Зигмунд Фрейд. Остроумие и его отношение к бессознательному. Аналитическая часть. Техника остроумия

 

Следуя прихоти случая, мы берем первый пример остроумия, который встретился нам в предыдущей главе.

В той части <Путевых картин>, которая озаглавлена <Луккские воды>, Г. Гейне выводит ценный образ лотерейного коллекционера и мозольного оператора Гирш-Гиацинта из Гамбурга. который хвастает перед поэтом своими отношениями с богатым бароном Ротшильдом и в заключение говорит: <И как бог свят, господин доктор, я сидел рядом с Соломоном Ротшильдом, и он обращался со мною, как с своим равным, совершенно фамиллионьярно>.

На этом считающемся превосходным и очень смешном примере Heymans и Lipps выясняли происхождение комического эффекта остроты из <смущения вследствие непонимания и внезапного уяснения> (см. выше). Но мы оставляем этот вопрос в стороне и задаем себе другой: что же именно превращает разговор Гирш-Гиацинта в остроту? Это может зависеть только от причин двоякого рода: или сама по себе мысль, выраженная в предложении, носит черты остроумия, или остроумие кроется в способе выражения, которое мысль нашла в предложении. В какой из этих двух сторон мы увидим характер остроумия, в той мы и проследим его глубже, исследуем и постараемся уловить. Мысль может найти свое выражение в общем в различных разговорных формах - следовательно, в словах, - которые могут очень верно передавать ее. В речи Гирш-Гиацинта мы имеем определенную форму выражения мысли и, как мы догадываемся, особенную, своеобразную форму, нс ту, которая легче всего может быть понята. Попытаемся выразить эту же мысль по возможности верно другими словами. Lipps уже сделал это и пояснил таким образом до некоторой степени изложение поэта. Он говорит: <Мы понимаем, что Гейне хочет сказать, что обращение было фамильярным, но носило именно тот общеизвестный характер, который обычно не доставляет удовольствия благодаря привкусу миллионерства>. Мы ничего не изменим в этой мысли, если дадим ей другое изложение, которое, возможно, лучше подходит к разговору Гирш-Гиацинта: <Ротшильд обошелся со мной, как с совсем равным, совсем фамильярно, т. е. постольку, поскольку это может сделать миллионер>. <Снисходительность богатого человека заключает и себе всегда что-то неудобное для того, кто испытывает ее на себе>, - прибавим мы еще.

Останемся ли мы при этом или при другом равнозначащем тексте этой мысли, мы увидим, что заданный вопрос уже предрешен. Характер остроумия проистекает в этом примере не за счет мысли. Замечание, которое Гейне вкладывает в уста своему Гирш-Гиацинту, верно и метко; оно таит очевидную горечь, которая легко возникает у бедного человека при виде такого большого богатства, но все же мы не решимся назвать это замечание остроумным. Если кто-нибудь не может освободиться при чтении этого замечания в нашей передаче от воспоминания об изложении этой мысли у самого поэта и продолжает все-таки думать, что эта мысль остроумна, то мы можем указать на надежный критерий утерянной в нашей передаче характерной черты остроумия. Рассказ Гирш-Гиацинта заставляет нас громко смеяться, верная же передача смысла этого рассказа по Lipps'y или в нашем изложении может нам нравиться, побуждать к размышлению, но смеяться она заставить не может.

Этой же остротой мы займемся далее, где будем иметь повод прсдпринять корректуру данного Lipps'OM изложения этой остроты, приближающегося к нашему.

Если характер остроумия в нашем примере происходит не за счет мысли, то его следует искать в форме, в подлинном тексте его выражения. Нам нужно изучить особенность этого способа выражения, чтобы понять, что можно обозначить техникой слова или выражения этой остроты; эта техника должна находиться в тесной связи с сущностью остроты, т. к. характерная черта и эффект остроты исчезают при замене этой техники выражения другой. Впрочем, мы находимся в полном согласии с другими авторами, придавая такое значение словесному выражению остроты. Так, например, К. Fischer говорит: <Прежде всего одна только форма уже превращает суждение в остроту>, и при этом невольно вспоминается фраза Jean Paul, выясняющая и доказывающая ту же природу остроты в остроумном же изречении: <Так побеждает одна только позиция, будь то позиция ратников или позиция фраз>.

В чем же заключается <техника> этой остроты? Что произошло с мыслью, заключающейся в нашем изложении, когда из нее получилась острота, по поводу которой мы так искренно, от души смеялись? С ней произошли две перемены, как показывает сравнение нашего изложения с текстом поэта. Во-первых, имело место значительное сокращение. Чтобы выразить заключающуюся в остроте мысль полностью, мы должны были прибавить к словам <Р. обошелся со мною, как бы с совсем равным, совсем фамильярно>, второе предложение, которое в наикратчайшей форме гласит: т. е. постольку, поскольку это может сделать миллионер. И только после этого мы почувствовали необходимость поясняющего добавления. У поэта это выражено гораздо короче: <Р. обошелся со мною, как с совсем равным, совсем фамиллионьярно>. Все ограничение, которое второе предложение прибавляет к первому, констатирующему фамильярное обращение, утрачено в остроте.

Но это ограничение опущено все-таки не без замены, из которой его можно реконструировать. Имело место и другое видоизменение. Слово <фамильярно> в лишенном остроумия выражении мысли превратилось в тексте остроты в <фамиллионьярно>, и, без сомнения, именно с этим словообразованием связан характер остроумия и смехотворный эффект' остроты. Новообразованное слово покрывается в своем начале словом <фамильярно> первого предложения, а в своих конечных слогах словом <миллионер> второго предложения. Замещая одну только составную часть слова <миллионер>, оно, вследствие этого, как бы замещает все второе предложение и заставляет нас, таким образом, угадывать пропущенное в тексте остроты второе предложение. Это смешанное образование из двух компонентов - <фамильярно> и <миллионер>, и можно попытаться графически, наглядно выяснить себе его возникновение из обоих этих слов.
Процесс, превративший мысли в остроту, можно представить следующим образом; хотя он и может показаться на первый взгляд фантастическим, однако он точно представляет действительно имеющийся налицо факт: <Р. обошелся со мной совсем фамильярно, т. е. постольку, поскольку это может сделать миллионер>.

Теперь предположим, что на эти предложения действует укомплектовывающая сила, и что второе предложение по какой-либо причине менее резистентно. Тогда оно исчезает, а существенная его составная часть, слово <миллионер>, которая может противостоять давлению, будет как бы вдавлена в первое предложение, сольется с подобным ему элементом этого предложения <фамильярно>, и именно эта случайно имеющаяся возможность спасти существенное во втором предложении будет способствовать гибели других, менее важных составных частей. Таким образом возникает острота, Слоги, общие обоим словам, напечатаны жирным шрифтом п протниоисс различным типам отдельных составных частей обоих слои. Второе JI, которое едва заметно при произношении, разумеется, должно быть пропущено. Понятно, что созвучие обоих слов в нескольких слогах дало повод технике остроумия к созданию смешанного слова.

