Юрий Милославский, или Русские в 1612 году. Часть первая, глава X

 

Дворецкий и несколько слуг встретили гостей на крыльце; неуклюжий и толстый поляк, который ехал возле пана Тишкевича, не доезжая до крыльца, спрыгнул, или, лучше сказать, свалился с лошади, и успел прежде всех помочь региментарю сойти с коня. Вероятно, каждый из читателей наших знает, хотя по слуху, известного Санхо-Пансу; но если в эту минуту услужливый поляк весьма походил на этого знаменитого конюшего, то пан Тишкевич нимало не напоминал собою Рыцаря Плачевного Образа. Он был среднего роста, плечист и сидел молодцом на коне. Быстрые движения, смелый взгляд, смуглое откровенное лицо - все доказывало, что пан Тишкевич провел большую часть своей жизни в кругу бесстрашных воинов, живал под открытым небом и так же беззаботно ходил на смертную драку, как на шумный и веселый пир своих товарищей. Трое других молодцеватых поляков отличались огромными усами и надменным видом, совершенно противоположным добродушию, которое изображалось на открытом и благородном лице их начальника. Боярин Кручина встретил гостей в столовой комнате. При виде портрета польского короля, с известной надписью, поляки взглянули с гордой улыбкой друг на друга; пан Тишкевич также улыбнулся, но когда взоры его встретились со взорами хозяина, то что-то весьма похожее на презрение изобразилось в глазах его: казалось, он с трудом победил это чувство и не очень торопился пожать протянутую к нему руку боярина Кручины. После первых приветствий Тишкевич представил хозяину сначала своих сослуживцев, а потом толстого поляка, который исправлял при нем с таким усердием должность конюшего.

- Этот краснощекий весельчак, - сказал он, - пан Копычинский, который и без меня был бы твоим гостем, потому что отправлен к тебе гонцом из Москвы с известием, что царик [Так называли поляки второго самозванца. (Примеч. М. Н. Загоскина.)] убит.

- Как! - вскричал Кручина. - Тушинский вор?

- Да! его убили в Калуге, куда он всякий раз прятался, как медведь в свою берлогу.

- Насилу-то калужане за ум взялись!

- Не калужане, боярин, - сказал с важным видом Копычинский, - спроси меня, я это дело знаю: его убил перекрещенный татарин Петр Урусов; а калужские граждане, отомщая за него, перерезали всех татар и провозгласили новорожденного его сына, под именем Иоанна Дмитриевича, царем русским.

- Безумные! - вскричал боярин. - Да неужели для них честнее служить внуку сандомирского воеводы, чем державному королю польскому? Я уверен, что пан Гонсевский без труда усмирит этих крамольников; теперь Сапега и Лисовский не станут им помогать... Но милости просим, дорогие гости! Не угодно ли выпить и закусить чего-нибудь?

Боярин ввел своих гостей в другую комнату, в которой большой круглый стол уставлен был блюдами с холодным кушаньем и различными водками. Когда гости закусили, разговор снова возобновился.

- Знаешь ли, боярин, - сказал пан Тишкевич, обтирая свои усы, - что сегодня поутру мы охотились в твоих дачах?

- Милости просим! - отвечал боярин. - Забавляйтесь, сколько душе вашей угодно.

- И чуть-чуть, - продолжал Тишкевич, - не заполевали красного зверя.

- Так вам не удалось?

- Вот то-то и досадно! а такие зверьки не часто попадаются.

- Так что ж, пан? Если хочешь, завтра мы поохотимся вместе, и я ручаюсь тебе...

- Не ручайся, боярин: теперь этот зверь далеко. Мы ловили сегодня одного молодца, который пробирается с казною в Нижний Новгород.

- В Нижний? - вскричал Кручина.

- Да, в Нижний, - повторил Тишкевич. - Вот пан Копычинский лучше это расскажет; он совсем было подтенетил его.

- Да, - сказал Копычинский, вытянув чарку водки. - Он у меня сквозь пальцев проскользнул. Я застал его с двумя провожатыми на постоялом дворе, верстах в десяти отсюда; с первого взгляда он показался мне подозрительным, вот я и принялся допрашивать его порядком; он забормотал, сбился в речах и занес такую околесную, что я тот же час его и за ворот. Мой парень сначала было расхрабрился, заговорил и то и се, да я не кто другой! прижал его к стене, приставил к роже пистолет, крикнул... трусишка испугался и покаялся мне во всем.

