Юрий Милославский, или Русские в 1612 году. Часть первая, глава IV

 

Еще вторые петухи не пропели, как вдруг две тройки примчались к постоялому двору. Густой пар валил от лошадей, и, в то время как из саней вылезало несколько человек, закутанных в шубы, усталые кони, чувствуя близость ночлега, взрывали копытами глубокий снег и храпели от нетерпения.

- Гей! отпирайте проворней! - раздался под окном грубый голос. - Да ну же, поворачивайтесь! не то ворота вон!

Пока хозяйка вздувала огонь, а хозяин слезал с полатей, нетерпение вновь приехавших дошло до высочайшей степени; они стучали в ворота, бранили хозяина, а особливо один, который испорченным русским языком, примешивая ругательства на чистом польском, грозился сломить хозяину шею. На постоялом дворе все, кроме Юрия, проснулись от шума. Наконец, ворота отворились, и толстый поляк, в провожании двух казаков, вошел в избу. Казаки, войдя, перекрестились на иконы, а поляк, не снимая шапки, закричал сиповатым басом:

- Гей! хозяин! что у тебя здесь за челядь? Вон все отсюда! Эй; вы! оглохли, что ль? Вон, говорят вам!

Молчаливый проезжий приподнял голову и, взглянув хладнокровно на поляка, опустил ее опять на изголовье. Алексей и Кирша вскочили; последний, протирая глаза, глядел с приметным удивлением на пана, который, сбросив шубу, остался в одном кунтуше, опоясанном богатым кушаком.

Если б нужно было живописцу изобразить воплощенную - не гордость, которая, к несчастию, бывает иногда пороком людей великих, но глупую спесь - неотъемлемую принадлежность душ мелких и ничтожных, - то, списав самый верный портрет с этого проезжего, он достиг бы совершенно своей цели. Представьте себе четвероугольное туловище, которое едва могло держаться в равновесии на двух коротких и кривых ногах; величественно закинутую назад голову в превысокой косматой шапке, широкое, багровое лицо; огромные, оловянного цвета, круглые глаза; вздернутый нос, похожий на луковицу, и бесконечные усы, которые не опускались книзу и не подымались вверх, но в прямом, горизонтальном направлении, казалось, защищали надутые щеки, разрумяненные природою и частым употреблением горелки. Спесь, чванство и глупость, как в чистом зеркале, отражались в каждой черте лица его, в каждом движении и даже в самом голосе, который, переходя беспрестанно из охриплого баса в сиповатый дишкант, изображал попеременно то надменную волю знаменитого вельможи, уверенного в безусловном повиновении, то неукротимый гнев грозного повелителя, коего приказания не исполняются с должной покорностью.

Меж тем как этот проезжий отдавал казакам какие-то приказания на польском языке, Кирша не переставал на него смотреть. На лице запорожца изображались попеременно совершенно противоположные чувства: сначала, казалось, он удивился и, смотря на странную фигуру поляка, старался что-то припомнить; потом презрение изобразилось в глазах его. Через минуту они заблистали веселостью и почти в то же время, при встрече с гордым взглядом поляка, изъявляли глубочайшую покорность, которую, однако ж, трудно было согласить с насмешливой улыбкою, едва заметною, но не менее того выразительною.

- Ну, что ж вы стали? - сказал пан грозным басом, оборотясь снова к Алексею и Кирше. - Иль не слышали? Вон отсюда!

Повелительный голос поляка представлял такую странную противоположность с наружностию, которая возбуждала чувство, совершенно противное страху, что Алексей, не думая повиноваться, стоял как вкопанный, глядел во все глаза на пана и кусал губы, чтоб не лопнуть со смеху.

- Цо то есть! - завизжал дишкантом поляк. - Ах вы москали! Да знаете ли, кто я?

- Не гневайся, ясновельможный пан! - сказал с низким поклоном Кирша. - Мы спросонья не рассмотрели твоей милости. Дозволь нам хоть в уголку остаться. Вот лишь рассветет, так мы и в дорогу.

- А это что за неуч растянулся на скамье? - продолжал пан, взглянув на молчаливого прохожего. - Гей ты, олух!