Даже помимо такой неизвестной нам укомплектовывающей силы мы можем описать процесс образования остроты, т. е. технику остроумия в этом случае как сгущение с заместительным образованием. Действительно, в нашем случае заместительное образование состоит в создании смешанного слова. Это непонятное смешанное слово <фамиллионарно>, присоединившись к связи, в которой оно стоит, тотчас становится понятным и исполненным смысла, является носителем заставляющего нас смеяться эффекта остроты, механизм которого, однако, не стал для нас яснее с открытием этой техники остроумия. Как может имеющий место в разговоре процесс сгущения с заместительным образованием в виде смешанного слова доставить нам удовольствие и заставить нас смеяться? Это - другая проблема, обсуждение которой следует отложить до тех пор, пока мы не найдем к ней подхода. А сейчас займемся техникой остроумия. По нашему мнению, техника остроумия не может быть безразлична для понимания сущности последнего; поэтому мы хотим прежде всего исследовать, существуют ли другие примеры острот, построенных аналогично гейневскому <фамиллионьярно>. Их существует не особенно много, но все же достаточно, чтобы составить из них небольшую группу, которая характеризуется словообразованием путем смешивания. Гейне сам создал из слова <миллионер> вторую остроту, как бы подражая самому себе. Он говорит, что является, как нетрудно догадаться, сокращенной комбинацией слов и (что по-немецки значит дурак), и, подобно первой остроте, дает выражение подавленной задней мысли.
Вот другие известные мне примеры: жители Берлина называют <Форкенкладезем> один колодец в своем городе, сооружение которого доставило много неприятностей бургомистру Фиркснкладу, и этому названию нельзя отказать в остроумии, хотя слово <колодец> для этого должно было быть превращено в неупотребительное <кладезь>, чтобы получилось нечто общее с фамилией. Злое остроумие Европы окрестило однажды одного монарха Клеопольдом вместо Леопольда, из-за его отношений к одной даме по имени Клео, это - несомненная работа сгущения, которая присоединением одной-единственной буквы постоянно делает неприятный намек. Собственные имена вообще легко подвергаются подобной обработке со стороны техники остроумия: в Вене было два брата, по фамилии Salinger; один из них был биржевой маклер (Borsensal). Это дало повод назвать одного брата Sensalinger а другого брата - нелюбезным прозвищем Scheusalinger. Оно было удобно, и, безусловно, остроумно; однако, я не знаю, было ли оно справедливо. Острота, как правило, об этом не заботится.

Мне рассказали следующую остроту, явившуюся результатом сгущения: молодой человек, который на чужбине вел легкомысленный образ жизни, после долгого отсутствия посетил живущего на родине друга, который опешил, увидя на руке своего гостя обручальное кольцо. <Как? - воскликнул он, - разве вы женаты?> <Да, - был ответ: - Венчально, но это так>. Острота великолепна: в слове венчально имеются оба компонента: слове - обручальное кольцо, превращенное в венчально, и предложение - печально, но это так.

Здесь действию остроты не мешает тот факт, что смешанное слово не является собственно непонятным и неспособным к существованию продуктом, подобно слову <фамиллионьярно>, а полностью покрывается одним из обоих сгущенных элементов. Я сам случайно предоставил материал для остроты, аналогичной опять-таки тому же <фамиллионьярно>. Я рассказывал одной даме о больших заслугах одного исследователя. <Этот человек заслуживает, конечно, монумента>, - предположила она. - <Возможно, что он его когда-нибудь получит, - отвечаю я, - но в настоящий момент его успех очень невелик>. <Монумент и момент - противоположности>. Дама эта объединила противоположности: <Итак, пожелаем ему монументального успеха>.

Прекрасной обработкой этой же темы в английском языке (A. A. Brill, , 1911) я обязан несколькими примерами, которые указывают на тот же механизм, что и наше <фамиллионьярно>.

Английский автор de Quincey, - рассказывает Brill, - отметил где-то, что старые люди склонны к тому, чтобы впадать в (…). Это слово образовалось из слияния частью покрывающих друг друга слов anecdot/dotage (детская болтовня).

В одной анонимной краткой истории Brill однажды нашел обозначение для рождества христова в виде . Это обозначение является прямым слиянием слов alcohol и holidays (праздничные дни).
Когда Флобер напечатал свой знаменитый роман <Саламбо>, в котором действие происходит в Карфагене, Сент-Беф в насмешку за точное описание деталей прозвал его Carthaginoiserie: Carthaginois/chinoiserie = (китайщина).

Автором превосходнейшей остроты, принадлежащей к этой группе, является один из первых мужей Австрии, который после значительной научной и общественной деятельности занял высшую должность в государстве. Я позволил себе употребить эти остроты в качестве материала для исследования прежде всего потому, что вряд ли можно добыть лучший материал. Г. N. однажды обратил внимание на личность автора, известного целым рядом действительно скучных статей, напечатанных им в ежедневной венской газете. Эти статьи трактуют небольшие эпизоды из отношений Наполеона к Австрии. Автор имел красные волосы. Г. N., услышав его имя, спрашивает: <Не красный ли это пошляк (Fadian), который проходит через историю Наполеонады?>

Чтобы понять технику этой остроты, мы должны обратиться к тому процессу редукции, который упраздняет эту остроту путем изменения выражения и вместо этого опять создает первоначальный полный текст мысли, который безусловно можно уловить в каждой хорошей остроте. Острота Г. N. о красном пошляке (Fadian) произошла из двух компонентов: из неодобрительного мнения об авторе и воспоминания о знаменитой притче, которой Гете начинает выдержки <Из дневника Оттилиенса>, недовольная критика могла бы гласить: это, следовательно, человек, который вечно пишет одни только скучные фельетоны о Наполеоне в Австрии! Это выражение не остроумно. Прекрасное сравнение Гете также не остроумно и, конечно, не способно заставить нас смеяться. Лишь когда оба эти выражения связываются друг с другом и подвергаются своеобразному процессу сгущения и слияния, тогда возникает перворазрядная острота.

Возникновение связи между дурным отзывом о надоедливом историке и прекрасным сравнением я должен изложить несколько более сложным путем, чем во многих подобных случаях, по соображениям, которые я здесь еще не могу объяснить. Я попытаюсь заменить предполагаемый процесс следующей конструкцией. Прежде всего элемент постоянного возвращения к одной и той же теме мог пробудить у г. N. отдаленное воспоминание об известном месте, которое в большинстве случаев неправильно цитируется словами: <это проходит красной нитью>. <Красная нить> сравнения оказала видоизменяющее влияние на способ выражения первого предложения вследствие случайного обстоятельства, что и тот, кого ругали, был красным, а именно: красноволос. Теперь эта мысль могла гласить: следовательно, этот красный человек является тем, кто пишет скучные фельетоны о Наполеоне. Теперь начинает действовать процесс, обусловивший сгущение обеих частей в одно целое. Под давлением этого процесса, который нашел первую точку опоры в тождестве элемента <красный>, слово <скучный> ассимилировалось с Fadcn (нить) и превратилось в (пошлый), а теперь оба компонента могли слиться в подлинный текст остроты, в котором на этот раз цитата участвует чуть ли не в большей мере, чем само первоначально имевшееся ругательное суждение: Не красный ли этот пошляк (Fadian), который проходит через всю историю N. Оправдание, а также корректуру этого изложения я дам в одной из дальнейших глав, когда буду анализировать эту остроту, исходя из чисто формальных точек зрения. Но, что бы в этом изложении ни было под сомнением - тот факт, что здесь произошло сгущение, не подлежит никакому сомнению. Результатом сгущения является, опять-таки, с одной стороны, значительное укорочение, а с другой - вместо бросающегося в глаза словообразования путем смешивания, здесь происходит взаимное проникновение составных частей обоих компонентов. <Красный пошляк> (Fadian) могло бы все-таки существовать просто как ругательство; в нашем случае это безусловно продукт сгущения.

Если читатель в этом месте впервые вознегодует по поводу образа мышления, угрожающего ему разрушением удовольствия, получаемого от остроумия, но не поясняющего ему, однако, источников этого удовольствия, то я прежде всего попрошу его вооружиться терпением. Мы занимаемся только техникой остроумия, исследование которой обещает разъяснение лишь с том случае, если мы будем иметь довольно большой материал.

Анализом последнего примера мы уже подготовлены к тому, что если мы встретим процесс сгущения еще и в других примерах, то замена подавленному может быть дана не в словообразовании путем смешивания, а в другом изменении выражения. В чем состоит эта замена другого рода, мы узнаем из других острот г. N.