- Да как же ты их упустил? - спросил с нетерпением боярин.

- А вот как: я велел их запереть в холодную избу, поставил караул, а сам лег соснуть; казаки мои - нет их вшисци дьябли везмо! [Ну их к дьяволу! (пол.)] - также вздремнули; так, видно, они вылезли в окно, сели на своих коней, да и до лесу... Что ж ты, боярин, качаешь головой? - продолжал Копычинский, нимало не смущаясь. - Иль не веришь? Далибук [Ей-богу (пол.)], так! Спроси хоть, пана региментаря.

- На меня не ссылайся, пан, - сказал Тишкевич, - я столько же знаю об этом, как и боярин, так в свидетели не гожусь; а только, мне помнится, ты рассказывал, что запер их не в избу, а в сени.

- Ну, да не все ли это равно! - прервал Копычинский. - Дело в том, что они ушли, а откуда: из сеней или из избы, от этого нам не легче. Как ты прибыл с своим региментом, то они не могли быть еще далеко, и не моя вина, если твои молодцы их не изловили.

- У одного из них убили коня, - сказал Тишкевич, - но зато и у меня лучший налет в регименте лежит теперь с простреленным плечом.

- Вылезли в окно... и с оружием! - прошептал боярин. - А не в примету ли тебе, каковы они собою?

- Один из провожатых - малый дородный, плотный...

- И также вылез в окно?

- У страха очи велики, боярин! И в щелку пролезешь, как смерть на носу. Другой похож на казака; а самый-то главный - детина молодой, русоволосый, высокого роста, лицом бел... или, может статься, так мне показалось: он больно струсил и побледнел как смерть, когда я припугнул его пистолетом; одет очень чисто, в малиновом суконном кафтане...

- Одним словом, - перервал боярин, - точь-в-точь, как этот молодец, что стоит позади тебя.

Копычинский обернулся и, отпрыгнув назад, закричал с ужасом:

- Вот он! держите! схватите его! у него за пазухою пистолет!

- Неправда, пан, - сказал с улыбкою Юрий. - Теперь со мною нет пистолета: я чужим добром никого не угощаю.

- Что все это значит? - спросил пан Тишкевич. - Растолкуйте мне...

- Прежде всего прошу познакомиться, - сказал Кручина. - Это Юрий Дмитрии Милославский; он прислан ко мне из Москвы с тайным поручением от пана Гонсевского.

Поляки отвечали довольно вежливо на поклон Милославского; а пан Тишкевич, оборотясь к Копычинскому, спросил сердитым голосом: как он смел сочинить ему такую сказку? Копычинский не отвечал ни слова; устремя свои бездушные глаза на Юрия, он стоял как вкопанный, и только одна лихорадочная дрожь доказывала, что несчастный хвастун не совсем еще претворился в истукана.

- Я вижу, от него толку не добьешься, - продолжал Тишкевич. - Потрудись, пан Милославский, рассказать нам, как он допытался от тебя, что ты везешь казну в Нижний Новгород, как запер тебя и служителей твоих в холодную избу и как вы все трое выскочили из окна, в которое, чай, и курица не пролезет?

Юрий рассказал им все подробности своей встречи с Копычинским; разумеется, угощение и жареный гусь не были забыты. Пан Тишкевич хохотал от доброго сердца; но другие поляки, казалось, не очень забавлялись рассказом Юрия; особливо один, который, закручивая свои бесконечные усы, поглядывал исподлобья вовсе не ласково на Милославского.

- Черт возьми! - вскричал он, наконец. - Я не верю, чтоб какой ни есть поляк допустил над собою так ругаться!

- И, пан ротмистр! - сказал Тишкевич. - Не все поляки походят друг на друга.

- Если б я был на месте этого мерзавца, - продолжал сердитый ротмистр, бросив презрительный взгляд на Копычинского, который пробирался потихоньку к дверям комнаты, - то клянусь моими усами...

