий слышит об одном силезском проповеднике, о котором говорили, что он общается с духами. Фридрих приказывает этому человеку прийти и встречает его вопросом: <Умеет ли он заклинать духов?> Ответ был: <Так точно, ваше величество, но они не приходят>. Здесь вполне очевидно, что прием остроумия заключается в замене единственно возможного <нет> его противоположностью. Чтобы произвести эту замену, к слову <да> должно быть присоединено <но>, так что <да> и <но> по смыслу равны <нет>.

Это изображение при помощи противоположности служит работе остроумия в различных продукциях. В следующих двух примерах оно выступает в чистом виде. Гейне: <Эта дама во многих отношениях подобна Венере Милосской: она также чрезвычайно стара, тоже не имеет зубов и имеет несколько белых пятен на желтоватой поверхности своего тела>. Это - изображение отвратительной внешности при помощи аналогии с прекрасным. Эти аналогии могут состоять только в двусмысленно выраженных качествах или во второстепенных чертах. Последнее относится ко второму примеру: Lichtenberg: Великий дух.

Он объединил в себе качества великих мужей. Он держал голову криво, как Александр, всегда поправлял волосы, как Цезарь, мог пить кофе, как Лейбниц, и когда он однажды прочно сидел в кресле, он забыл о еде и питье, как Ньютон, и его должны были будить, как этого последнего; свой парик он носил как д-р Джонсон, и пуговица от брюк была всегда у него расстегнута, как у Сервантеса>. Особенно хороший пример изображения при помощи противоположности, в котором абсолютно не имеет места употребление двусмысленных слов, привезен J. v. Falkc'ом из его поездки в Ирландию: <Место действия - кабинет восковых фигур>, - сказали мы rnadame Tussaud. И здесь имеется проводник, сопровождающий общество, с котором и стар и млад, от фигуры к фигуре со своими объяснениями. . После этого одна молодая девушка задает вопрос: (Какая фигура - герцог В, а какая - его лошадь? - Как вам будет угодно, мое дитя, вы зашатали деньги, и выбор принадлежит вам.) ( Lebenserinnerungen.)

Редукция этой ирландской остроты должна была бы гласить: Как не стыдно предлагать обозрению публики эти восковые фигуры людей! Ведь в них нельзя отличить лошадь от всадника! (Шутливое преувеличение.) И за это платят хорошие деньги! Это негодующее выражение драматизируется, подкрепляется небольшими подробностями, вместо публики вообще выступает одна дама, фигура всадника определяется индивидуально столь популярной в Ирландии личностью герцога Веллингтона. Бесстыдство же владельца или проводника, который тянет у людей деньги из кармана и не дает ничего взамен этого, изображается путем противоположности, с помощью речи, в которой он восхваляется как добросовестный делец, у которого на уме нет ничего, кроме соблюдения прав, которые публика приобрела уплатой денег. Теперь можно также отметить, что техника этой остроты совсем не проста. Найдя путь к тому, чтобы торжественно уверить обманщика в его добросовестности, эта острота является примером изображения при помощи противоположности; но повод, по которому острота прибегает к этому изображению, требует от нее совсем другого: она отвечает деловой солидностью там, где от нее ожидают сходства фигур, и является, таким образом, примером передвигания. Техника этой остроты заключается в комбинации обоих приемов.

От этого примера легко перейти к небольшой группе, которую можно было бы назвать остротами, возникающими путем преувеличения. В них <да>, которое было бы уместно в редукции, заменяется отрицанием <нет>, но это <нет> равносильно в силу своего содержания даже усиленному <да>, и обратно: <нет> заменяется таким же <да>. Отрицание стоит на месте утверждения с преувеличением; такова, например, эпиграмма Lessing'a:

<Прекрасная Галатея! Говорят, что она красит свои волосы в черный цвет?> - <О, нет: ее волосы были уже черны, когда она их купила>.

Или мнимая ехидная защита книжной мудрости Lichtenberg'oM: <Есть многое на небе и земле, Что и во сне, Горацио, не снилось твоей учености>, - сказал презрительно Гамлет. Lichlenberg знает, что это определение не метко, поскольку оно не реализует все то, что можно возразить против ученой мудрости. Поэтому он прибавляет еще недостающее суждение. <Но в учености есть и многое такое, чего нет ни на небе, ни на земле>. Его изложение подчеркивает, чем вознаграждается книжная мудрость за порицаемый Гамлетом недостаток, но в этом вознаграждении заключается второй и еще больший упрек.