<Я ездил с HIM tete-a-bete> (bete - животное, скотина; франц.) Нет ничего легче, чем редуцировать эту остроту. Очевидно, что она может означать только: я ездил tete-a-tete с X., и этот X. - глупая скотина. Ни одна из этих фраз не остроумна. Но и объединенная в одно предложение мысль: я ездил fcie-u-tele с этой глупой скотиной X., так же мало остроумна. Острота получается лишь в том случае, когда <глупая скотина> опускается и взамен этого tele превращает свое 1 в 2, причем благодаря этой незначительности модификации первоначально подавленное слово <скотина> опять-таки получает свое выражение. Технику этой группы острот можно описать как сгущение с незначительной модификацией, и, конечно, острота будет тем удачнее, чем меньше бросается в глаза замещающая модификация.

Совершенно такая же, хоть и не так сложна, техника другой остроты. Г. N. в разговоре говорит об одном человеке, заслуживающем много похвал, в котором, однако, можно найти и много недостатков: <Да, тщеславие является одной из его четырех Ахиллесовых пят>. Небольшая модификация заключается здесь в том, что вместо одной Ахиллесовой пяты, наличность которой следует признать у всякого героя, у Y. констатируют четыре. Но четыре пятки, а, следовательно, и четыре ноги имеет только животное. Таким образом обе сгущенные в остроте мысли гласили: Такую же остроту высказывал еще раньше Г. Гейне в адрес Альфреда дс Мюссе.

Одно из усложнений техники данного примера заключается в том. что модификация, которой заменяется пропущенное ругательство, должна быть обозначена как намек на это ругательство, т. к. она приводит к нему только путем процесса умозаключения.

Модификация заключается здесь в небольшом добавлении к уверению, что другой также, по его мнению, опускается. Но эта модификация замещает и заменяет страстную защиту его собственных интересов. <Вообще вы не должны думать, что он потому только одареннее меня, что он лучше меня успевает в школе. Он все же только глупое животное, т. е. гораздо глупее меня>.

Прекрасным примером сгущения с небольшой модификацией является другая весьма известная острота г. N, который утверждал об одном принимавшем участие в общественной жизни человеке, что тот имеет великую будущность позади себя. Тот, к кому относилась эта острота, был молодым человеком, по своему происхождению, воспитанию и личным качествам, казалось, имевшим призвание со временем стать руководителем партии и, находясь во главе ее, достигнуть кормила правления. Но времена изменились, партия перестала принимать участие в правлении, и тут можно было предсказать, что и из предназначавшегося ей в руководители человека тоже ничего путного не выйдет. Кратчайшее редуцированное изложение, которым можно было бы заменить эту остроту, должно было гласит: этот человек имел впереди великое будущее, которого теперь не стало. Слово <имел> и придаточное предложение пропускаются, а в главном предложении происходит небольшое изменение: слово <впереди> заменяется противоположным ему словом <позади>.

На технику этой остроты оказывает влияние еще и другой момент, упоминание о котором я приберегаю для дальнейшего изложения. Он касается характерной черты содержания модификации (изображение путем противоположности, бессмыслицы). Технике остроумия ничто не препятствует пользоваться одновременно многими приемами, которые мы сможем изучить только последовательно.

К услугам подобной модификации прибег г. N. в случае с одним кавалером, назначенным министром земледелия, поскольку он сам занимался земледелием. Общественное мнение узнало его как наименее способного из всех занимавших эту должность. Но, когда он сложил с себя обязанности министра и вернулся к своим земледельческим занятиям, г. N. сказал о нем: <Он, как Цинцинчат, вернулся на свое место перед плугом>.

Римлянин, которого также призвали от земледелия к министерству, опять занял свое место позади плуга. Перед плугом шел, как тогда, так и теперь, только бык.

Удачным сгущением с небольшой модификацией является также высказанное Карпом Краусом сообщение об одном так называемом револьвер-журналисте, который поехал в одну из Балканских стран восточным Erpress-поезцом. Очевидно, в этом слове имеется совпадение двух других слов: <экспресс-поезд> и (<шантаж>, <вымогательство>). Вследствие связи между ними элемент оказывается только требуемой от слова модификацией. Это острота, симулирующая опечатку, представляет для нас также и другой интерес. Количество этих примеров легко можно увеличить, но я думаю, для того чтобы уловить характер техники во второй группе: сгущение с модификацией, нет нужды в новых случаях. Если мы сравним вторую группу с первой, техника которой состояла в сгущении со словообразованием путем смешивания, то легко заметим, что разница между ними - несущественная, и переход от одной группы к другой выражен нерезко. Словообразование путем смешивания и модификация подпадают под понятие заместительного образования, и описать словообразование путем смешивания можно так же, как модификацию основного слова вторым словом.

Здесь мы должны сделать первую остановку и спросить себя, каким известным в литературе моментом полностью или частично покрываются первые полученные нами результаты. Очевидно, краткостью, которую Jean Paul называет душой остроты (см. выше с. 13). Но краткость сама по себе еще не остроумна; иначе каждое лаконическое выражение было бы остротой. Краткость остроты должна быть особой. Мы вспоминаем, что Lipps сделал попытку точнее описать особенность краткости остроумия

Наше же исследование установило и доказало, что краткость остроумия часто является результатом особого процесса, который оставляет в тексте остроты второй след: заместительное образование. Но при этом применении процесса редукции, цель которого - упразднить своеобразный процесс сгущения, мы выяснили, что острота зависит только от словесного выражения, создающегося путем процесса сгущения. Естественно, что теперь весь наш интерес сосредоточился на этом странном и до сих пор не оцененном в должной мере процессе. Мы никак не можем понять, как из него может возникнуть самое ценное в остроумии - удовольствие, доставляемое нам.

Известны ли уже в какой-либо другой области душевной жизни подобные процессы, которые мы описали здесь как технику остроумия? Да, в одной-единственной и, по-видимому, очень отдаленной области. В 1900 г. я выпустил в свет книгу, которая, как показывает ее заглавие <Толкование сновидений>, делает попытку объяснить загадочность сновидения и считает его производным нормальной душевной деятельности. Я имел там основание противопоставить явное, часто странное содержание сновидения - латентным, но вполне правильным мыслям сновидения, из которых оно происходит, и предпринял тщательное исследование процессов, которые создают сновидение из латентных мыслей сновидения, а также психических сил, принимающих участие в этом превращении. Совокупность превращающихся процессов я назвал работой сна, и, как часть этой работы сна, описал процесс сгущения, который обнаруживает величайшее сходство с процессом сгущения в технике остроумия, ведет, как и этот, к укорочению и создает заместительное образование такого же характера. Каждому известны из его воспоминаний о своих собственных снах смешанные образцы лиц и даже предметов, выступающих в сновидении; сновидение тоже образует такие слова, которые могут быть разложены затем путем анализа (напр., Автодидаскер Автоди - дакт + Ласкер). В других случаях, встречающихся, быть может, еще чаще, сгущающая работа сновидения создает не смешанные образы, а вполне тождественные предмету или лицу картины с примесью или изменением, происходящим из другого источника. Следовательно, в этих случаях мы имеем точно такие же модификации, как в остротах г. N. Мы не можем сомневаться, что, как в одном, - так и в другом случае, имеем перед собой один и тот же психиатрический процесс, который мы узнаем по идентичным результатам. Такая столь далеко идущая аналогия техники остроумия с работой сна, должна, конечно, повысить наш интерес к технике остроумия и пробудить в вас надежду извлечь из сравнения остроты и сновидения нечто новое для объяснения остроумия. Но мы временно отложим эту работу, поскольку исследовали технику остроумия лишь в очень небольшом числе случаев, и, следовательно, не знаем, существует ли та аналогия, которую мы хотим провести. Итак, мы прекращаем сравнение со сноведением и возвращаемся к технике остроумия, прерывая в этом месте нить нашего исследования, которое мы в дальнейшем, быть может, вновь продолжим.

Первое, что мы хотим узнать, это - можно ли доказать процесс сгущения с заместительным образованием со всех остротах так, чтобы его можно было обозначить как общую характерную черту техники остроумия.

