А.В.Амфитеатров. Жар-Цвет. Часть вторая. Древо жизни. Дневник графа Валерия Гичовского. 10 мая
Солнце выглянуло... Тепло, светло и аромат... Я пробыл целый день в парке... Ушел только с закатом солнца.
Проходя домой, вижу вдали, между двумя кустами жимолости, розовое пятно. Подхожу ближе - пятно оказывается дамою, и даже очень красивою. Надо полагать, страстная любительница природы: уставилась на закат и не сморгнет; а глаза огромные, прекрасные, голубые; волосы, как золото. Я поклонился. Дама оглядела меня с изумлением, отдала поклон и, сконфузясь, скрылась за деревьями так быстро, что я не успел ни слова ей сказать, ни последовать за нею. Только раза два мелькнуло в кустах розовое платье... Очаровательное создание! Я даже рад, что не удалось познакомиться. В этой немой мимолетной встрече было что-то поэтическое.
С "Natura Nutrix", наконец, развязался. Любопытною показалась мне только следующая легенда:
"В стране диких монголов, где берут свое начало пять рек, изливающихся в Индийское море, растет папоротник, называемый Огненный Цвет, добываемый туземцами с великими трудностями, потому что гнездится он в глубине диких ущелий, между снежными горами, на неприступных топях и трясинах. Но туземцы не боятся ни трудностей, ни лишений, презирают опасность самой жизни своей, лишь бы достать куст Огненного Цвета. Владеющий же таким сокровищем не уступит его, ни даже если предложить золота в десять раз против его веса. Цвет этот имеет великую и чудесную силу. Кто владеет им, видит как бы сквозь хрустальную стену все золото в жилах и россыпях под землей. Подобно тому, как водоросли пронизывают собою воду и устилают дна морские, так золотые волокна тянутся и распластываются сквозь землю. Месторождения же золота суть в то же время и месторождения жизни. Ибо что иное есть золото, как не ствол, корни, сучья, листья, цветы и плоды древа жизни, которое бог предвечно возрастил для человека в раю? Но после того, как Адам и Ева, забыв завет послушания Создателю своему, вкусили плодов наущения змеиного от древа познания добра и зла, и вступила в мир, по греху их, наказующая смерть, древо жизни погрузилось в глубину земли и, смешавшись с элементами, рассыпалось и переродилось в золотые руды и самородки. Таким образом. Огненный Цвет, указуя владельцу своему глубочайшие золотые месторождения, открывает ему не только возможность обогатиться больше всех земных владык, но и найти великую тайну победы над смертью. Владея Огненным Цветом, легко достать из земли жизненные волокна, и тогда человеку тому не страшны угрозы смерти: он будет жив, пока сам не по желает избавиться от тягостей земного бытия. Он может воскресить мертвых, соединять в существа телесные атомы и элементы, рассеянные в воздушных пространствах, вызывать чувство и голос в бездушных предметах. Но достать Огненный Цвет удается едва ли одному человеку в столетие; ибо, не считая естественных препятствий к его добыванию и крайней редкости самого растения, оно охраняется неусыпною ревностью злых духов, всегда враждебных человеку и закрывающих для него двери благополучия. Так как злые духи сами не могут, по божественному милосердию, касаться Огненного Цвета, разящего их, как молнией, если он не был еще в руках человеческих, то, когда искатель подступает к таинственному растению, бесовская сила окружает его со всех сторон, и допустив человека сорвать цветок, затем стращает его зрелищем всяким чудовищ, пока человек от ужаса не умрет или не выронит драгоценного цветка, пламенеющего в руке его".