Еще яснее, хотя и грубы, две еврейские остроты, т. к. они свободны от всякой примеси передвигания.

Два еврея говорят о купании: <Я ежегодно купаюсь один раз, - говорит один из них, - нужно ли это или нет>.

Ясно, что таким хвастливым уверением в своей чистоплотности он уличает себя только в нечистоплотности.

Один еврей замечает остатки пищи на бороде у другого еврея. <Я могу сказать тебе, что ты вчера ел>. - (<А ну-ка, скажи>. - <Чечевичную похлебку>. - <Неправда, позавчера>.

Великолепной остротой, возникшей путем преувеличения, которая легко может быть отнесена за счет изображения при помощи противоположности, является следующая.

Король, снизойдя, посещает хирургическую клинику и застает профессора, готовящегося к ампутации ноги; отдельные стадии этой ампутации король сопровождает громкими выражениями своего благоволения: <Браво, браво, мой милый профессор>. По окончании операции профессор подходит к королю и спрашивает с глубоким поклоном: <Прикажите, ваше величество, ампутировать и вторую ногу?>

То, о чем думал про себя профессор со время королевского одобрения, можно выразить, конечно, только в таком виде: <Все это производит такое впечатление, как будто я ампутирую ногу этому бедняге по королевскому указу и только ради королевского благоволения. Однако я, в действительности, имею другие основания для этой операции>. Но затем он подходит к королю и говорит: <Я не имею никаких других оснований для производства этой операции, чем указ вашего величества. Высказанное мне одобрение так осчастливило меня, что я ожидаю только приказания вашего величества, чтобы ампутировать и здоровую ногу!> Высказывая противоположную мысль, ему удается дать понять то, о чем он думает и о чем он должен умолчать. Эта противоположность есть невероятное преувеличение.

Изображение при помощи противоположности является, как мы видим на этих примерах, часто употребляемым и очень энергичным приемом техники остроумия. Но мы не должны проглядеть и другого момента, заключающегося в том, что эта техника свойственна отнюдь не одному только остроумию. Когда Марк Антоний, произнеся длинную речь о трупе Цезаря на форуме и завоевав у слушателей расположение, опять бросает, наконец, фразу:

<Брут - достойный уважения человек>, - то он знает, что народ крикнет ему в ответ только истинный смысл его слов: <Они - изменники, достойные уважения люди>.

Или когда переписывает собрание неслыханных сальностей и цинизмов, как выражения из (<Нравственные люди>), то это - тоже изображение при помощи противоположности. Но это называют <иронией>, а не остротой. Иронии не свойственна никакая другая техника, кроме техники изображения при помощи противоположности. Кроме того, говорят и пишут об иронической остроте. Таким образом нельзя больше сомневаться в том, что одна техника недостаточна для характеристики остроты. К технике должно присоединиться нечто другое, чего мы до сих пор не открыли. Но, с другой стороны, все-таки неоспоримо, что с упразднением техники исчезает и острота. A priori может показаться трудным объединить друг с другом оба эти спорных пункта, которые добыты нами для объяснения остроумия.

Если изображение при помощи противоположности относится к техническим приемам остроумия, то мы вправе ожидать, что остроумие может использовать и противоположный прием, т. е. изображение при помощи сходного и родственного. Продолжение исследования покажет, что это является техникой новой, совершенно особой, обширной группы острот по смыслу. Мы определим своеобразность этой техники гораздо точнее, если вместо изображения при помощи <родственного> скажем: изображение при помощи принадлежащего друг к другу или находящегося в связи друг с другом. Мы сделаем почин последней характеристикой и поясним ее примером.

Один американский анекдот гласит: двум не очень-то щепетильным дельцам удалось рядом смелых предприятий создать себе большое состояние, после чего их стремление было направлено на то, чтобы войти в высшее общество. Среди прочего им казалось целесообразным заказать свои портреты самому дорогому и знаменитому художнику, появление произведений которого считалось событием. На большом вечере эти драгоценные портреты были показаны впервые. Хозяева подвели весьма влиятельного критика и знатока искусства к стене, на которой висели оба портрета, рассчитывая услышать от него мнение, полное одобрения и удивления. Критик долго смотрел на портреты, потом покачал головой, как будто ему чего-то не хватало, и спросил только, указывая на свободное место между двумя портретами: А где же спаситель? (или: я не вижу здесь изображения спасителя).

Смысл этой фразы ясен. Здесь речь идет об изображении чего-то, что не должно быть выражено прямо. Каким образом осуществляется это <непрямое изображение>? При помощи целого ряда легко возникающих ассоциаций и заключений мы проследим путь изображения этой остроты в обратном направлении.