Я вспоминаю об одной остроте, которая осталась у меня в памяти в силу особых обстоятельств. Один из великих учителей моей молодости, которого мы не считали способным оценить остроту и от которого никогда не слышали ни одной собственной остроты, пришел однажды, улыбаясь, в институт и дал охотнее, чем когда-либо раньше, ответ по поводу своего веселого настроения: <Я прочел великолепную остроту. В парижский салон был введен молодой человек, который был родственником великого J. J. Rousseau и носил эту же фамилию. Кроме того, он был рыжеволосым. Но он вел себя так неловко, что хозяйка дома, критикуя его, обратилась к гр-ну, который его представил: "Vous m'avez fait connaftre un jeune homme roltx et sot, mais non pas un Rousseau">. (<Вы меня познакомили с рыжим (roux) и глупым (sot), но он не Руссо (Rousseau)>; франц.) И он снова засмеялся. Это острота по созвучию, и острота не перворазрядная, играющая собственным именем так же, как и острота капуцина из <Лагеря Валленштейна>, которая, как известно, построена по образцу Abraham'a a Santa Clara: Lassi sich nennen (lcn Walicnsiciii, j;i freilich ist er iins alien ein Stein ties Anstosses lind Argernisscs.

Что эта острота в силу другого момента заслуживает еще более высокой оценки, сможет быть показано лишь в дальнейшем.

Теперь оказывается, что характерная черта, которую мы надеялись доказать, исчезает уже в первом случае. Здесь нет никакого пропуска и никакого укорочения. Дама высказывает в остроте почти все, что мы можем предположит), в ее мыслях. <Вы заинтересовали меня родственником J. J. Rousseau может быть его родственником по духу, а оказывается, что это рыжий глупый юнец. Я, правда, сделал здесь добавление, вставку, но эта попытка редукции не упраздняет остроты. Она остается и происходит за счет созвучия Rousseau/ rouxsot.

Этим доказывается, что сгущение с заместительным образованием не принимало никакого участия в создании этой остроты.

Но что же оказывается? Новые попытки редукции могут показать, что эта острота устойчива до тех пор, пока фамилия Rousseau не заменится другой. Я поставлю, например, вместо этой фамилии - фамилию Racine, и тотчас критика дамы потеряет всякий след остроумия. Теперь я знаю, где мне искать технику этой остроты, но я еще колеблюсь формулировать ее. Я пытаюсь толковать следующим образом: техника остроты заключается в том, что одно и то же слово - фамилия - выступает в двояком применении, один раз - как одно целое, а затем - разделенное на слоги, как шарада. Я могу привести несколько идентичных примеров.

И Валленштейном ведь зваться привык: Я, дескать, камень - какой вам опоры? Подлинно - камень соблазна и ссоры! (Шиллер. Лагерь Валленштейна).

Одна итальянка отомсгила Наполеону за бестактное замечание остротой, основанной на технике двоякого применения. На придворном балу он сказал ей, указывая на ее поселян: (<Все итальянцы танцуют так плохо>; urn.), на что она метко возразила: (<Не все, но добрая часть (buona parte)>; urn.). (Brill, 1. с.).

(По Th.Vischer'y и K.Fisher'y). Когда в Берлине была однажды поставлена <Антигона>, критика нашла, что исполнению недоставало характера античности. Берлинское остроумие усвоило эту критику в следующем виде: Antik? Oh, nee. (Антично? О, нет). Antik? Oh, nee Antigone.

Во врачебных кругах известна аналогичная острота, возникающая путем разделения. Когда врач допрашивает одного из своих юных пациентов, не занимался ли он когда-нибудь мастурбацией, он, вероятно, не слышит другого ответа, кроме: О na, niе. (О нет, никогда.) О nа, nie Onanie.

Во всех трех примерах, достаточных для этого вида остроты, имеет место одна и та же техника остроумия. В них слово употребляется двояко: один раз - полностью, другой раз - разделенное на слоги, причем при таком разделении слоги получают совершенно другой смысл.

Удачность этих острот основана па том, что в них однопременно применяется другой технический прием, гораздо более высокого порядка (см. ниже). Кроме того, я могу на этом месте обратить внимание на отношение остроты к загадке. Философ Fr. Brentaiio создал особый вид загадок, где нужно отгадывать один-два слога, которые, будучи присоединены к слову или находясь с ним в том или ином сочетании, придают ему другой смысл, например:

Кузнец, таз куя, сказал тоскуя. <Лучше таз ковать, чем тосковать> или: Wie Oioni, которые нужно отгадать, заменяются в предложении слогом , повторяемым соответственно каждому недостающему слогу.

Многократное употребление одного и того же слова, один раз - как чего-то целого, а затем - слогов, на которые оно распадается, является первым встречающимся случаем уклонения от техники сгущения. После краткого размышления над множеством приходящих нам в голову примеров, можно догадаться, что новооткрытая нами техника вряд ли ограничивается этим приемом. Очевидно, имеется необозримое, на первый взгляд, число всевозможных приемов, прибегая к которым, можно использовать одно и то же слово или один и тот же набор слов для многократного применения в предложении. Должны ли все эти возможности учитываться, как технические приемы остроумия? По-видимому, да. Нижеследующие примеры острот покажут это.

Прежде всего можно взять один и тот же набор слов и лишь немного изменить их порядок. Чем незначительнее изменение, чем скорее получается впечатление, что теми же словами выражена мысль, все-таки отличная от первой, тем удачнее в техническом отношении острота.

D. Spitzer (Wiener Spaziergange. II. Bd. S. 42): <Супружеская чета X. живет на широкую ногу. По мнению одних, муж много заработал и при этом отложил себе (sich zuriickgelegt) немного, по мнению других, жена немного прилегла (sich zurUckgelegt) и при этом много заработала.

Это прямо-таки чертовски удачная острота! И с помощью каких незначительных средств она создана! Много заработал - немного отложил (sich zurUckgelegt), немного прилегла (sich zuruckgelegt) - много заработала; благодаря такой перестановке фраз сказанное о муже резко отличается от сказанного о жене. Конечно, и здесь это не исчерпывает всей техники остроты.

Большой простор открывается технике остроумия, когда <многократнов употребление одного и того же материала> прибегает к употреблению слова - или слов, - являющихся источником остроты, в одном случае - в неизменном виде, в другом - с небольшой модификацией. Вот, например, еще одна острота г. N.

Он слышит от одного человека, который сам был рожден евреем, враждебный отзыв о характере евреев. <Да, - думает он про себя. - Ваш антесшитизм был мне известен, но ваш антисемитизм является для меня новостью>.

Здесь изменена одна толька буква, модификация которой при невыразительном произношении вряд ли может быть понята. Этот пример напоминает о других остротах г. N, основанных на модификации (см. с. 26), но, в отличие от них, ему не достает сгущения; в самой остроте сказано все, что должно быть сказано. <Я знаю, что раньше вы сами были евреем; следовательно, меня удивляет, что именно вы ругаете евреев>. Прекрасным примером такой остроты, возникающей путем модификации, является также известное восклицание: Traduttore - Traditore!

Сходство, граничащее почти с тождественностью, создает переводчику необходимость нарушить закон в отношении к своему автору.

Разнообразие возможных небольших модификаций при этих остротах так велико, что ни одна из них непохожа на другую.

Вот острота, которая была употреблена на юридическом экзамене! Кандидат должен перевести место из Corpus juris: ... <Я - проваливаюсь, говорит он>. <Вы провалились, говорю я>, - заявляет экзаменатор, и на этом заканчивает экзамен. Кто ошибочно признает имя великого ученого-юриста за слово, к тому же неправильно переводя его, тот, конечно, не заслуживает лучшего отношения. Но техника остроты заключается в применении экзаменатором почти тех же слов для - наказания экзаменующего, которые обнаружили незнание этого последнего. Эта острота является, кроме того, примером <находчивости>, техника которой, как можно будет показать, немногим отличается от выясняемой здесь техники остроумия.