- Скорей дал бы себе раздробить череп, - перервал региментарь, - чем съел бы гуся! Я в этом уверен так же, как и в том, что всякий правдивый поляк порадуется, когда удалый москаль проучит хвастунишку и труса, хотя бы он носил кунтуш и назывался поляком. Давай руку, пан Милославский! Будем друзьями! Ты не враг поляков; но если б был и врагом нашим, я сказал бы то же самое. Мы молодцов любим; с ними и драться-то веселее! А ты, храбрый пан Копычинский... Ага, да он уж дал тягу! Тем лучше... Надеюсь, боярин, ты не заставишь нас сидеть за одним столом с этим негодяем; он, я думаю, сытехонек, а если на беду опять проголодался, то прикажи его накормить в застольне; да потешь, Тимофей Федорыч, вели его попотчевать жареным гусем! Кстати, пан, - прибавил он, обращаясь снова к Юрию, - мы, кажется, поменялись с тобою конями? Только на твоем недалеко уедешь: он и теперь еще лежит в лесу, на большой дороге... Нет, нет, - продолжал он, не давая отвечать Юрию, - дело кончено; я плохой барышник, вот и все тут! Владей на здоровье моим конем. Не ты виноват, что я поверил этому хвастуну Копычинскому, который должен благодарить бога за то, что не висит теперь между небом и землею; а не миновать бы ему этих качелей, если б мои молодцы подстрелили самого тебя, а не твою лошадь.

- Позволь спросить, пан региментарь, - сказал Юрий, - что сделалось с одним из моих провожатых, который остался пешим в лесу?

- Он, я думаю, и теперь еще разгуливает по лесу.

- Так он уцелел? Слава богу!

- Да, уцелел. Этот мошенник подбил глаз моему слуге, увел моего коня и подстрелил лучшего моего налета; но я не сержусь на него. Если б ему нечем было заменить твоей убитой лошади, то вряд ли бы я теперь с тобою познакомился.

Меж тем число гостей значительно умножилось приездом соседей Шалонского; большая часть из них были: поместные дети боярские, человек пять жильцов и только двое родословных дворян: Лесута-Храпунов и Замятня-Опалев. Первый занимал некогда при дворе царя Феодора Иоанновича значительный пост стряпчего с ключом. Наружность его не имела ничего замечательного: он был небольшого роста, худощав и, несмотря на осанистую свою бороду и величавую поступь, не походил нимало на важного царедворца; он говорил беспрестанно о покойном царе Феодоре Иоанновиче для того, чтобы повторять как можно чаще, что любимым его стряпчим с ключом был Лесута-Храпунов. Второй, Замятня-Опалев, бывший при сем царе думным дворянином, обещал с первого взгляда гораздо более, чем отставной придворный: он был роста высокого и чрезвычайно дороден; огромная окладистая борода, покрывая дебелую грудь его, опускалась до самого пояса; все движения его были медленны; он говорил протяжно и с расстановкою. Служив при одном из самых набожных царей русских, Замятня-Опалев привык употреблять в разговорах, кстати и некстати, изречения, почерпнутые из церковных книг, буквальное изучение которых было в тогдашнее время признаком отличного воспитания и нередко заменяло ум и даже природные способности, необходимые для государственного человека. Борис Феодорович Годунов, умея ценить людей по их достоинствам, вскоре по восшествии своем на престол уволил их обоих от службы. С тех пор из уклончивых придворных они превратились в величайших, хотя и вовсе не опасных, врагов правительства. Все, что ни делалось при дворе, становилось предметом их всегдашних порицаний; признание Лжедимитрия царем русским, междуцарствие, вторжение врагов в сердце России - одним словом: все бедствия отечества были, по их мнению, следствием оказанной им несправедливости. "Когда б блаженной памяти царь Феодор Иоаннович здравствовал и Лесута-Храпунов был на своем месте, - говаривал отставной стряпчий, - то Гришка Отрепьев не смел бы и подумать назваться Димитрием". "Если б дворянин Опалев заседал по-прежнему в царской думе, - повторял беспрестанно Замятня, - то не поляки бы были в Москве, а русские в Кракове. Но, - прибавлял он, всегда с горькой улыбкою, - блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!" В царствование Лжедимитрия, а потом Шуйского оба заштатные чиновника старались опять попасть ко двору; но попытки их не имели успеха, и они решились пристать к партии боярина Шалонского, который обнадежил Лесуту, что с присоединением России к польской короне число сановников при дворе короля Сигизмунда неминуемо удвоится и он не только займет при оном место, равное прежней его степени, но даже, в награду усердной службы, получит звание одного из дворцовых маршалов его польского величества. А Замятню-Опалева уверил, что он непременно будет заседать в польском сенате, в котором по уничтожении думы учредятся места сенаторов по делам, касающимся до России.