Вопрос <где спаситель, изображение спасителя?> позволяет нам догадаться, что вид обоих портретов напоминает говорящему подобное, известное как ему, так и нам зрелище, в котором имеется отсутствующий здесь элемент: изображение спасителя посередине двух других портретов. Возможен только один такой случай: Христос, висящий между двумя разбойниками. Недостающий элемент подчеркивается остротой, сходство же заключается в оставленных в остроте без внимания портретах, находящихся направо и налево от спасителя. Оно может состоять только в том, что повешенные в салоне портреты являются портретами разбойников. То, что критик хочет сказать и чего он не может сказать, было следующим: вы - пара грабителей. Подробнее: какое мне дело до ваших портретов? Я знаю только то, что вы - пара грабителей. И в конце концов он сказал это путем некоторых ассоциаций и умозаключений. Этот путь мы называем намеком.

Мы тотчас вспоминаем, что уже встречали намек при двусмысленности. Если из двух значений, которые находят свое выражение в одном и том же слове, одно, как более частое и более употребительное, настолько высыпает на первый план, что прежде всего приходит нам в голову, в то время как другое, более отдаленное, отступает на задний план, то этот случай мы называли двусмысленностью с намеком. В целом ряде исследованных до этого примеров мы заметили, что техника их вовсе не проста, и рассматривали намек как усложняющий ее момент. (Например, ср. остроту о жене, возникающую путем перестановки, где жена немного прилегла и при этом много заработала, или остроту-бессмыслицу при поздравлении по поводу рождения младшего сына, где отец удивляется тому, что могут произвести человеческие руки. С. 60).

В американском анекдоте мы видим свободный от двусмысленности намек, и в качестве характерной его черты находим замену одного представления другим, связанным с ним. Легко догадаться, что эта связь может реализоваться более чем одним способом. Чтобы не потеряться в этом множестве видов, мы будем обсуждать только резко выраженные вариации и иллюстрировать их лишь немногими примерами. Реализуемая для замены связь может быть только созвучием, так что этот подвид аналогичен каламбуру при произношении острот вслух. Но это не созвучие двух слов, а созвучие фраз, характерных оборотов речи и т. п.

Например, Lichlenberg'y принадлежит изречение: <Новый курорт хорошо лечит>, которое напоминает о поговорке: <Новая метла хорошо метет>. В них тождественны первое слово, третье слово и вся структура предложения. Это изречение возникло в голове остроумного мыслителя, вероятно, как подражание известной поговорке. Изречение Lichtenberg'a является, таким образом, намеком на поговорку. С помощью поговорки нам указывается на нечто, что не высказывается прямо, а именно: что в действии, оказываемом курортами, принимает участие еще и другой временный момент, кроме теплых вод, занимающих одно и то же постоянное место в его целебных свойствах.

Подобным же образом технически вскрывается и другая шутка или острота Lichtenberg'a: девочка, которой четыре моды. Это созвучно с определением возраста <четыре годи> и было первоначально, возможно, опиской в этом определении. Но употребление смены мод вместо смены годов для определения возраста лиц женского пола является удачным приемом.

Связь может состоять в тождестве вплоть до единичной небольшой модификации. Эта техника опять-таки параллельна словесной технике. Оба вида остроумия вызывают почти одно и то же впечатление, однако их можно отличить друг от друга по процессам, происходящим при работе остроумия.

Вот пример такой словесной остроты или каламбура: великая, но известная не только объемом своего голоса певица Мария Свит была обижена тем, что заглавие театральной пьесы, инсценированной по известному роману Ж. Верна, послужило намеком на ее безобразную наружность. <Путешествие вокруг Свита в 80 дней>.

Или: <Что ни сажень - то королева>, являющееся модификацией известного шекспировского: <Что ни дюйм - то король>, служащее намеком на эту цитату и сказанное про одну знатную и пережившую свое величие даму. В действительности можно было бы немного возразить, если бы кто-нибудь захотел отнести эту остроту к сгущению с модификацией или к заместительному образованию. (Ср. tele-a-bete) (с. 26, 34).

Об одном. имеющем высокие стремления, но своеобразном в достижении своих целей своенравном человеке один из его друзей сказал: <Он - набитый идеалист>. - <Он - набитый дурак> - это общеупотребительный оборот речи, на который намекает эта модификация и на смысл которого она сама претендует. И здесь можно описать технику как сгущение с модификацией.