Незнакомый приподнялся, но, вместо того чтобы встать, сел на скамью и спросил хладнокровно у поляка: чего он требует?

- Пошел вон из избы!

- Мне и здесь хорошо.

- И ты еще смеешь рассуждать! Вон, говорят тебе!

- Слушай, поляк, - сказал незнакомый твердым голосом, - постоялый двор не для тебя одного выстроен; а если тебе тесно, так убирайся сам отсюда.

- Цо то есть? - заревел поляк. - Почекай, москаль, почекай [Подожди, москаль, подожди (пол.)]. Гей, хлопцы! вытолкайте вон этого грубияна.

- Вытолкать? меня? Попытайтесь! - отвечал незнакомый, приподымаясь медленно со скамьи. - Ну, что ж вы стали, молодцы? - продолжал он, обращаясь к казакам, которые, не смея тронуться с места, глядели с изумлением на колоссальные формы проезжего. - Что, ребята, видно - я не по вас?

- Рубите этого разбойника! - закричал поляк, пятясь к дверям. - Рубите в мою голову!

- Нет, господа честные, прошу у меня не буянить, - сказал хозяин. - А ты, добрый человек, никак забыл, что хотел чем свет ехать? Слышишь, вторые петухи поют?

- И впрямь пора запрягать, - сказал торопливо проезжий и, не обращая никакого внимания на поляка и казаков, вышел вон из избы.

- Ага! догадался! - сказал поляк, садясь в передний угол. - Счастлив ты, что унес ноги, а не то бы я с тобою переведался. Hex их вшисци дьябли везмо! [Ну их к дьяволу! (пол.)] Какие здесь буяны! Видно, не были еще в переделе у пана Лисовского.

- Пана Лисовского? - повторил Кирша. - А ваша милость его знает?

- Как не знать! - отвечал поляк, погладив с важностью свои усы. - Мы с ним приятели: побратались на ратном поле, вместе били москалей...

- И, верно, под Троицким монастырем? - прервал запорожец.

Поляк поглядел пристально на Киршу и, поправя свою шапку, продолжал важным голосом:

- Да, да! под Троицким монастырем, из которого москали не смели днем и носу показывать.

- Прошу не погневаться, - возразил Кирша, - я сам служил в войске гетмана Сапеги, который стоял под Троицею, и, помнится, русские колотили нас порядком; бывало, как случится: то днем, то ночью. Вот, например, помнишь, ясновельможный пан, как однажды поутру, на монастырском капустном огороде? Что это ваша милость изволит вертеться? Иль неловко сидеть?

- Ничего, ничего... - отвечал поляк, стараясь скрыть свое смущение.

- Как теперь гляжу, - продолжал Кирша, - на этом огороде лихая была схватка, и пан Лисовский один за десятерых работал.

- Да, да, - прервал поляк, - он дрался как черт! Я смело это могу говорить потому, что не отставал от него ни на минуту.

- Так поэтому, ясновельможный, ты был свидетелем, как он наткнулся на одного молодца, который во время драки, словно заяц, притаился между гряд, и как пан Лисовский отпотчевал этого труса нагайкою?

Оловянные глаза поляка завертелись во все стороны, а багровый нос засверкал, как уголь.

- Как нагайкой? - вскричал он. - Кого нагайкой? Это вздор! Этого никогда не было!

- Помилуй, как не было! - продолжал Кирша. - Да об этом все войско Сапеги знает. Этот трусишка служил в регименте Лисовского товарищем и, помнится, прозывался... да, точно так... паном Копычинским.

- Неправда, не верьте ему! - закричал поляк, обращаясь к казакам. - Это клевета! Копычинского не только Лисовский, но и сам черт не смел бы ударить нагайкою: он никого не боится!

- Да что ж за нелегкая угораздила его завалиться между гряд в то время, как другие дрались?

- Что? как что? Да кто тебе сказал, что я лежал между гряд?

- Ага! так это ты, ясновельможный? Прошу покорно, чего злые люди не выдумают! Ведь точно говорят, что Лисовский тебя поколотил и что если б на другой день ты не бежал в Москву, то он для острастки других непременно бы тебя повесил.

