Николай Павлов. Ятаган. Глава 11
Смерклось.
В одном из самых лучших крестьянских домов, в горнице, убранной, как убирает материнская попечительность, и блестящей этими волшебными безделками, этими подарками на память, которыми дорожит любовь при своем начале, - едва можно было различать предметы, и то от месяца да от тусклой, нагоревшей свечи, поставленной в так называемой передней.
На полу валялся солдатский мундир, на нем рубашка, разорванная пополам, сверху донизу, вероятно в припадке бешеного негодования. Павел, старый слуга, каких слуг более нет, не смел ничего прибирать, а робко выглядывал из-за дверей и раза два уже обтирал глаза рукавом.
Бронин лежал на турецком диване лицом в подушку, шитую по канве княжною. Если б он не повертывал иногда головы на окно, как будто хотел по темноте отгадать время, да если бы еще не пожимал плечами, как будто чувствовал боль в спине, - должно б было подумать, что он спит. Камердинер его и дядька давно покушался войти; наконец переступил тихо порог, подкрался к дивану и, помолчав, сказал унылым голосом:
- Вот, сударь, к вам записка; как вы были на... - Он остановился и переменил оборот речи. - Давеча прислала княжна.
Бронин протянул руку, не поднимая головы, взял записку, стиснул - и не прочел. Грустно Павел отправился назад, но через четверть часа вбежал в больших торопях:
- Барыня, сударь, приехала, барыня!
Бронин вскочил, крикнул: "Не говори ей..." и замер на месте.
Казалось, он испугался: иных слез, иных рыданий мы боимся и умирая. Верно, дошло до нее... она никогда не приезжала так поздно...
Павел вздел на него проворно мундир, который попался под руку, забросил рубашку, потом внес свечу, и - подарок матери, подарок в день рожденья, драгоценный ятаган засверкал на стенке. Его ножны были уже обтянуты новым зеленым бархатом, золотые бляхи ярко отчищены, жемчуг отмыт, и на месте выпавших камней сияли другие. Павел поднял проворно зонтик у подсвечника и поставил его в угол, подалее, чтоб ни один луч не осветил для матери лица ее сына.
- Сашенька, друг мой! - кричала Наталья Степановна еще за дверьми, с сильным движением в голосе.
Бронин затрясся, и прежде чем пошел навстречу к ней, его судорожный вздох отвечал на эти звуки, как будто душа, выстрадавшая свою часть на земле, оробела при виде лишнего страдания. Павел провожал барыню, не смея поднять глаз.
- Сашенька, ты прощен.
При этом слове она кинулась к нему на шею с быстротой и веселостью молодости.
- Князь сейчас получил письмо из Петербурга, на днях будет в приказах!..
Слезы так и катились у нее от радости, поцелуи так и сыпались на щеки Бронина.
Может быть, он не устоял бы против рыданий о его позоре, может быть, он пал бы под материнской печалью, но радость, но насмешка судьбы нашла его немым. Есть же это чувство, которое не принимает в себя никаких посторонних волнений, которого не умеешь назвать, раздробить на оттенки, и - пусть небо прояснится, подует попутный ветер, разыграется парус, - тяжелый груз этого чувства все топит корабль человека.
- Поедем, друг мой, поскорей; тебя ждут ужинать; добрый князь зовет пить шампанское!.. Как он рад, а как рада княжна!.. - Тут Наталья Степановна улыбнулась с двусмысленным восхищеньем. - Да что у тебя так темно?..
- Светло, матушка, - отвечал Бронин, опуская голову на ее руку.
- Поедем же поскорей...
- Нельзя... мне надо видеть полковника.
- И, друг мой...
- Мне надо видеть полковника, матушка, - сказал сын, усиливая голос и взглядывая на ятаган.
- Да он, верно, не осердится. Полковник, право, мил!.. Как добр до тебя!.. Завтра мы здесь отслужим молебен, и я буду молиться за него. Да что с тобой, друг мой, ты будто не рад?
- Рад, матушка, очень рад...
- Ай! - вскрикнула она, - как ты сжал мне руку, Сашенька! - и крепко поцеловала сына...
Долго отговаривался он. Наконец Наталья Степановна заметила его бледность и с заботливостью, в которой не было ничего горького, потому что радость покрывала все другие чувства, спросила:
- Ты болен, друг мой? Что с тобой?
- Много ходил сегодня, устал; да вы не беспокойтесь, матушка: к завтрему это пройдет.
Тут поразительна была странность человеческого сердца: сын испугался, что мать обеспокоится о его нездоровьи, а между тем безобразный умысел понемногу выступал из души к нему на лицо. Слабое освещение, старость глаз и потом слепой восторг и самая чудовищность, невероятность сыновней беды помешали Наталье Степановне проникнуть тайну или сделать какую-нибудь печальную догадку. Она убедилась, что ему нельзя ехать, что он устал, должен отдохнуть и что к завтрему это пройдет...
- Да что ж ты не велишь ничего сказать княжне?..
- Поклонитесь ей, поблагодарите ее.
И он опять схватил руку у матери, прижал к губам, и она опять расцеловала его.
- Так завтра, мой друг, мы все приедем к обедне!
- Завтра, матушка!...
Коляска промчалась - и все затихло: только кое-где перекликались собаки...
- Павел, ложись, я разденусь сам...
Прошел длинный час; слышно было, что и Павел спит.
Бронин ходил по горнице; то смотрел на окна, то на стены, то не смотрел ни на что. Вдруг подошел к ятагану, дико стал перед ним и впился в него глазами!..
В эту минуту нельзя было узнать в солдате юного корнета... ни одной похожей черты!.. только волосы, не обстриженные еще по форме и разбросанные в неподражаемом беспорядке, сохранили свой прежний лоск, прежнюю увлекательность... и, несмотря на пугающее выражение его лица, прекрасная женщина могла бы еще взглянуть на их волнистые, роскошные отливы, и томно впустить свои ласковые пальцы в эти густые локоны, и нежно приподнять их, и сладострастно разметать, и вспыхнуть, и обомлеть, любуясь ими. Это были еще волосы корнета.
Он снял ятаган со стены...
Месяц разделил широкую улицу села на две резкие половины: светлую и мрачную... На рубеже света и мрака, на этой черте, где конец жизни сливался с началом смерти, - несколько раз появлялась и исчезала тень солдата!..
Но часовой ходил у квартиры полковника... но страх или презрение к самому себе... но что-то останавливает человека, когда он крадется ночью...
Мистика в произведениях русских писателей.
Алфавитный указатель