Почти невозможно отличить намек с модификацией от сгущения с заместительным образованием тогда, когда модификация ограничивается изменением букв, как например, дихтерит (Dichter - поэт). Намек на страшную заразу дифтеритом рисует бездарное поэтическое творчество как нечто опасное в общественном отношении.

Отрицательные приставки дают широкую возможность создания удачных намеков с незначительными изменениями.

<Мой товарищ по неверию Спиноза>, - говорит Гейне. <Мы, немилостью божьей, поденщики, крепостные, негры, отбывающие барщину...> -так начинается у Lichtenberg'a неприведенный дальше манифест этих несчастных, которые имеют, во всяком случае, больше права на такое титулование, чем короли и князья на немодифицированное.

Формой намека является, наконец, и пропуск, который можно сравнить с сгущением без заместительного образования. Собственно, при каждом намеке пропускается нечто, а именно: приводящие к намеку пути, по которым идет течение мыслей. Речь только о том, что больше бросается в глаза: пробел или заместительное образование, отчасти выполняющее пробел в тексте намека. Таким образом, мы вновь вернулись бы от целого ряда примеров с грубыми пропусками к собственно намеку.

Пропуск без замещения дан в следующем примере: в Вене живет остроумный и воинственный писатель, который неоднократно бывал бит своими противниками за резкость полемических статей. Когда однажды в обществе обсуждалось новое преступление одного из его обычных противников, кто-то отозвался: <Если бы Х слышал это, он опять получил бы пощечину>. К технике этой остроты относится прежде всего смущение вследствие непонимания этой мнимой бессмыслицы, потому что получение пощечины как непосредственное следствие того, что о чем-то слышали, никак не может быть понято. Но бессмыслица исчезает, когда вставляют пробел: тогда он написал бы такую едкую статью против лица, о котором идет речь, что и т. д. Намек, получающийся в результате пропуска, и бессмыслица являются, таким образом, техническими приемами этой остроты.

Гейне: <Он хвалил себя так много, что курительные свечи поднялись в цене>. Этот пробел легко выполнить. Пропущенное заменено следствием, которое служит намеком на этот пропуск. <Самохвальство издает зловоние>. (Нем. поговорка). Еще одна острота о евреях, встретившихся у бани. <Вот и еще год прошел!> - вздыхает один из них. Эти примеры не оставляют никакого сомнения в том, что пропуск относится к намеку.

Бросающийся в глаза пробел имеется в нижеследующем примере, являющемся истинной и настоящей остротой, возникающей путем намека. После одного празднества художников в Вене был издан юмористический сборник, в котором, между прочим, было помещено следующее замечательное изречение: <Жена - как зонтик. В случае необходимости все же прибегают к услугам комфортабельности>.

Зонтик мало защищает от дождя. <Все же> может только означать: когда падает сильный дождь, и комфортабельностью является омнибус (общественный экипаж). Но, т. к. здесь мы имеем дело с формой сравнения, то отложим пока более подробное исследование этой остроты.

Истинный клубок колких намеков содержат <Луккские воды> Гейне. Они превращают эту форму остроумия в искусное орудие для полемических целей (против графа Платена). Прежде чем читатель может догадаться об этом орудии, создается прелюдия к определенной теме, непригодной для прямого изображения; прелюдия состоит из намеков, созданных из самого разнообразного материала, как, например, в исковерканных словах Гирш-Гиацинта: <Вы слишком корпулентны, а я слишком тощ. У вас богатое воображение, а у меня тем более деловитости. Я - практик, а вы - диарретик (вместо - теоретик. Diarrhea - понос). Одним словом, вы совершенно мой антиподекс (вместо - антипод. Podex - задница)>. - <Венера Уриния> (Uriii - моча) - толстая Гудель из Дрекваля (Dreck - кал) в Гамбурге и т. п., затем эти события, о которых рассказывает поэт, принимают другое направление, которое якобы прежде всего свидетельствует только о невежливых вольностях поэта, но вскоре открывает свое символическое отношение к полемическим целям и является, таким образом, тоже намеком. Наконец, нападки на Платена прорываются, и намеки на ставшую уже известной тему о гомосексуальности графа клокочуг и струятся из каждой фразы, которую Гейне направляет против таланта и характера своего противника, например:

<Если музы и неблагосклонны к нему, то дух языка все-таки находится в его полном распоряжении или, вернее, он умеет его насиловать, ибо свободной любви этого духа у него нет, он должен постоянно бегать также за этим юношей, и умеет он схватывать только внешние формы, которые, несмотря на свою прекрасную закругленность, лишены всякого благородства>.