Похоже на наши славянские поверья. Не удивительно: легенда идет с Тибета, а вся славянская мистика - родом оттуда. Да. Это Жар-Цвет или Свети-Цвет русских сказок, Перунов цвет хорватов, Солнечник хорутан. "Что цветет без цвету? Папорот". Когда Жар-Цвет цветет, то ночь бывает яснее дня и море колыхается. С громом раскрывается почка папоротника и распускается золотым цветком или красным, кровавым пламенем, но в тот же миг увядает, листочки его осыпаются и бывают расхватаны нечистыми духами. В старинных травниках цветок папоротника описывается почти в тех же чертах и почти с теми же свойствами:
"В то время приходит множество демонов и великие страхи творят, что уму человеческому непостижимо. Цвет папороти, когда отцветет, осыплется на то, что постлано, и ты тот цвет смети перышком в одно место бережно и залепи воском (от свечи, горевшей у запрестольного образа богородицы); тот цвет завсегда цел будет. А если не залепишь, то нечистые унесут тебя; для того людям не дают его взять, что он очень им противен и всю их силу разрушает. Если кто его возьмет, то никакой дьявол и ворожея, и грешник укрыться не может, и дьявольская сила вся ему будет видна и знатна, и ни с какой своей пакостию от него не укроется... Тот цвет носи на лбу: узнаешь и увидишь, где какая поклажа (клад) лежит и как что положено и сколько глубоко, и можешь взять без всякого вреда и остановки - для того, что ты уже демонов увидишь; а с ним тебя жестоко бояться станут, и когда ты куда не поедешь, если нечистые тут на месте есть, то они отходить с того места станут, и можешь всякие поклажи с тем цветочком получить - не заперто! Все узнаешь, что где есть или лежит, или делается, и как, куда и в коем месте; просто сказать - все будешь знать, хотя и в чужие города и иные государства дороги и прописки. Тот цвет положи в рот за щеку и поди, куды хошь: никто тебя не увидит; что хошь - делай... Тот же цвет носить на голове - все видеть и знать станешь, и вельми счастлив будешь и достоин всякого начальству, во всякой чести будешь. А сия трава самая наисильнейшая над кладами - царь над цветами, трава-папорот!"
Старинные стихийные мифологи школы братьев Гриммов думали, что Жар-Цвет - не что иное, как молния, вырастающая, подобно красным цветам, на дереве-туче. Но они давно провалились и забыты, эти стихийные мифологи... Requiescant in расе. (В мире до почиют (лат).
Взгляд на золото, как на перегной, что ли, древа жизни, впервые встречаю в такой определенной форме. Но о животворной силе золотых месторождений мне случалось читывать и догадываться по смутным намекам алхимических сочинений. В одном романы Бульвера заслуживают внимания: он хорошо изучал историю фантастических учений, которые описывал, да и, когда сочинял "Занони" и "Странную историю", предания розенкрейцерства, незадолго перед тем разложившегося, еще были у многих в памяти.
Спрашивал Якуба о розовой незнакомке. Недоумевает:
- Мабуть, якась сусидска пани, бо блыжче нема... Я пошутил:
- Уж не русалка ли это была? Он очень спокойно возразил:
- Нет, теперь у нас русалок нет.
- А прежде были?
- Эге!
- Отчего же они перевелись?
- А от пана грабего Ксавера Тадеуша, дедушки вашего.
- Как же он их повывел?
- Известно как: стал ловить, а которых поймает - пороть.
- Русалок-то?
- Эге!
- Да ты врешь, Якуб: как же можно русалку выпороть? Она - дух!
- Эге! Не знали вы, пане грабя, дедушки вашего. Он заседателей порол, не то что русалок. Попадись ему под сердитую руку сам лысый дидько, он и тому сумел бы всыпать... Он - что делал? Возьмет святой воды с девяти костелов и сварит на ней кисель - сейчас все ведьмы, сколько ни есть в околотке, начнут к нам в усадьбу проситься и того киселя промышлять, потому что он для них - большая сила. А граф велит хлопцам примечать, кто из баб к киселю лапу-то тянет, и, которая баба провинится, ту и дерет... Прежде наша сторона была самая колдовская, а после графа ни-ни...
Я люблю Якуба. Красивый остаток старой Волыни - замковой, шляхетной, рыцарской и рабской, полуказацкой, полухолопской. Он словоохотлив и, когда дернешь его за струнку воспоминаний, рассказывает прелюбопытные казацкие сказки. Одну из них я сегодня записал.
"А что, пане, бывали вы на Подоле? а знаете вы наш Браилов? Нет? Эге! Так вы, може, и про каплицу нашу не слыхали, и про Пана Езуса Христуса в той каплице?..
Дивный-предивный стоит он в каплице - и нет такого человека, кто поглядел бы ему в лицо, и не заскребли бы кошки на сердце. Я человек не молодого веку: сивый волос в усу и плешь на голове от уха до уха. Но и то глаза свербят слезою, когда вижу его, великого Пана, как понуро и горестно стоит он со скрученными руками, в терновом венце... а лик-то, лик! Что было в мире горя и муки - все-то личико его прияло... Смотрит на тебя господь эмалевыми глазами и точно говорит: видишь, какое горе терплю я за тебя, человече? а ты мне чем воздашь за мою тоску? Загляни-ка в свою душу, ужаснись своих грехов да и пади на землю крестом, кайся и плачь!..