Когда хозяин познакомил этих двух отставных сановников с поляками, Замятня после некоторых приветствий, произнесенных со всею важностью будущего сенатора, спросил пана Тишкевича: не из Москвы ли он идет с региментом?

- Из Москвы, - отвечал отрывисто поляк, которому надутый вид Опалева с первого взгляда не понравился.

- Итак, справедливо, - спросил в свою очередь Лесута-Храпунов, - что в Москве целовали крест не светлейшему королю Сигизмунду, а юному сыну его Владиславу?

- Справедливо.

- Хороши же там сидят головы! - воскликнул Замятня. - "Горе тебе, граде, в нем же царь твой юн!" - вещает премудрый Соломон; да и чего ждать от бояр, которые заседали в думе при злодее Годунове?

- Для чего же ты не едешь сам в Москву? - сказал насмешливо пан Тишкевич. - Ты бы их наставил на путь истинный.

- Чтоб я стал якшаться с этими малоумными? Сохрани господи! Недаром говорит Сирах: "Касаяйся смоле, очернится, а приобщаяйся безумным, точен им будет".

- Вот то-то и есть! - подхватил Лесута. - При блаженной памяти царе Феодоре Иоанновиче были головы, а нынче... Да что тут говорить! Когда я служил при светлом лице его, в сане стряпчего с ключом, то однажды его царское величество, идя от заутрени, изволил мне сказать...

- Ты расскажешь нам это за столом, - перервал хозяин. - Милости просим, дорогие гости! чем бог послал!

Все вышли снова в столовую, в которой накрытый цветною скатертью стол уставлен был множеством различных кушаньев. Все блюда, тарелки и чаши были оловянные; но напротив стола в открытом поставце расставлены были весьма красиво: серебряные ковши, кубки, стопы, чары и братины. Против каждых двух приборов стояли также серебряные сосуды: один с солью, другой с перцем, а третий, стеклянный, с уксусом. Лучшим и роскошнейшим блюдом был жареный павлин; им и начался обед; потом стали подавать лапшу с курицею, ленивые щи, разные похлебки, пирог с бараниной, курник, подсыпанный яйцами, сырники и различные жаркие. Множество блюд составляло все великолепие столов тогдашнего времени; впрочем, предки наши были неприхотливы и за столом любили только одно: наедаться досыта и напиваться до упаду. Обед оканчивался обыкновенно закусками, между коими занимали первое место марципаны, цукаты, инбирь в патоке, шептала и леденцы; пряники и коврижки, так же как и ныне, подавались после обеда у одних простолюдинов и бедных дворян.

Когда все наелись, началась попойка. Сколько Юрий, сидевший подле пана Тишкевича, ни отказывался, но принужден бы был пить не менее других, если б, к счастию, не мог ссылаться на пример своего соседа, который решительно отказался пить из больших кубков, и хотя хозяин начинал несколько раз хмуриться, но из уважения к региментарю оставил их обоих в покое и выместил свою досаду на других. Один седой жилец не допил своего кубка, - боярин принудил его самого вылить себе остаток меда на голову; боярскому сыну, который отказался выпить кружку наливки, велел насильно влить в рот большой стакан полынной водки и хохотал во все горло, когда несчастный гость, задыхаясь и почти без чувств, повалился на пол. Между тем и пан Тишкевич, несмотря на свою умеренность, стал поговаривать веселее.

- Боярин! - сказал он. - Если б супруга твоя здравствовала, то, верно б, не отказалась поднести нам по чарке вина и. допустила бы взглянуть на светлые свои очи; так нельзя ли нам удостоиться присутствия твоей прекрасной дочери? У вас, может быть, не в обычае, чтоб девицы показывались гостям; но ведь ты, боярин, почти наш брат поляк: дозволь полюбоваться невестою пана Гонсевского.

- И выпить из башмачка ее, - прибавил усатый ротмистр, - за здравие знаменитого жениха и счастливое окончание веселья.

- Она не очень здорова, - отвечал Кручина.

- Мы все тебя об этом просим! - закричали поляки.