<С ним бывает в этих случаях то же, что со страусом, который считает себя достаточно спрятавшимся, когда уткнул в песок голову так, что видным остался только хвост. Наша сиятельная птица поступила бы лучше, если бы хвост упрятала в песок, а нам показала голову>.

Намек является самым употребительным и охотнее всего применяемым приемом остроумия. Он лежит в основе большинства недолговечных созданий остроумия, которые мы обычно вплетаем в нашу речь и которые теряют свой смысл при отделении от взрастившей их почвы и при самостоятельном существовании. Но именно намек напоминает о тех соотношениях, которые чуть было не ввели нас в заблуждение при оценке техники остроумия. Намек тоже сам по себе неостроумен; есть корректно созданные намеки, не претендующие на остроумие. Остроумен только <остроумный> намек, так что признак остроумия, который мы проследили вплоть до техники остроумия, опять ускользает от нас.

Я назвал намек <непрямым изображением> и обращу теперь внимание только на то, что можно с большим успехом объединить различные виды намека с изображением при помощи противоположности и с техническими приемами, о которых еще пойдет речь, в одну большую группу, которую можно было бы назвать всеобъемлющим названием <непрямое изображение>. Ошибки мышления - унификация - непрямое изображение - таковы наименования рубрик, под которые можно подвести ставшие нам известными технические приемы остроумной мысли.

При продолжении исследования нашего материала мы, вероятно, найдем новый подвид непрямого изображения, доступный яркому охарактеризованию, иллюстрировать который можно лишь немногими примерами. Это - изображение при помощи мелочи или детали, разрешающее задачу: дать полное выражение целой характеристике с помощью крохотной детали. Присоединение этой группы к намеку становится возможным благодаря тому, что эта деталь находится в такой связи с материалом, который подлежит изображению, что ее можно вывести как следствие из этого материала, например:

<Галицийский еврей едет в поезде; он устроился очень удобно, расстегнул свой сюртук и положил ноги на скамейку. В вагон входит модно одетый господин. Тотчас еврей приводит себя в порядок и усаживается в скромной позе. Вошедший перелистывает книгу, что-то высчитывает, соображает и вдруг обращается к еврею с вопросом: <Скажите, пожалуйста, когда у нас иомкипур (судный день)> <Так вон оно что>, - говорит еврей и опять кладет ноги на скамейку, прежде чем ответить на вопрос.

Нельзя отрицать, что это изображение при помощи детали связано с тенденцией к экономии, которую мы отметили при исследовании техники словесных острот, как общую всем без исключения остротам черту. Совершенно таков же и следующий пример. Врач, приглашенный помочь баронессе при разрешении от бремени, заявляет, что время еще не наступило, и предлагает барону тем временем сыграть в соседней комнате в карты. Спустя некоторое время до слуха обоих мужчин доносится стон баронессы: ( (франц.)) Супруг вскакивает, но врач удерживает его: <Это - ничего, играем дальше>. Спустя некоторое время слышно, как роженица опять стонет: <Боже мой, боже мой, какие боли!> - <Не хотите ли вы пойти к роженице, господин профессор?> - спрашивает барон. - <Нет, нет, еще не время>. Наконец, из соседней комнаты слышится не оставляющий сомнений крик: <Ай, ай, аи>. Тогда врач бросает карты и говорит: <Пора>. Эта удачная острота показывает на примере шаг за шагом меняющихся жалобных возгласов знатной роженицы, как болевые ощущения дают возможность пробиться первичной природе через все наслоения воспитания, и как важное решение ставится в зависимость от как будто незначительного выражения.

Другой вид непрямого изображения, услугами которого пользуется остроумие, - сравнение, мы приберегали так долго, потому что обсуждение его наталкивается на новые трудности, или потому, что сравнение особенно отчетливо оттеняло трудности, уже имевшие место в других случаях.

Мы еще раньше признали, что относительно некоторых подлежащих исследованию примеров мы не могли отрешиться от сомнения, следует ли их вообще отнести к остротам, и в этой неуверенности мы усматривали опасную угрозу для основ нашего исследования. Но ни при каком другом материале я не ощущал эту неуверенность так сильно и так часто, как при остротах, возникающих путем сравнения. Ощущение, которое позволяет мне, - а также Многим другим при тех же самых условиях, что и мне, - сказать: <Это - острота, это можно считать остротой>, прежде чем открыт еще скрытый существенный характер остроты, это ощущение легче всего покидает меня при остроумных сравнениях. Если я сразу без размышления считаю сравнение остротой, то мгновение спустя я замечаю, что удовольствие, которое оно мне доставляет, отлично от того, которому я обязан остроте, и тот факт, что остроумные сравнения очень редко вызывают оглушительные раскаты смеха, свидетельствующего об удачной остроте, не дает мне возможности отделаться от сомнения, как и раньше, несмотря на то, что я ограничиваюсь самыми лучшими и самыми эффектными примерами этого вида.