- Какой вздор, какой вздор! - перервал поляк, стараясь казаться равнодушным. - Да что с тобою говорить! Гей, хозяин, что у тебя есть? Я хочу поужинать.

- Ахти, кормилец! - отвечал хозяин. - Да у меня ничего, кроме хлеба, не осталось.

- Как ничего?

- Видит бог, ничего! Была корчага каши, толокно и горшок щей, да всё проезжие поели.

- Быть не может, чтоб у тебя ничего не осталось. Гей, Нехорошко! - продолжал он взглянув на одного из казаков, - пошарь-ка в печи: не найдешь ли чего-нибудь.

Казак отодвинул заслонку и вытащил жареного гуся.

- Цо то есть? закричал поляк. - Ах ты лайдак! Как же ты говорил, что у тебя нет съестного?

- Да это чужое, родимый, - сказала хозяйка. - Этого гуся привез с собою вот тот барин, что спит на печи.

- А кто он? Поляк?

- Нет, кормилец, кажись, русский.

- Москаль? Так давай сюда!

Алексей хотел было вступиться за право собственности своего господина, но один из казаков дал ему такого толчка, что он едва устоял на ногах.

- Разбуди своего барина, - шепнул Кирша, - он лучше нашего управится с этим буяном.

Пока Алексей будил Юрия и объявлял ему о насильственном завладении гуся, поляк, сняв шапку, расположился спокойно ужинать. Юрий слез с печи, спрятал за пазуху пистолет и, отдав потихоньку приказание Алексею, который в ту же минуту вышел из избы, подошел к столу.

- Доброго здоровья! - сказал он, поклонись вежливо пану.

Поляк, не переставая есть, кивнул головою и показал молча на скамью; Юрий сел на другом конце стола и, помолчав несколько времени, спросил: по вкусу ли ему жареный гусь?

- Как проголодаешься, так все будет вкусно, - отвечал поляк. - А что, этот гусь твой?

- Мой, пан.

- Нечего сказать, вы, москали, догадливее нас: всегда с запасом ездите. Правда, нам это и не нужно; для нас, поляков, нет ничего заветного.

- Конечно, пан, конечно. Да что ж ты перестал? Кушай на здоровье!

- Не хочу: я сыт.

- Не совестись, покушай!

- Нет, ешь сам, если хочешь.

- Спасибо! Я не привык кормиться ничьими объедками да не люблю, чтоб и другие не доедали. Кушай, пан!

- Я уж тебе сказал, что не хочу.

- Не прогневайся: ты сейчас говорил, что для поляков нет ничего заветного, то есть: у них в обычае брать чужое, не спросясь хозяина... быть может; а мы, русские, - хлебосолы, любим потчевать: у всякого свой обычай. Кушай, пан!

- Да что ж ты пристал в самом деле...

- И не отстану до тех пор, пока ты не съешь всего гуся.

- Как всего?

- Да! всего, - повторил Юрий, вынимая пистолет. - Прошу покорно: принялся есть, так ешь!

- Цо то есть? - завизжал поляк. - Гей, хлопцы!

Быстрым движением руки Юрий, подвинув вперед стол, притиснул к стене поляка и, обернувшись назад, закричал казакам:

- Стойте, ребята! ни с места!

Эти слова были произнесены таким повелительным голосом, что казаки, которые хотели броситься на Юрия, остановились.

- Слушайте, товарищи! - продолжал Юрий. - Если кто из вас тронется с места, пошевелит одним пальцем, то я в тот же миг размозжу ему голову. А ты, ясновельможный, прикажи им выйти вон, я угощаю одного тебя. Ну, что ж ты молчишь? Слушай, поляк! Я никогда не божился понапрасну; а теперь побожусь, что ты не успеешь перекреститься, если они сейчас не выйдут. Долго ль мне дожидаться? - прибавил он, направляя дуло пистолета прямо в лоб поляку.

- Иезус, Мария! - закричал поляк, стараясь спрятать под стол свою обритую голову. - Ступайте вон! ступайте вон!

- Эй, ребята, убирайтесь! - сказал Кирша. - А не то этот боярин как раз влепит ему пулю в лоб: он шутить не любит.