Слова являются пластическим материалом, с которым можно поступить по-разному. Есть слова, в некоторых случаях утрачивающие свое первоначальное прямое значение. В одной остроте Lichtenberg'a подчеркнуты именно те соотношения, при которых потерявшие слова снова должны получить его: <Как идут дела?> - спросил слепой хромого. <Как видите>, - ответил хромой слепому. В немецком (как и в русском) языке есть слова, которые в одном случае могут быть полны смысла, в другом - их смысл может быть незначительным. Этим слонам придается не одно значение. Из одного и того же корня развиваются два различимых производных: одно - в слово, полное значения, другое - в потерявшие свое прямое значение суффиксы и приставки; но тем не менее оба слова произносятся вполне тождественно. Созвучие между полным значения словом и потерявшими свое значение слогами может быть и случайным. В обоих случаях техника остроумия может извлечь пользу из таких соотношений речевого материала.

Schleiermacher'y приписывается, например, острота, которая важна для нас как почти чистый пример такого технического приема: Eifersucht ist eine Lddcnsdwft, die mit Eijcr such!, was Leiden schaff.

Это, безусловно, остроумно, хотя и недостаточно сильно для остроты. Здесь отпадает множество моментов, которые могут ввести нас в заблуждение при анализе других острот до тех пор, пока мы не исследуем каждый из них отдельно. Мысль, выраженная в этом тексте, дает неудовлетворительное определение ревности. Здесь нет и речи о <смысле в бессмыслице>, о <скрытом смысле>, о <смущении и внезапном уяснении>. Здесь даже при величайшей натяжке нельзя найти контраста представителей и только с большой натяжкой можно найти контраст между словами и тем, что они означают. Здесь не найти никакого укорочения; наоборот, текст производит впечатление многоречивости. И все это - острота, и даже очень совершенная. Ее единственная бросающаяся в глаза характерная черта является вместе также чертой, с упразднением которой исчезает острота; заключается она в том, что одни и те же слова подвергаются здесь многократному употреблению. Затем нужно решить, можно ли отнести эту остроту к разряду тех, в которых слова употребляются один раз - как целое, а другой - разделенное на свои слоги (как Rousseau, Antigone), или к другому разряду, в котором разный смысл создается употреблением полных значения и потерявших прямое значение составных частей слова. Кроме этого, заслуживает внимания еще только один момент техники остроумия. Здесь создана необычная связь, предпринята унификация, при которой ревность определяется через самое себя, своим собственным термином. И это также, как мы здесь услышим, является техникой остроумия. Оба эти момента будут, таким образом, достаточны для определения искомого характера остроумия.

Если мы глубже вдумаемся в разнообразие <многократного употребления> одного и того же слова, то заметим, что имеем перед собой формы <двусмысленности> или <игры слов>, которые давно уже были оценены как технические приемы остроумия.

Зачем же мы старались открыть нечто новое, если бы могли позаимствовать его из самой поверхности статьи остроумия? В свое оправдание можно привести только то, что мы подчеркиваем в этом феномене разговорного выражения еще и другую сторону. То, что у авторов выявляет <игривый характер> остроумия, относился у нас к разряду <многократного употребления>.

Дальнейшие случаи многократного употребления, которые можно объединить под названием двусмысленности в новую, третью группу, легко могут быть отнесены к разрядам, которые так же резко не отличаются друг от друга, как и вся третья группа от второй. Прежде всего существуют:

а) Случаи двусмысленности имени собственного и его вещественного значения, например: (у Шекспира), что в переводе может означать: Убирайся из нашего общество, Пистоль. Или: Спусти курок в нашем обществе, пистолет.

(<Побольше венчаний, чем сватовства>), - сказал остроумный житель Вены в адрес нескольких красивых девушек, за которыми несколько лет ухаживали, но которые все-таки не нашли себе мужей. и - две примыкающие друг к другу площади в центре города Вены.

Там, где имя собственное нельзя употребить, - можно было бы сказать, где им нельзя злоупотребить - двусмысленность может быть достигнута путем известных нам небольших модификаций:

<Почему французы отказались от Лоэнгрина?> - спрашивали в прошедшие времена. Ответ гласил: (из-за Elsass Эльзы)

b) Двусмысленность вещественного и метафорического значения слова, являющаяся обильным источником для техники остроумия. Я привожу только один пример: один коллега - врач, известный остряк, сказал однажды поэту Артуру Шнитцлеру: <Я не удивляюсь, что ты стал известным поэтом. Ведь у твоего отца нашлось уже зеркало для его современников>. Зеркало, которое употреблял отец поэта, известный врач Шнитплер, было ларингоскопическим зеркалом. По известному выражению Гамлета цель драмы, а также поэта, создающего ее, <была, есть и будет - отражать в себе природу: добро, зло, время и люди должны видеть себя в нем, как в зеркале>. (Ш сцена 2. Перевод Кронеберга.)

с) Собственно двусмысленность, или игра слов, так сказать, идеальный случай многократного употребления. Над словом не производят никаких насильственных манипуляций, оно не расчленяется на составляющие его слоги, нет нужды подвергать его какой-либо модификации, не нужно смешивать область, к которой оно принадлежит, как, предположим, имя собственное, с другой областью. В таком виде, в каком оно находится и стоит в общей структуре фразы, оно может выражать двойной смысл благодаря стечению некоторых обстоятельств. В нашем распоряжении имеется очень много примеров. (По К. Fischcr'y.) Одним из первых актов последнего Наполеона, во времена его регентства, явилась конфискация имущества Орлеанского дома. Удачная игра слов скачала тогда: (<Это первый полет/грабеж орла>; франц.), значит полет, а также грабеж.

Людовик XV захотел испытать остроумие одного из придпорных, о таланте которого ему рассказали. При первом удобном случае он приказал кавалеру сострить над ним самим; он сам, король, хочет быть <сюжетом> этой остроты. Придворный ответил удачной пословицей: ; франц.), значит также и подданный.

Врач, отходящий от постели больной женщины, говорит сопровождающему его супругу, покачивая головой: <Эта женщина мне не нравится>. <Она мне давно уже не нравится>, - поспешно соглашается муж.

Врач имеет в виду, разумеется, состояние здоровья больной женщины, но он выразил свое опасение за больную такими словами, что муж может найти в них подтверждение своего супружеского отвращения.

Гейне сказал об одной сатирической комедии: <Эта сатира не была бы такой едкой, если бы поэт имел больше еды>. Эта острота является скорее примером метафорической и обыденной двусмысленности, чем примером чистой игры слов. Но кому охота держаться здесь точных разграничений?

Другой хороший пример приводится некоторыми авторами (Heymans, Lipps) в форме, затрудняющей понимание игры слов. Правильное изложение и формулировку этой остроты я нашел недавно в одном, правда, мало распространенном сборнике острот.

<Сафир встретился однажды с Ротшильдом. Когда они немного поболтали друг с другом, Сафир скачал: <Послушайте, Ротшильд, моя касса истощилась, не могли ли бы вы одолжить мне 100 дукатов>. - <Пожалуй, - ответил Ротшильд, - это для меня пустяки, но только при условии, что вы сострите>. - <Для меня это тоже пустяки>, - возразил Сафир. <Хорошо, тогда приходите завтра ко мне в контору>. Сафир явился точно в назначенное время. <Лх, - сказал Ротшильд, увидя вошедшего Сафира, - вы пришли за (komimn ит) своими 100 дукатами?> - <Нет, - возразил этот, - это вы проиграли (kommen am) свои 100 дукатов, так как мне до конца дней своих не придет в голову возвратить их вам>. <Что представляют/выставляют (stellen vor) эти статуи?> - спросил приезжий у жителя Берлина при виде ряда памятников на площади. <Что? - ответил тот, - либо правую, либо левую ногу>.