Легко показать, что есть прекрасные и эффектные примеры сравнений, не производящие на нас впечатления острот. Таково сравнение нежности, проходящей через дневник Оттиленса, с красной нитью в английском флоте. Я не могу отказать себе в удовольствии привести и другое сравнение, которым я не перестал еще восхищаться и которое произвело на меня неизгладимое впечатление. Это - сравнение, которым Ферд. Лассаль закончил свою знаменитую защитительную речь (<Наука и рабочие>): <На человека, который, как я вам выяснил, посвятил всю свою жизнь девизу "Наука и рабочие", не может произвести никакого впечатления осуждение, которое он встретит на своем пути, как лопнувшая реторта нс производят никакого впсчатления на углубленного в свои научные эксперименты химика. Слегка наморщив лоб по поводу сопротивления материала, он спокойно продолжает свои исследования и работы, как только препятствие устранено>.

Богатый выбор метких и остроумных сравнений имеется в сочинениях Lichtenbcrg'a (II т. геттингенского издания, 1853 г.). Я хочу позаимствовать оттуда материал для нашего исследования.
<Почти невозможно пронести факел истины через толпу, не опалив кому-нибудь бороды>. Это кажется остроумным, но при ближайшем рассмотрении можно заметить, что остроумное действие исходит не из сравнения, а из одного его побочного качества. <Факел истины> - сравнение не новое, а издавна употребляемое и закрепленное за фиксированной фразой, как это всегда бывает, когда речь идет о счастливом сравнении, подхваченном практикой языка. В то время как в обычной разговорной речи мы больше почти не намечаем сравнения <факел истины>, у Lichtenberg'a ему вновь придается первоначальный смысл, и из него развивается претензия на остроту, построенная на дальнейшем сравнении.. Но такое употребление в прямом смысле оборотов речи, потерявших прямой смысл, уже известно как технический прием остроумия; он находит себе место при многократном употреблении одного и того же материала (см. с. 33). Весьма возможно, что остроумное впечатление от Lichtenberg'oвcкoй фразы проистекает только от применения этого технического приема остроумия.

Это же рассуждение относится и к другому остроумному сравнению того же автора: <Большим светилом этот человек не был, но он был большим подсвечником... Он был профессором философии>.

Называть ученого великим светилом, - это уже давно не эффектное сравнение, независимо от того, было ли это первоначально остротой или нет. Но это сравнение освежают, ему вновь придают силу и первоначально принадлежавший ему смысл, получая модифицированное производное от него и второе новое сравнение такого рода. Условие этой остроты содержится в способе, благодаря которому возникло второе сравнение, а не в обоих сравнениях. Это - случай такой же техники остроумия, как в примере с факелом.

Следующее сравнение кажется остроумным на другом основании, подлежащем такой же оценке.
<Я рассматриваю рецензии как особый вид детской Сюлсзнч, которая в большей или меньшей степени поражает новые книги. Иногда от этой болезни умирают самые здоровые, а слабеющие часто переносят ее. Некоторые совсем не заболевают ею. Часто пытались предохранить их талисманом предисловия и посвящения или же пытались произносить над ними свой собственный приговор, но это не всегда помогало>.

Сравнение рецензии с детской болезнью основано прежде всего на том, что как первая, так и вторая поражают свои объекты вскоре после того, как эти последние увидели свет божий. Я не решаюсь утверждать, действительно ли оно так уж остроумно. Но затем сравнение это продолжено; оказывается, что дальнейшая участь новых книг может быть изображена в рамках этого же самого сравнения или путем сравнения, примыкающего к нему. Такое продолжение сравнения, несомненно, остроумно, но мы уже знаем, благодаря какой технике оно кажется таким. Это - случай унификации, создание непредполагавшейся связи. И характер унификации не изменяется здесь оттого, что она заключается в присоединении к первому сравнению.

В ряде других сравнений мы поддаемся искушению передвинуть несомненно имеющееся впечатление остроумия на другой момент, который опять-таки не имеет ничего общего с природой сравнения. Это - те сравнения, которые содержат бросающееся в глаза сопоставление, а часто и абсурдно звучащую аналогию, или которые заменяются такой аналогией в результате сравнения. Большинство примеров Lichtenberg'a относится к этой группе.