- Быть по-вашему, - сказал хозяин, подозвав к себе одного служителя, который, выслушав приказание своего господина, вышел поспешно вон из комнаты.

- А скоро ли, боярин, веселье? - спросил региментарь.

- Я хотел было в будущем месяце ехать в Москву...

- Не советую: там что-то все не ладится; того и гляди начнется такая попойка, что и у трезвых в голове зашумит.

- Как так! - сказал Лесута-Храпунов. - Да разве не вы господа в Москве?

- Да, покамест! - отвечал Тишкевич. - Войти-то в нее мы вошли...

- "В граде крепкий вниде премудрый, - перервал, заикаясь, Опалев, - и разруши утверждение, на неже надеяшася нечестивии!"

- Вот то-то и худо, что не вовсе разрушили, - продолжал Тишкевич. - Ну, да что об этом говорить! Наше дело рубиться, а об остальном знают лучше нас старшие.

- И ведомо так, - сказал Лесута. - Когда я был стряпчим с ключом, то однажды блаженной памяти царь Феодор Иоаннович, идя к обедне, изволил сказать мне: "Ты, Лесута, малый добрый, знаешь свою стряпню, а в чужие дела не мешаешься". В другое время, как он изволил отслушать часы и я стал ему докладывать, что любимую его шапку попортила моль...

- Не о шапке речь, - перервал хозяин, - изволь допивать свой кубок! Да и ты, любезный сосед, - продолжал он, обращаясь к Замятие, - прошу от других не отставать. Допивай... Вот так! люблю за обычай! Теперь просим покорно вот этого...

- Ни, ни, боярин! - отвечал Замятня, с трудом пошевеливая усами, - сказано бо есть: "Не упивайся вином".

- Да это не вино, а наливка!

- Ой ли? Ну, если так, пожалуй! Наливку пить закон не претит.

- Вестимо, нет, - примолвил Лесута. - Покойный государь, Феодор Иоаннович, всегда, отслушав вечерню, изволил выкушивать чарку вишневки, которую однажды поднося ему на золотом подносе, я сказал...

- Моя хоть и не на золотом подносе, - перервал хозяин, - а прошу прикушать! Ну что, какова?

- "Не красна похвала в устах грешника", - глаголет премудрый Сирах, - сказал Замятня, осуша свой кубок, - а нельзя достойно не восхвалить: наливка, ей-же-ей, преизрядная!

Когда к концу обеда все гости порядком подгуляли, боярин Кручина велел снова наполнить серебряные стопы и сказал громким голосом:

- Кто любит Кручину-Шалонского, тот за мной! За здравие победителей Смоленска!

- Виват! - закричали поляки.

- Да здравствуют все неустрашимые воины! - примолвил Тишкевич, подняв кверху свой кубок.

Все гости, кроме Юрия, осушили свои стопы.

- Пей, Юрий Дмитрич! - закричал боярин.

- Я пью на погибель врагов, а смоляне - русские и братья наши, - отвечал спокойно Юрий.

- Твои, а не мои, - возразил Кручина, бросив презрительный взгляд на Юрия. - Бунтовщики и крамольники никогда не будут братьями Шалонского.

- Жаль, молодец, - сказал Тишкевич, пожав руку Юрия, - жаль, что ты не наш брат поляк!

Угрюмое чело боярина Кручины час от часу становилось мрачнее: несколько минут продолжалось общее молчание: все глядели с удивлением на дерзкою юношу, который осмеливался столь явно противоречить и не повиноваться грозному хозяину.

- Посмотрим, как ты не выпьешь теперь! - прошептал, наконец, сквозь зубы боярин. Он спросил позолоченный кубок и, вылив в него полбутылки мальвазии, встал с своего места, все последовали его примеру.

- Ну, дорогие гости! - сказал он. - Этот кубок должен всех обойти. Кто пьет из него, - прибавил он, бросив грозный взгляд на Юрия, - тот друг наш; кто не пьет, тот враг и супостат! За здравие светлейшего, державнейшего Сигизмунда, короля польского и царя русского! Да здравствует!

- Виват! - воскликнули поляки.

- Да здравствует, - повторили все русские, кроме Юрия.

- "И да расточатся врази его! - заревел басом Замятня-Опалев. - Да прейдет живот их, яко след облака и яко мгла разрушится от луч солнечных".