Добрый художник сработал ту статую, что на ней почил дух божий! А волосы, пане, на той статуе не из сырца либо из пеньки, как бывает в других каплицах, нет: и на вид, и на ощупь - человечий волос... И може ты, пан, не из тех, что чудам верят, но верь или не верь, а растут те волосы из года в год, уже стали длинные, как женская коса, а все растут... и как дойдут они до пола - нивесть что случится; кто говорит, что будет светопреставление, кто - будто наша Жечь Посполита встанет из гроба и снова глянет на мир грозными очами... Расскажут тебе, вашмосць, как наш Христу с прибыл в Браилов.
Давно то было, еще при стародавних круглях польских: може, еще за Яна Собесского, а. може, и того дальше... Ты меня, пан, извини: я старик темный, многим наукам не учился... что люди говорят, с того и моя речь, а не из книжек... Коли ты человек ученый, так знаешь, что наш Браилов не один стоит на свете, а есть еще где-то в Турещине другой Браилов, что поганцы пятой давят...
Гулял наш браиловский пан, гулял вольный гетман Потоцкий с удалой дружиной по Днестру, Дунаю и Черному морю, бил поганские корабли, шарпал по поганским берегам, села поганские дымом пожаров пускал по ветру. Много славы на земле достал Потоцкий: сам Султан в Стамбуле боялся его, как ночной мары! А того больше достал заслуги на небе, потому что сколько душ христианских вызволил он из мусульманской неволи, со скольких людей поснимал тяжкие кайданы - один бог милосердный сосчитает; у нас же, грешных, и цифирю не хватит. Воюет Потоцкий Турещину, колотит освященным в Ченстохове корабелем по турским тюрбанам, темницы ломает, кайданы разбивает... Только в одну ночь спит он на коврах в своей легковесельной чайке и слышет во сне голос:
- Гей ты, гетмане, гетмане! Много ты, добрый рыцарь, поработал для бога, а самой большой работы не исполнил; много ты невольников выручил из турской обиды, а самый дорогой и лучший невольник еще в темнице... Как вызволишь ты его - так все тебе грехи простятся: и к папежу в Рим не надо ехать за отпущением.
Потоцкий чует, что сон неспроста, что говорит с ним ангел божий, и отвечает:
- Аньелку! А где же тот невольник? Лишь бы знать, а сабли не жалко...
- Ступай, - говорит ангел, - до брэндовского паши...
- Эге! - возражает Потоцкий. - Я вижу, ты, аньелку, не знаешь, что тот паша обещал за мою голову двадцать тысяч червонцев? Не знаешь, видно, и того, что со мной дружина малая, а в Браилове сто тысяч турков, кроме янычаров? А видал ли ты, какие в Браилове муры да валы и на них пушки да гарматы?.. Я свой лоб не в поле нашел, чтобы подставлять его на верную смерть...
- Волка бояться - в лес не ходить! - говорит ангел. - А что я тебе говорил, то верно. Сделай, как советую: хорошо твоей душе будет.
Проснулся Потоцкий - задумался. И охота ему господу богу угодить, и знает он, что не такая Браилов крепость, чтобы ее осилить... Да и турки за мурами храбры, чертовы дети, не хуже нашего брата!..
Думает гетман, крепко думает. Видит это верный его гермек Длугош и спрашивает:
- Для чего ты, васьпан, ходишь такой замысленный?
- Молчи, Длугош! - не с твоим разумом разобрать мое замысленье.
- Вот оно что, мосьпане! - говорит Длугош. - Не так ты поговаривал, когда крымский хан держал тебя, малолетка, атаманом в Бахчисарае, как птицу в золотой клетке, а я глупым своим разумом промышлял, как тебя вызволить из неволи... Нех бендзе так! Был Длугош в умных, зачем ему не бывать в дурнях...
Стыдно стало Потоцкому, поделился он с Длугошем своей думой, а Длугош сейчас и придумал:
- Или, вашмосць, мало у нас червонцев? Где сила не возьмет, там золото одолеет. Скидай лыцарский доспех, надевай жидовский кафтан... идем в Браилов торговать райю!