Гейне в <Путешествии на Гари>: <Притом же, в настоящую минуту я не припомню имен всех студентов, а между профессорами есть такие, которые покамест не имеют никакого имени>.

Мы приобретаем навык в дифференциальной диагностике, если прибавим сюда другую общеизвестную профессорскую остроту: <Разница между ординарным и экстраординарным профессором заключается в том, что ординарные не совершили ничего экстраординарного, а экстраординарные не совершили ничего ординарного>. Это, конечно, игра двух значений слов <ординарный> и <экстраординарный>; штатный и внештатный, с одной стороны, и способный или выдающийся, с другой стороны. Но сходство этой остроты с другими известными нам примерами напоминает о том, что здесь гораздо больше бросается в глаза многократное употребление, чем двусмысленность. В этом предложении не слышно ничего другого, кроме повторяющегося <ординарный>, то как такового, то негативно модифицированного (сравн. с. 34). Кроме того, здесь опять-таки прибегают к уловке: понятие определяется и подробнее описывается при помощи своего же подлинного текста (сравн. Eifersucht ist eine Leidenschaft (см. с. 35) и т. д.); два коррелативных понятия определяются хотя бы и негативно, одно через другое, что создает искусственное ограничение. Наконец, здесь можно отметить также точку зрения унификации, создание более тесной внутренней связи между элементами выражения, чем этого можно было бы ожидать, судя по их природе.

Гейне в <Путешествии на Гарц>: <Шефер поклонился мне, как собрату, потому что он тоже писатель и часто упоминал обо мне в своих полугодичных отчетах; да он и кроме того часто цитировал меня и, когда не заставал меня дома, то всегда был так добр, что писал цитату мелом на двери моей комнаты>.

(<Венский гуляка>) D. Spitzer нашел для социального типа, расцветшего во времена реакции, лаконичную, но очень остроумную биографическую характеристику:

<Железный лоб - железная касса - железная корона>. (Последняя - орден, с награждением которым был связан переход в дворянское сословие.) Превосходная унификация, все как будто сделано из железа! Различные, но не очень резко друг с другом контрастирующие толкования эпитета <железный> делают возможным подобные <многократные употребления>.

Другая игра слов может облегчить переход к новому подвигу техники двусмысленности. Упомянутый на с. 37 остроумный коллега во время дела Дрейфуса стал автором следующей остроты: <Эта девушка напоминает мне Дрейфуса. Армия не верит в ее невинность.

Слово <невинность>, на двусмысленности которого построена эта острота, в одном случае имеет смысл, противоположный виновности, преступлению, а в другом - смысл, противоположный сексуальной опытности. Существует много примеров такого рода двусмысленности, и во всех действие остроты сводится к сексуальной двусмысленности. Для этой группы можно было бы сохранить термин <двоякое толкование>.

Прекрасный пример такой двоякотолкуемой остроты представляет острота на с. 33, сообщенная D. Spitxcr'oм:

<По мнению одних, муж много заработал и при этом немного оптложил себе (sicli zuritckgelegl), по мнению других, жена немного прилегла (sich zuriickgelegt) и много при этом заработала>.

Но если сравнить этот пример двусмысленности с двояким толкованием с другими примерами, то бросается в глаза важная для техники разница. В остроте о <невинности> один смысл слова так же доступен пониманию, как и другой; мы не можем отличить, является ли более употребительным и более родственным нам сексуальное или несексуальное значение слова. Иначе обстоит дело в примере D. Spitzer'a, где один банальный смысл слов , который больше бросается в глаза, как будто прячет и скрывает сексуальный смысл, способный ускользнуть от простодушного читателя. В противоположность приведем другой пример, где нет такого сокрытия сексуального значения, как, например, гейневская характеристика услужливой дамы: (что в переводе может означать: Она не может на в чем отказать, кроме воды, или она не может мочиться).

Все это звучит как сальность, и впечатление остроумия создается с трудом. Эта особенность заключается в том, что оба значения двусмысленности неодинаково бросаются в глаза, может иметь место и при остротах несексуального характера. Это происходит оттого, что первый смысл сам по себе более употребителен, или потому, что он особенно подчеркнут благодаря связи с другими частями предложения (например, Мы уже рассмотрели достаточно много различных технических примером остроумия, и я боюсь, что мы можем потерять их общий обзор. Попытаемся поэтому классифицировать эти технические приемы.

I. Сгущение: а) со смешанным словообразованием, b) с модификацией.

II. Употребление одного и того же материала: с) целое и части, d) перестановка, е) небольшая модификация, f) одни и те же слова, употребленные в полном смысле и потерявшие первоначальный смысл.

III. Двусмысленность: g) обозначение имени собственного и вещи, h) метафорическое и вещественное значение, i) собственно двусмысленность (игра слов), k) двоякое толкование, 1) двусмысленность с намеком.

Сравни К. Fischer, который предлагает для таких двусмысленных острот, в которых оба значения не стоят в одинаковой мере на первом плане, а в которых одно значение оттесняется другим, название <двоякого толкования>, выше упомянутое мною в несколько ином смысле. Такое наименование - вещь условная. Практика языка не приняла никакого категорического решения.

Такое разнообразие сбивает нас тем, что мы слишком много внимания уделяем техническим приемам остроумия, и, возможно, переоцениваем их значение для познания сущности остроумия. Это предположение вполне возможно, несмотря на тот неопровержимый факт, что острота всякий раз упраздняется, как только мы устраняем работу технических приемов в способе выражения. Поэтому мы ищем единства в этом разнообразии. Возможно, что все эти технические приемы можно привести к одному знаменателю. Соединить вторую и третью группу нетрудно. Двусмысленность, игра слов, является только идеальным случаем употребления одного и того же материала. Последняя рубрика является при этом более объемлющим понятием. Примеры разделения, перестановки одного и того же материала, многократного употребления с легкой модификацией (с, d, е) могли бы не без некоторой натяжки быть отнесены к категории двусмысленности. Но что общего между техникой первой группы - сгущением с заместительным образованием - и техникой двух последних групп, многократным употреблением одного и того же материала?

Я думаю, что между ними существует простая и очевидная связь. Употребление одного и того же материала является лишь частным случаем сгущения; игра слов - ничто иное, как сгущение без заместительного образования; сгущение остается всеобъемлющей категорией. Укомплектовывающая или, правильнее, экономящая тенденция управляет всеми этими техническими приемами. Все является, по-видимому, результатом экономии, как говорит принц Гамлет (Thrift, Horatio, thrift). [Расчетливость, Гораций! (Пер. Б. Пастернака.)]

Проверим эту экономию на отдельных примерах. . Это первый полет орла. Да, но это полет с целью грабежа. означает как <полет>, так и <грабеж>. Не произошло ли при этом сгущение и экономия? По всей вероятности, вся вторая мысль опущена и при этом без всякой замены. Двусмысленность слова сделала излишним такую замену или, что будет так же правильно: слово содержит в себе замену подавленной мысли без того, чтобы первому предложению понадобилось присоединение нового предложения или какого-либо изменения. Именно это является солью такой двусмысленности.

Другой пример: железный лоб - железная касса - железная корона. Какая чрезвычайная экономия в изложении мысли в сравнении с таким изложением, в котором слово <железный* не имело бы места! <При достаточной дерзости и бессовестности нетрудно нажить большое состояние, и в награду за такие заслуги, разумеется, не замедлит явиться дворянство>.