- Ступайте вон, злодеи! ступайте вон! - продолжал кричать поляк, закрывая руками глаза, чтоб не видеть конца пистолета, который в эту минуту казался ему длиннее крепостной пищали.

Казаки, выходя вон, повстречались с незнакомым проезжим, который, посмотрев с удивлением на это странное угощение, стал потихоньку расспрашивать хозяина.

- Теперь, Кирша, - сказал Юрий, - между тем как я стану угощать дорогого гостя, возьми свою винтовку и посматривай, чтоб эти молодцы не воротились. Ну, пан, прошу покорно! Да поторапливайся: мне некогда дожидаться.

Поляк, не отвечая ни слова, принялся есть, а Юрий, не переменяя положения, продолжал его потчевать. Бедный пан спешил глотать целыми кусками, давился. Несколько раз принимался он просить помилования; но Юрий оставался непреклонным, и умоляющий взор поляка встречал всякий раз роковое дуло пистолета, взведенный курок и грозный взгляд, в котором он ясно читал свой смертный приговор.

- Позволь хоть отдохнуть... - пропищал он, наконец, задыхаясь.

- И, полно, пан! Мне некогда дожидаться, доедай!

- Смелей, пан Копычинский, смелей! - сказал Кирша. - Ты видишь, немного осталось. Что робеть, то хуже... Ну, вот и дело с концом! - примолвил он, когда поляк проглотил последний кусок.

- И, кстати ли! - прервал Юрий. - Угощать так угощать! Там в печи должен быть пирог. Кирша, подай-ка его сюда.

- Взмилуйся! - завопил поляк отчаянным голосом. - Не могу, як пана бога кохам, не могу.

- Что, пан, будешь ли вперед непрошеный кушать за чужим столом? - сказал незнакомый проезжий. - Спасибо тебе, - продолжал он, обращаясь к Юрию, - спасибо, что проучил этого наглеца. Да будет с него; брось этого негодяя! У нас на Руси лежачих не бьют. Дай мне свою руку, молодец! Авось ли бог приведет нам еще встретиться. Быть может, ты поймешь тогда, что присяга, вынужденная обманом и силою, ничтожна пред господом и что умереть за веру православную и святую Русь честнее, чем жить под ярмом иноверца и носить позорное имя раба иноплеменных. Прощай, хозяин! Вот тебе за постой, - примолвил он, бросив на стол несколько медных денег.

- Не надо, кормилец! - сказал хозяин с низким поклоном, - мы и так довольны.

Незнакомый посмотрел с удивлением на хозяина; но, не отвечая ничего, пожал руку Юрию, перекрестился, вышел из избы и через минуту промчался шибкой рысью мимо постоялого двора.

Меж тем поляк успел выбраться из-за стола и пробирался к дверям. Юрий остановил его.

- Не уходи, пан, - сказал он, - я сейчас еду, и ты можешь остаться и буянить здесь на просторе сколько хочешь. Прощай, Кирша!

- Нет, боярин, прошу не прогневаться, - сказал запорожец, - я по милости твоей гляжу на свет божий и не отстану от тебя до тех пор, пока ты сам меня не прогонишь.

- По мне, пожалуй! Но пеший конному не товарищ.

- Да у меня есть на что купить лошадь.

- А я продам, - сказал хозяин. - Знатный конь! Немного храмлет, а шагист, и хоть ему за десять, а такой строгий, что только держись! Ну, веришь ли богу! если б он не окривел, так я бы с ним ни за что в свете не расстался.

- Добро, добро! - прервал Кирша. - Лишь бы только он дотащил меня до первого базара.

- Мы поедем шагом, - сказал Юрий, - так ты успеешь нас догнать. Прощай, пан, - продолжал он, обращаясь к поляку, который, не смея пошевелиться, сидел смирнехонько на лавке. - Вперед знай, что не все москали сносят спокойно обиды и что есть много русских, которые, уважая храброго иноземца, не попустят никакому забияке, хотя бы он был и поляк, ругаться над собою. А всего лучше вспоминай почаще о жареном гусе. До зобаченья, ясновельможный пан!

Михаил Загоскин. Юрий Милославский, или Русские в 1612 году