Долго ли, коротко ли, пришли богатыри в Браилов. Водит их паша по тюрьмам и застенкам, за мужчину берет по алтыну, а за марушку - полушку, и такая уйма полоненного народа была в том Браилове, что, хоть и не велика цена, а у Потоцкого уже и денег не стало хватать... А тем часом ангел опять явился ему в ночи.
- Ну, - спрашивает Потоцкий, - вот сделал я по-твоему! Доволен?
- Ничего ты не сделал, - говорит ангел.
- Отто добре! Да где же он кроется, твой христианский невольник? В городе теперь все тюрьмы настежь, потому что сидеть в них никому... я всех колодников выкупил...
- А заглядывал ты в подвал под домом паши?
- Нет, не заглядывал... да кому там быть? подвал сто лет как замурован...
- Хороший ты, пане ксенже, воин и христианин добрый, а много лишнего разговаривать любишь. Ты своим человеческим разумом не рассуждай, а слушайся, и если велю тебе заглянуть в подвал, то и загляни...
Пошел на другой день Потоцкий к паше просить отомкнуть подвал. Выслушал его паша, бороду гладит:
- Отомкнуть можно. Отчего не отомкнуть? За деньги, все можно. Только что ты там, жид, искать будешь?
- Что найду, то и куплю, эффенди! Не бойся: за ценою не постою.
Засмеялся паша:
- Видал я дураков, а таких, как ты. жид, не видывал! Золота ты истратил много, полон набрал великий, все тебе мало! Ты, должно быть, того и не знаешь, что не провести тебе своего полона и на сто верст, а будешь ты уже и голый, и нищий, и благодари еще своего бога, ежели сам не попадешь в кайданы. Ты слыхал ли, что бродит по Дунаю такой пройдисвет и урван Потоцкий?.. Охоч он грабить и вешать вашего брата...
- Эге! А ты, эффенди, видно, и не знаешь, что вот уже месяц, как Потоцкий кормит своим вельможным телом морскую рыбу? Смел больно стал. Мало было ему раз бивать местечки до городки по Дунаю: поплыл разорять Анатолийский берег. Да не повезло ему: встретил на море великую силу. Три дня бил его дружиною из пушек требизондский паша, разметал по синему морю легкие чайки, а княжескую ладью перешиб ядром пополам, и всем, кто, на горе свое, сидел в ней, и памяти не осталось.
Обрадовался паша. Невдомек ему, что лыцари его дурачат. Поверил, хоть и подивился, что не пригнали к нему с такой важной вестью гонцов из Стамбула. Ну, да уж жиды такой народ, что всякую новость знают за сутки прежде, чем случиться самому делу. Мовша расскажет Ицке, Ицка Срулю - глядь, гонец-то пока еще едет да доедет, а жидовская молва обогнала его на тысячу верст.
- Спасибо, жиды! Утешили вы меня. Нет вам ни в чем отказа. Я пойду с муллами благодарить аллаха за смерть Потоцкого: так ему и надо было потонуть, собаке! А вы откройте подвал и ройтесь в нем по всей своей доброй юле.
Спустились в подвал лыцари. Темно, сыро, нога скользит по плесени, селитра на стенах, со сводов каплет, жабы шлепают по плитам толстыми брюхами!.. Где здесь живому человеку быть? И недели не протянул бы, отдал бы богу душу. Пожал плечами Потоцкий.
- Знать, то не ангел божий говорит со мной во сне, а вводит в соблазн хитрое привидение. Аида до дому, Длугош, покуда целы да не надумался паша, что мы с тобою за птицы.
И уже повернул было к двери, а старый гермек хвать его за полу.
- Стой, пане ксенже! а то что за чудо светит в углу? Взглянул Потоцкий - так и обомлел! На ногах не выстоял, повалился ничком на пол темницы. А за паном повалился и Длугош. Лежат и глаз поднять не смеют. А свет разгорается все ярче и ярче, точно солнце взошло в подвал... И шел тот свет от святой статуи Христовой, что, брошенная от неверных в подвал, многие годы лежала никому неведомо, в сору и в паутине.
Подхватили богатыри статую на плечи, вынесли из подвальных потемок под ясное небо. И молился, и радовался Потоцкий:
- Так вот какому невольнику пришлось послужить своей лыцарской удачей. Великою милостью взыскал ты меня, боже, что поручил мне такое святое дело!