Да, в этих примерах сгущение, а, следовательно, и экономия очевидны. Но наличность ее нужно доказать. Где же скрыта экономия в таких остротах как Rousseau - i'oux et sot, Antigone - aittik? о нее, в которых мы сначала не заметили сгущения и которые побудили нас прежде всего установить технику многократного употребления одного и того же материала? Здесь не обойтись одним процессом сгущения, но если мы заменим его покрывающим его понятием <экономия>, то вопрос будет решен. Что мы экономим в примерах Rousseau, Антигоны и т. д. - легко сказать. Мы экономим проявление критики, образование суждения. Оба они уже даны в самих именах. В примере Leidenschaft - Eifersucht мы экономим утомительное составление определения: Eifersucht, Leidenschafl и Eifer suchl, Leiden schaffl; прибавить сюда вспомогательные слона, - и определение готово. То же относится ко всем другим проанализированным примерам. Там, где экономия меньше всего, как в игре слов Сафира, там все же сэкономлена, по крайней мере, необходимость вновь создавать текст ответа: <Вы пришли за/ проиграли 100 дукатов>; текст обращения достаточен и для ответа. Этого мало, но именно в этом малом заключается острота. Многократное употребление одного и того же материала как для обращения, так и для ответа относится, конечно, к <экономии>. Совсем так, как Гамлет хочет истолковать быструю смену в последовательности смерти своего отца и свадьбы своей матери: От похоронных пирогов осталось Холодное на свадебный обед. (Перевод А. Кроисбсрга.)

Но прежде чем принять <тенденцию к экономии> как всеобщую характерную черту техники остроумия и поставит)> вопрос, откуда она происходит, что она означает и каким образом из нее вытекает получение удовольствия от остроты, мы хотим решить еще одну проблему. Возможно, каждый технический прием остроумия проявляет тенденцию к экономии в способе своего выражения, но обратное положение, как правило, не имеет места. Не каждая экономия в способе выражения, не каждое сокращение является остротой. Мы уже однажды пытались решить этот вопрос, когда надеялись только доказать в каждой остроте процесс сгущения, и тогда уже мы дали обоснованное возражение, что лаконизм еще не есть острота. Должен существовать, следовательно, особый вид сокращения и экономии, от которого зависит характер остроты. Пока мы не знаем этой особенности, одно только нахождение общности в технических приемах остроумия не приблизит нас к разрешению этой проблемы. Кроме того, мы находим в себе мужество сознаться, что эта экономия, создающая технику остроумия, не может нам импонировать. Она напоминает, быть может, экономию некоторых хозяек, которые тратят время и деньги на поездку на отдаленный базар, из-за того только, что там можно достать овощи на несколько копеек дешевле. Какую экономию выгадывает остроумие благодаря своей технике? Произнесение нескольких новых слов, которые можно было бы, в большинстве случаев, найти без труда. Вместо этого острота из кожи лезет вон, чтобы найти одно слово, сразу покрывающее смысл обеих мыслей. К тому же она вынуждена часто превращать способ выражения первой мысли в неупотребительную форму, которая дала бы ей опорные точки для соединения со второй мыслью. Не проще ли, легче и, собственно, экономнее было бы выразить обе мысли так, как это именно нужно, хотя бы при этом и не осуществилась никакая общность выражения? Не будет ли больше чем уничтожена экономия, добытая выраженными словами, излишней тратой интеллектуальной энергии? И кто делает при этом экономию, кому она нужна? Мы можем пока избежать этих сомнений, если перенесем их в другую плоскость. Знаем ли мы уже на самом деле все виды техники остроумия? Конечно, будет предусмотрительнее собрать новые примеры и подвергнуть их анализу.

Мы фактически не задумывались еще над, пожалуй, самой многочисленной группой острот, недооценивая их. Это остроты, которые в общей совокупности называются каламбурами (calembour - фр., Kalauer - чем.) и считаются низшей разновидностью остроумия, вероятно, потому что они - <самые дешевые> и создаются достаточно легко. И, действительно, они предъявляют минимум требований к технике выражения, в то время как настоящая игра слов предъявляет максимум требований. И если в последнем случае оба значения находят свое выражение в идентичном и потому только один раз употребленном слове, то каламбур удовлетворяется тем, что оба слова, употребляемые для обоих значений, напоминают друг друга благодаря какому-нибудь большому сходству, будь это общее сходство их структуры, рифмоподобное созвучие, общность некоторых начальных букв и т. п. Много примеров таких, не совсем удачно названных <острот по созвучию>, находится в проповеди капуцина в <Лагере Валленштейна>.

Не о войне здесь речь - о вине, Лучше точить себе зубы - не сабли! Что Оксенштирн вам? - бычачий-то лоб! Лучше коль целую тушу загреб! Рейнские волны погибели полны, Монастыри все теперь - пустыри, Все-то аббатства и пустыни ныне Стали не братства - прямые пустыни. И представляет весь край благодатный Край безобразия... (Перевод Л. Men.)

Особенно охотно острота модифицирует гласную букву в слове; например, об одном враждебно относившемся к монархизму итальянском поэте, который затем вынужден был воспевать немецкого кайзера в гекзаметрах, Hcvesi (Almanaccando, Reisen in Italien, с. 87) говорит: <Так как он не мог истребить Цезарей, то он упразднил цезуры>.

При том множестве каламбуров, которые имеются в нашем распоряжении, особо интересно отметить действительно неудачный пример, бывший в тягость Гейне. После того, как он (Buch Legrand, гл. V) долгое время разыгрывал перед своей дамой <индийского принца>, он затем сбрасывает маску и признается: Недостаток этой остроты заключается в том, что оба сходных слова не просто сходны, а идентичны. Птица, жаркое из которой он ел, называется так потому, что она происходит или должна происходить из той же самой Калькутты.

К. Fischer уделил этим формам остроты много внимания и хочет резко отграничить их от <игры слов>. <Каламбур - это неудачная игра слов, потому что он играет словом не как словом, а как созвучием>. Игра же слов <переходит от созвучия слова в само слово>. С другой стороны, он причисляет также и такие остроты, как <фамиллионьярно>, Антигона и т. п. к остротам по созвучию. Я не могу согласиться с ним в этом вопросе. В игре слов слово также является для нас только звуковой картиной, с которой связывается тот или иной смысл. Практика языка и здесь не делает никакой резкой разницы, и если она относится к <каламбуру> с пренебрежением, а к <игре слов> с некоторым уважением, то эта оценка, повидимому, обусловливается другими точками зрения, а не техническими приемами. Следует обратить внимание на то, какого рода остроты, воспринимаемые как <каламбуры>. Есть люди, обладающие даром в веселом расположении духа в течение продолжительного времени отвечать каламбуром на каждую обращенную к ним речь. Один из моих друзей, являющийся образцом скромности, когда речь идет о его серьезных достижениях в науке, славится таким даром. Когда общество, которое он однажды уморил таким образом своими каламбурами, выразило свое удивление по поводу его выдержки, он сказал: <Я стою здесь на страже>. Kalauer - каламбур), а когда его попросили, наконец, перестать, он поставил условие, чтобы его называли Poela Ka-laureatus. Оба примера являются отличными остротами, возникшими путем сгущения со смешанным словообразованием. (Ich liege hier auf der Lauer urn Kalauer zu machen. Я стою здесь на страже, чтобы каламбурить.)

Но во всяком случае из спорных мнений, касающихся вопроса об отграничении каламбура от игры слов, мы заключаем, что первый не может помочь нам в изучении совершенно новой техники остроумия. Хотя каламбур и отказывается от притязаний на многосмысленное употребление одного и того же материала, центр тяжести все же падает на повторение уже известного, на аналогию служащих для каламбура слов, и, таким образом, последний является только подвидом группы, которая достигает своей вершины в игре слов.

Но в действительности есть остроты, в технике которых почти совершенно отсутствует всякая связь с техникой рассмотренных нами до сих пор групп.

Рассказывают, что однажды вечером Гейне встретился в одном парижском салоне с поэтом Soulie и вступил с ним в беседу. В это время в зал вошел один из тех парижских денежных королей, которых по богатству сравнивают с Мидасом, и был тотчас окружен толпой, которая обходилась с ним с величайшей почтительностью. <Посмотрите-ка, - сказал Soulie, обращаясь к Гейне, - как там девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу>. Бросив беглый взгляд на объект почитания, Гейне, словно внося поправку, сказал: <О, он должен быть уже старше>. (К. Fischer).