<Жаль, что у писателей нельзя видеть ученой требухи, чтобы исследовать, что они ели>. <Ученая требуха> - это приводящее в смущение собственно абсурдное определение, понятное только благодаря сравнению. Как обстояло бы дело, если бы впечатление остроумия от этого сравнения происходило за счет смущающего характера этого сопоставления? Это соответствовало бы одному из хорошо известных нам приемов остроумия, изображению при помощи бессмыслицы.

Lichtenberg применил это же сравнение усвоения прочитанного и заученного материала с усвоением психической пищи также и в другой остроте.

<Он был очень высокого мнения о занятиях в колтате и стоял, таким образом, за ученую кормежку в хлеву>. Столь же абсурдное или, по крайней мере, бросающееся в глаза определение, которое, как мы начинаем замечать, является собственно носителем остроумия, содержится и в других сравнениях того же автора.

<Это - закаленная сторона моей моральной конституции, в этом пункте я могу кое-что выдержать>.
<Каждый человек имеет и спою моральную изнанку, которую он не показывает без нужды и прикрывает штанами хорошею воспитания до тех пор, пока это возможно>.

Нас не должно удивлять, что мы в целом получаем впечатление очень остроумного сравнения; мы начинаем замечать, что склоняемся к распространению в своей оценке того, что относится к части целого, на псе целое. Впрочем", <штаны приличия> напоминают о подобном же приводящем в смущение стихе Гейне:

<Пока у меня, наконец, не оборвались все пуговицы, На штанах терпения>.

Несомненно, оба последних сравнения несут на себе отпечаток, который можно найти не во всех хороших, т. е. удачных сравнениях. Они, можно было бы сказать, в высокой мере принижают, они сопоставляют вещь высшей категории, абстрактное понятие (здесь: приличие, терпение) с вещью весьма конкретной природы и даже низкого сорта (со штанами). Имеет ли это своеобразие что-нибудь общее с остроумием, об этом мы еще должны будем поговорить в другом месте. Попытаемся проанализировать здесь другой пример, в котором принижающий характер выступает особенно отчетливо. В фарсе Ncstroy'a: <Он хочет повеселиться> приказчик Вейнберл, рисующий в своем воображении картину, как он когда-нибудь, будучи старым солидным купцом, вспомнит о днях своей юности, говорит: <Когда, таким образом, в задушевном разговоре будет разрублен лед перед магазином воспоминании, когда магазинная дверь прошедшего будет вновь открыта, и ящик фантазии будет наполнен товарами старины...> Это, конечно, сравнение абстрактных понятий с обыкновенными конкретными вещами, но острота зависит - исключительно или только отчасти - от того обстоятельства, что приказчик пользуется сравнениями, взятыми из обихода его повседневной жизни. Приведение же абстрактною понятия в связь с этим обыкновенным, сплошь заполняющим его, является актом унификации.

Вернемся к сравнению Lichtciiberg'a.

<Побудительные основания, исходя из которых делают что-нибудь. могут быть систематизированы так же, как и 3-2 четыре, и название их формулируется подобным же образом, например, хлеб-хлеб-слава или слава-слава-хлеб>.

Как это часто бывает при остротах Lichlenberg'a, и здесь впечатление меткости, глубокомысленности и проницательности преобладает настолько, что наше суждение о характере остроумия вводится этим в заблуждение. Когда в таком выражении присоединяется нечто слегка остроумное к превосходной мысли, то мы, вероятно, захотим признать все в целом за удачную остроту. Я скорее решился бы утверждать, что все, что здесь действительно остроумно, проистекает из удивления по поводу странной комбинации <хлеб-хлеб-слава>, следовательно, это - острота, пользующаяся изображением при помощи бессмыслицы.

Странное сопоставление или абсурдное определение может возникнуть само по себе как результат сравнения.

Lichtenberg: двуспальная женщина - односпальный церковный стул. За обоими скрывается сравнение с кроватью, но кроме смущения вследствие непонимания в обоих случаях действует еще и другой технический момент намека: один раз - на усыпительное действие проповедей, другой раз - на вечно неисчерпаемую тему половых отношений. Lichtenberg'cкaя характеристика некоторых од: <Они в поэзии являются тем, чем в прозе являются бессмертные произведения Якова Бема: род пикника, причем автор доставляет слова, а читатель - мысли>.

<Когда он философствует, он обычно бросает на предметы приятный лунный свет; все в целом нравится, но ни один предмет не виден при этом отчетливо>.