Увидал паша, какое диво нашли богатыри в подвале, - нахмурился.
- Оно, конечно, говорит, христианский бог мне не надобен: у меня Мухаммед. И то, правда, говорит, что лучше его вам, жидам, отдать, чем собакам-гяурам: они его еще в церковь поставят, молиться ему будут... Однако - вдруг в нем есть какое-нибудь чародейство?
- Вспомни, эффенди, - убеждал его Потоцкий, - ты нам дал свое светлое, великое слово! Все, что мы найдем в подвале, наше.
- Что слово? Слово мое. Хочу - даю его, хочу - назад беру. Ну, так и быть - берите истукан. Только не даром.
- За деньгами не стоим. Заплатим, что хочешь.
- Хочу я не много, однако и не мало. Сколько вытянет истукан на весах, столько отсыпьте мне червонцев - золотник в золотник, ни одним червонцем меньше.
Вытаращил глаза Потоцкий: никак паша вовсе одурел от жадности? Не денег ему жаль, а негде ему взять золота. Что было, паше же за райю отдал. Что теперь делать? Переглянулся с Длугошем - тот тоже стал в тупик, переминается с ноги на ногу, а совета не подает...
- Нет, эффенди, это не подойдет... - начал было Потоцкий, но в то же мгновение его обвеяло тихим ветром, и в том веянии он услышал знакомый голос:
- Соглашайся! Махнул рукой богатырь.
- Э! Была не была! Ставь весы, эффенди. Хоть, не в обиду тебе сказать, и жаден ты, как волк, степной сиромаха, в делать нечего: плачу - твое счастье! Жаль золота, да жаль и упустить из рук дорогую находку. Семь шкур сдеру я за нее с богатых гяуров нашей земли.
Поставили статую на весы: тяга страшная - полная чашка так и припала к земле. Ухмыляется паша:
- Ну, жиды, раскошеливайтесь!
А незримый ангел шепчет Потоцкому:
- Не робей. Вынь из кармана первую монету, какая попадется в руку, и брось в пустую чашку.
Потоцкий вынул червонец, положил - и чашка с червонцем опустилась и стала в уровень с другой, на которой стояла статуя. Ошалел паша, видя такое чудо; а пока он бороду гладил и призывал на помощь Мухаммеда, Потоцкий и Длугош подхватили статую и были таковы со всею выкупленной райей.
- Разживайся, мол, эффенди, с нашего червонца, да не поминай лихом.
И покрыла их, по воле божьей, темная туча и вела под своим крылом до самого Дуная, где ждали удальцов их быстрые чайки.
Опамятовался паша, созвал к себе мудрых мулл и улемов.
- Гадайте, муллы, по корану: что за диво такое приключилось? Унесли у меня жиды христианского бога, а в уплату оставили всего один червонец.
Гадали муллы по корану и выгадали:
- Глупый ты, глупый паша! Лучше бы тебе, глупому, и на свет не родиться. Не жиды у тебя торговали райю, не Мордко с Ицком, не Шулем с Лейбой унесли христианского бога, а великий вольный гетман Николай Потоцкий со своим верным гермеком Длугошем. И еще мы тебе скажем: тою только статуей и держался наш Браилов. И если отдал ты ее в руки христианам, так уж заодно отдал бы им и ключи городские.
Зарыдал паша:
- Пропала теперь моя голова! Будьте милостивы, муллы, помолчите мало времени о нашей пропаже! Вырву я ее из гяурских рук, и будет все по-старому. А не то дойдет слух в Стамбул до султана, и пришлет он мне шнурок на мою белую шею.
Рябит попутный ветер Черное море, несут пузатые паруса ладью Потоцкого на Днестр к лиману, и родная земля уже недалеко. Статуя господня стоит на корме, добрый путь уготовляет. Смотрит Длугош в седую морскую даль, и там, где небо сходится с водою, мерещатся ему вражьи паруса.
- Неладно, пане ксенже! Спешит за нами браиловский паша сильною погоней на трех фрегатах! Навались на весла, панове! Утекай, покуда еще не видят нас басурманы!
Куда там! И часу не прошло, как засвистали над чайками ядра с турецких фрегатов. Только - что ни выпалят - мимо, да мимо. Все ядра через чайки пере носит. Бухают в море, водяные столбы летят брызгами выше матч с цветными вымпелами.