В чем заключается техника этой великолепной остроты? В игре слов, по мнению К. Fischer'a: <Так, например, слова "золотой телец" могут обозначать Маммону, а также служение идолу; в первом случае центром тяжести является золото, во втором - изображение животного. Слова эти могут служить и не для совсем лестного прозвища какого-либо человека, имеющего много денег и мало ума>. Если мы попробуем устранить выражение <золотой телец>, то этим уничтожим остроту. Тогда Soulie должен был бы сказать: <Посмотрите-ка, как люди лебезят перед дураком, только потому, что он богат>, а это не остроумно. Ответ Гейне в этом случае также стал бы невозможен.
Но мы должны напомнить, что речь идет вовсе не об остроумном сравнении Soulie, а об ответе Гейне, который, безусловно, гораздо остроумнее. Но тогда мы не имеем никакого права касаться фразы о золотом тельце. Эта фраза остается необходимым условием для слов Гейне, и редукция должна коснуться только этих последних. Если мы будем передавать содержание слов: <О, он должен быть уже старше>, то сможем заменить их примерно так: <О, это уже больше не теленок, это уже взрослый бык>. Итак, для остроты Гейне является излишним то, что он употребляет <золотой телец> не в метафорическом, а в личном смысле, относя его к самому денежному тузу. Не содержалась ли уже эта двусмысленность в мнении Souli!

Но что же? Мы замечаем, что эта редукция не уничтожает остроту Гейне, а наоборот, оставляет неприкосновенной ее сущность. Теперь дело обстоит так, что Soulie говорит: <Посмотрите-ка, как там девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу!>, а Гейне отвечает: <О, это уже больше не телец, это - уже бык>. И в таком редуцированном изложении это все-таки еще острота. Другая же редукция слов Гейне невозможна.

Жаль, что в этом прекрасном примере содержатся такие сложные технические условия. Мы не можем сделать из него какой-либо вывод, поэтому оставляем его и ищем другой пример, где надеемся уловить внутреннее родство с предыдущим.

Это одна из <купальных острот>, которые имеют своей темой боязнь галицийских евреев перед купаньем. Мы не требуем от примеров дворянской грамоты, не спрашиваем об их происхождении, а только об их способности, могут ли они вызвать в нас смех и заслуживают ли они теоретического интереса. Но именно еврейские остроты больше всего отвечают этим требованиям.

Два еврея встречаются вблизи бани. <Взял ты уже ванну?> спрашивает один. - <Как, - спрашивает в свою очередь другой, - разве не хватает одной">

Когда человек смеется от всего сердца над остротой, тогда он не особенно расположен исследовать ее технику. Поэтому освоиться с этими анализами несколько трудно. <Это - комическое недоразумение> - легче всего напрашивается именно такое объяснение. - Хорошо, но какова техника этой остроты? - Очевидно, двусмысленное употребление слова <взять> {<терять>]. Для одного - это бесцветный вспомогательный глагол; для другого - глагол в прямом значении. Итак, это случай слова, имеющего полный смысл и потерявшего свой первоначальный прямой смысл (Группа II, f). Если мы заменим выражение <взять ванну> равноценным, более простым <купаться> (или во втором примере <терять голову> - <отчаиваться>], то острота пропадает. Ответ больше не подходит. Итак, острота происходит опять-таки за счет выражения <взять ванну> (<терять голову>].

Совершенно верно. Однако кажется, что и в этом случае редукция поставлена не в нужном месте. Острота заключается не в вопросе, а в ответе, в ответном вопросе: <Как? Разве не хватает одной?> [<А кто ее нашел?>] И этот ответ нельзя лишить заключающегося в нем остроумия никакой распространенностью изложения или изменением его, лишь бы оно не нарушало смысла ответа. У нас создается впечатление, что в ответе второго еврея недосмотр слова <ванна> [<голова>] имеет больше значения, чем непонимание слова <взять> [<терять>]. Но и здесь мы неясно видим это и обратимся к третьему примеру.

Это - опять-таки еврейская острота, но она имеет только еврейские аксессуары, ядро же ее носит общечеловеческое значение. Конечно, и этот пример имеет свои нежелательные осложнения, но, к счастью, не те, которые до сих пор не давали ясности нашего понимания.

<Один обедневший человек занял у зажиточного знакомого 25 флоринов, уверив его в своем бедственном положении. В тот же день благотворитель застает его в ресторане перед тарелкой семги с майонезом. Он упрекает его: <Как, вы занимаете у меня деньги, а потом заказываете себе семгу с майонезом. Для этого вам понадобились мои деньги?> - <Я не понимаю, - отвечает обвиняемый, - когда я не имею денег, я нс могу кушать семгу с майонезом, когда я имею деньги, я не смею кушать семгу с майонезом. Когда же я собственно буду кушать семгу с майонезом?>

Здесь не найти следов двусмысленности. Повторение слов <семга с майонезом> тоже не может заключать в себе техники этой остроты, так как оно не является <многократным употреблением> одного и того же материала, а действительным повторением требуемого по содержанию идентичного выражения. Мы остаемся некоторое время беспомощными перед этим анализом и захотим, быть может, увильнуть от него, оспаривая за этим анекдотом, заставившим нас смеяться, характер остроты.

Но что замечательного можно сказать об ответе обедневшего? Что ему собственно поразительным образом придан характер логичности. Но это - неправильно; ответ не логичен. Этот человек, наоборот, защищается тем, что он употребил данные ему взаймы деньги на лакомый кусочек, и с видом человека, имеющего право на это, спрашивает - когда же он собственно может кушать семгу. Но это вовсе не есть правильный ответ. Давший ему деньги взаймы совсем не упрекает его в том, что ему захотелось семги, как раз в тот день, когда он занял деньги, а напоминает ему о том, что он при настоящем своем положении вообще не имеет права думать о таких деликатесах. Этот единственно возможный смысл упрека обедневший бонвиан оставляет без внимания и отвечает на что-то другое, как будто он не понял упрека.

Не заложена ли в этом увиливании ответа от смысла упрека техника этой остроты? Подобное изменение точки зрения, передвигание психического акцента можно было бы доказать и в прежних примерах.

И вот оказывается, что это можно доказать очень легко и таким образом вскрыть подлинную технику этих примеров. Soulie обращает внимание Гейне на то, что общество в девятнадцатом столетии почитает <золотого тельца> так, как это делали некогда иудеи в пустыне. На это должен был бы последовать примерно следующий ответ Гейне: <Да, такова человеческая природа, тысячелетия ничего не изменили>, или еще что-нибудь вроде этого, выражающее его согласие с Soulie. Но Гейне уклоняется в своем ответе от упомянутых мыслей. Он отвечает вообще не по существу, а пользуется двусмысленностью, предоставляемой фразой <золотой телец>, чтобы избрать побочный путь; он выхватывает одну составную часть фразы <телец> и отвечает так, как будто на это слово падало ударение в речи Soulie: <О, это уже не телец> и т. д.

Ответ Гейне является комбинацией двух технических приемов остроумия: уклонения (от прямого ответа) и намека. Он ведь не говорит прямо: это - бык.

Еще яснее это уклонение в остроте о купании. Этот пример требует графического изображения:

Первый спрашивает: <Взял ты ванну"> Ударение падает на элемент: ванна.

Второй отвечает так, как будто вопрос гласил: <Взял ты ванну?>

Текст <взял ванну> делает возможным только такое передвигание ударения. Если бы вопрос гласил: <Ты купался?>, то, конечно, никакое передвигание не было бы возможным. Неостроумный ответ был бы тогда таков: <Купался? Что ты подразумеваешь? Я не знаю, что это такое>. Техника же этой остроты заключается в передвиганий ударения с <ванны> на <взять>.

Зигмунд Фрейд. Остроумие и его отношение к бессознательному:

Также: Все работы Фрейда на нашем сайте