Или Гейне: <Ее лицо было как рукопись, наведенная по стертым письменам пергамента, где под свежечерным монашеским писанием звучат полуугасшие стихи древнегреческого поэта о любви>.
Или продолженное сравнение с весьма принижающей тенденцией в <Луккских водах>: <Католический священнослужитель ведет себя скорее как приказчик, который служит о большом торговом предприятии. Церковь, этот большой торговый дом, шефом которого является папа, дает ему определенную работу и определенное жалование; он работает вяло, как каждый не работающий на собственый риск; у него много сослуживцев, и в большом деловом обороте он легко остается незамеченным; его интересует только кредит торгового дома, а еще больше - сохранение этого кредита, т. к. при могущем произойти банкротстве он лишился бы средств к жизни. Протестантский священнослужитель, наоборот, является повсюду сам принципалом и делает религиозные дела за собственный счет. Он не занимается крупной торговлей, как его католический товарищ по профессии, а только мелкой торговлей, и, поскольку он должен сам управлять своим предприятием, он не должен быть вялым, он должен расхваливать предметы своей веры, предметы же своих конкурентов он должен принижать, и, как настоящий мелочный торговец, он стоит в своем балагане, где продажа производится в розницу, полный профессиональной зависти ко всем большим торговым домам, особенно к большому торговому дому в Риме, оплачивающему труд многих тысяч бухгалтеров и упаковщиков и имеющему свои отделения во всех четырех частях света>.

При наличии этого примера, равно как и многих других, мы больше не можем не признать, что сравнение может быть остроумно само по себе, без того, чтобы это впечатление относилось за счет усложнения одним из технических приемов остроумия. Но в таком случае от нас совершенно ускользает понимание того, чем именно определяется остроумный харакгер сравнения, т. к. он происходит, конечно, не за счет сравнения как формы выражения мысли, или действия сравнения. Мы можем отнести сравнение только к виду <непрямого изображения>, которым пользуется техника остроумия, и должны оставить неразрешенной проблему, выступающую при сравнении гораздо отчетливее, чем при ранее обсуждавшихся приемах остроумия. Конечно, тот факт, что решение вопроса, является ли данный пример остротой или нет, представляет в случае сравнения больше трудностей, чем при других формах выражения, должен иметь особое основание.

Но и этот пробел в нашем понимании не является основанием для того, чтобы говорить, что это первое исследование осталось безрезультатным. При той тесной связи, которую следует приписать различным особенностям остроумия, непредусмотрительно было бы ожидать, что можно полностью выяснить одну сторону проблемы, прежде чем мы бросим взгляд на другие ее стороны. Мы, конечно, должны будем подойти к этой проблеме с другой стороны.

Уверены ли мы, что от нашего исследования не ускользнул ни один из возможных технических приемов остроумия? Конечно, нет. Но при продолжительной проверке нового материала мы можем убедиться в том, что все же изучили самые частые и самые важные технические приемы остроумия, по крайней мере, настолько, насколько это необходимо для создания суждения о природе этого психического процесса. Такого суждения в настоящее время еще нет, но зато мы приобрели важное указание, в каком направлении следует в дальнейшем выяснять проблему. Интересные процессы сгущения с заместительным образованием, которые мы распознали как ядро техники словесного остроумия, указывают на образование сновидения, в механизме которого были открыты те же самые процессы. На то же указывают и технические приемы острот по смыслу: передвигание, ошибки мышления, бессмыслица, непрямое изображение, изображение при помощи противоположности, - которые все без исключения вновь проявляются в технике работы сна. Передвиганию сновидение обязано своим странным внешним видом, который не позволяет видеть в нем продолжение бодрствующих мыслей. За пользование бессмысленностью и абсурдностью (как техническими приемами) сновидение заплатило званием психического продукта и побудило авторов предположить распад душевной деятельности, приостановку критики, морали и логики как условий для образования сновидения. Изображение при помощи противоположности столь употребительно в сновидении, что с ним обычно считаются даже народные, абсолютно неправильные сонники. Непрямое изображение, замена мысли сновидения намеком, деталью, символикой, аналогичной сравнению, является именно тем, что отличает способ выражения сновидения от нашего бодрствующего мышления. Такая столь далеко идущая аналогия между приемами работы остроумия и приемами работы сна едва ли случайна. Подробное доказательство этой аналогии и проверка ее обоснованности явится одной из наших будущих задач.

Зигмунд Фрейд. Остроумие и его отношение к бессознательному:

Также: Все работы Фрейда на нашем сайте