Стал паша кричать на пушкарей:
- Какие вы пушкари! Бабы, а не солдаты! Ужо, как вернемся домой, никому из вас не миновать фаланги!
И приказал своим аскерам садиться в легкие шлюпки.
На что удал был Потоцкий, однако и его оторопь взяла, как поплыла на него с тылу несметной саранчой бусурманская сила. Стеною с тыла валит, рожками с боков охватывает. Затрубил Потоцкий в рог, и сбились к его ладье чайки удалой дружины.
- Братья! Не совладать нам с пашою: на каждого из нас выслал он по дюжине аскеров. Не уйти: быстрее нас плывут бесовы дети, паруса у них шире, гребцов больше. Видно, пришел час пострадать за веру Христову, сложить буйные головы на турецкие ятаганы. Нет у нас ни ксендза, ни попа - да есть сам Христос-Владыка. Кайтесь ему, кто в чем грешен, - и полно бежать от басурманов! примем их на острые сабли! Дорого заплатит паша за наши головы. Одна мать заплачет по сыне на Подоле - десять матерей на Турещине! А свою ладью, панове, я не сдам туркам - ни живой, ни мертвый. Лучше пусть святая статуя разлетится в воздухе на тысячу кусков, лучше пусть потонет в морской глубине, чем опять попадет в полон к неверным.
Надели чистые рубахи, всякий помянул сам про себя свои грехи и сложил их к ногам Христовым, брат с братом распрощался... Уже наседают вражьи челны. Белеют чалмы, краснеют фески аскеров. Блестят мушкеты и ятаганы. Смуглые лица видать, черные глаза сверкают. Гул идет от челнов:
- Алла! Алла!..
- Стой! - приказал Потоцкий, - суши весла, панове! И стали чацки на месте, ощетинившись поднятыми веслами. А с турецких шлюпок уже тянутся багры и крючья, словно кошачьи когти. Затрещали мушкеты, огнем и дымом покрылось синее море. Не глядят басурманы, что аскер за аскером падают с челнов, кровавя вспененную воду: лезут сквозь огонь, схватились баграми за борты.
- Алла! Алла!
Молнией сверкает карабель в руках Потоцкого, как арбузы лопаются под ударами бритые головы. Грудью заслонил он изображение Христово. Сколько пуль уже расплющилось о его верный панцирь! Рубит сплеча, а сам возглашает великую песнь:
- Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй нас!
Голосу его отозвалось на чайках все казачество, как один человек. И всколебалось от той песни синее море.
Повернул ветер, дунуло северняком с лимана. Наморщилось море, потемнело, заохало. Волна с волной пере кинулась снежками. Зачуяли на фрегатах, что близится великая буря, и вывесили на реях флаг к отбою, чтобы челны отступили от чаек назад, к кораблям.
- Что тратить даром людей? - сказал паша. - Все равно теперь не спастись от нас гяурам. Фрегаты наши крепки, морская буря им нипочем, но гяурские челны она размечет, как щепки. Какой челн не потопят волны, догонят наши каленые ядра... Жарь в них со всех бортов!
Ад на море. Пушки грохочут, волны ревут. Сизые валы до облаков поднимают серебряные гребни. Рассыпались чайки по морю, глотают казаки соленую воду... А старый гермек Длугош крутит сивый ус:
- Это ничего. Море нас не обидит, не выдаст. Мы с морем старые приятели. Море не турка.
Навалился на руль - правит. Летит ладья, Христом осененная, торопятся за нею казачьи челны, черными тучами напирают сзади басурманские фрегаты, молниями брызжут с бортов каленые ядра...
- Постой! Недолго вам палить, бисовые дети! - ворчит Длугош, а сам все крепче и крепче налегает на руль, гнет ладью к северо-востоку...
Земля! Земля!.. Вот закипели уже впереди живым серебром седые буруны...
- Эй, Длугош! Куда ты правишь! вдребезги разнесут нас камни порогов...
- Помалкивай, пане ксенже! Не тебе учить старого Длугоша, как ладить с сердитым морем... Навались на весла, братья-атаманы! Чтобы стрелами летели вперед наши чайки!
Мчатся чайки - волну и ветер обгоняют. Не отстают от них турецкие фрегаты.
Взмыла волна и одним махом перенесла казацкую дружину через бурун. Только днища заскрежетали о камни.
Заметили турки, что зарвались в погоне и набежали на опасную мелизну, - да было уже поздно, не сдержать стало тяжелых фрегатов; со всего размаха ударились они о подводные камни и осели на них мертвыми грудами... По дощечкам расхлестала их сердитая волна, ко дну канули тяжелые пушки, ни один аскер не вышел живым на берег; потоп паша со всей силой, как фараон в Черном море.
А Потоцкий выждал за бурунами в спокойной бухте, пока улеглось волненье, и поплыл себе дальше, Днестровским лиманом, славя бога за свое спасенье. Доехал он до родного Барилова и с великим почетом поставил Христа, выведенного из неволи, в своей часовне. Там стоит он и посейчас - в одинаковом почете и у панов, и у холопов, у католиков и православных - и будет стоять, пока есть на то его святая воля."
Заезжал доктор, привез рукопись покойной тетки Ядвиги и целый ворох местных сплетен. У него по этой части талант замечательный. Я - в обмен - рассказал ему свою встречу в парке. Тоже руками развел.
- Гм... странно... Кто бы такая?.. Надо разузнать... Того даже мой гонор требует. Уездный врач должен быть всеведущим и вездесущим.
Он шутил, но острый, колючий взгляд его был серьезнее обыкновенного. С чего бы? Уж нет ли у него поблизости зазнобы, не ее ли подозревает он в загадочной гостье моего парка? А он, надо думать, преревнивый и в ревности злой. Такие толстяки, простодушные на вид и хитрые на самом деле, всегда злецы и тираны в своей домашней жизни.
Показал ему "Natura Nutrix". Заинтересовался страшно. Сперва издевался над невежеством средневековых естествоведов, хохотал, выхватывал из книги разные наивности и нелепости, а потом пристал:
- Подарите книгу.
Я отказал. Он немножко обиделся. Я извинился:
- Вам она ни к чему, годится только как курьез, а я много занимался историей тайных наук, у меня по ним хорошая библиотека, и я хотел бы разрознить ее, извлекая из коллекции такой интересный ouvrage (труд (франц).
Паклевецкий сказал - надо отдать ему справедливости, довольно добродушно, - что он это очень хорошо понимает, и заговорил на тему: как удивительно, что самые простые идеи даются человечеству позже всего.
- Вот хотя бы эта "Natura Nutrix". Смотрите: какая тщательность работы, кропотливость изысканий. Прямо дело целой жизни. И весь труд - впустую. Человек тысячу лет вертится около химии, электричества, магнетизма, держал много раз в руках их идеи - и все-таки не мог их найти... Точно в жмурки играл с наукою, ловил ее с завязанными глазами... А найти было так просто: стоило только отказаться от идеи о сверхъестественных вмешательствах в жизни человека и природы, стоило только условиться, что все существует и движется само по себе, своею собственною силою - и все нашлось: и химия Лавуазье и Бертоло, и электричество Гельмгольца и Эдисона, и гипнотизм Шарко...
Он долго ораторствовал, нападая на мистику и в особенности на современные сатанические и теософизические культы с ожесточением - точно бедняга-сатана был его личный грозный враг. Мне стала смешна горячность его полемики с пустым местом.
Я сказал:
- Поздравляю вас: вы прекрасный оратор. Вы очень искусно разбили современную демономанию и вполне доказательно отрицаете дикости мистицизма. Но известно ли вам острое выражение Равиньяни, довольно популярного в своем роде теолога? Он говорит: "Le chef d'oeuvre de Satan est de s'être fait nier par notre siècle".
Паклевецкий насторожился, задумался, точно перевел про себя фразу, и закатился громким и искренне веселым смехом:
- Но послушайте... ведь это - превосходно! Это - черт знает как метко и верно!.. "Шедевр сатаны в том, что он заставил наш век отрицать его существование"... Очень, очень замысловато. Молодец француз! Ловко потрафил, собака!
Он смеялся до самого отъезда... Но в экипаже - я видел из окна - нахмурился... Нехорошее у него лицо, когда он хмурится, и нехорошую душу оно обличает. Я вижу Паклевецкого насквозь и никогда не доверюсь ему ни на мизинец! И он меня не любит. Не знаю, за что, но я чувствую, что не любит.