- Аминь! - возгласил хозяин, опрокинув осушенный кубок над своей головою.

Юрий едва мог скрывать свое негодование: кровь кипела в его жилах, он менялся беспрестанно в лице; правая рука его невольно искала рукоятку сабли, а левая, крепко прижатая к груди, казалось, хотела удержать сердце, готовое вырваться наружу. Когда очередь дошла до него, глаза благородного юноши заблистали необыкновенным огнем; он окинул беглым взором всех пирующих и сказал твердым голосом:

- Боярин, ты предлагаешь нам пить за здравие царя русского; итак, да здравствует Владислав, законный царь русский, и да погибнут все изменники и враги отечества!

- Стой, Милославский! - закричал хозяин. - Или пей, как указано, или кубок мимо!

- Подавай другим, - сказал Юрий, отдавая кубок дворецкому.

- Слушай, Юрий Дмитрич! - продолжал боярин с возрастающим бешенством. - Мне уж надоело твое упрямство; с своим уставом в чужой монастырь не заглядывай! Пей, как все пьют.

- Я твой гость, а не раб, - отвечал Юрий. - Приказывай тому, кто не может тебя ослушаться.

- Ты будешь пить, дерзкий мальчишка! - прошипел, как змей, дрожащим от бешенства голосом Кручина. - Да, клянусь честию, ты выпьешь или захлебнешься! Подайте кубок! Гей, Томила, Удалой, сюда!

Двое огромного роста слуг, с зверскими лицами, подошли к Юрию.

- Боярин! - сказал Милославский, взглянув презрительно на служителей, которые, казалось, не слишком охотно повиновались своему господину. - Я без оружия, в твоем доме... и если ты хочешь прослыть разбойником, то можешь легко меня обидеть; но не забудь, боярин: обидев Милославского, берегись оставить его живого!

- В последний раз спрашиваю тебя, - продолжал едва внятным голосом Шалонский, - хочешь ли ты волею пить за здравие Сигизмунда, так, как пьем мы все?

- Нет.

- Пей, говорю я тебе! - повторил Кручина, устремив на Юрия, как раскаленный уголь, сверкающие глаза.

- Милославские не изменяли никогда ни присяге, ни отечеству, ни слову своему. Не пью!

- Так влейте же ему весь кубок в горло! - заревел неистовым голосом хозяин.

- Стойте! - вскричал пан Тишкевич. - Стыдись, боярин! Он твой гость, дворянин; если ты позабыл это, то я не допущу его обидеть. Прочь, негодяи! - прибавил он, схватясь за свою саблю. - Или... клянусь честию польского солдата, ваши дурацкие башки сей же час вылетят за окно!

Оробевшие слуги отступили назад, а боярин, задыхаясь от злобы, в продолжение нескольких минут не мог вымолвить ни слова. Наконец, оборотясь к поляку, сказал прерывающимся голосом:

- Не погневайся, пан Тишкевич, если я напомню тебе, что ты здесь не у себя в регименте, а в моем дому, где, кроме меня, никто не волен хозяйничать.

- Не взыщи, боярин! Я привык хозяйничать везде, где настоящий хозяин не помнит, что делает. Мы, поляки, можем и должны желать, чтоб наш король был царем русским; мы присягали Сигизмунду, но Милославский целовал крест не ему, а Владиславу. Что будет, то бог весть, а теперь он делает то, что сделал бы и я на его месте.

Казалось, боярин Кручина успел несколько поразмыслить и догадаться, что зашел слишком далеко; помолчав несколько времени, он сказал довольно спокойно Тишкевичу:

- Дивлюсь, пан, как горячо ты защищаешь недруга твоего государя.

- Да, боярин, я грудью стану за друга и недруга, если он молодец и смело идет на неравный бой; а не заступлюсь за труса и подлеца, каков пан Копычинский, хотя б он был родным моим братом.

- Но неужели ты поверил, что я в самом деле решусь обидеть моего гостя? И, пан Тишкевич! Я хотел только попугать его, а по мне, пожалуй, пусть пьет хоть за здравие татарского хана: от его слов никого не убудет. Подайте ему кубок!

Юрий взял кубок и, оборотясь к хозяину, повторил снова:

- Да здравствует законный царь русский, и да погибнут все враги и предатели отечества!

- Аминь! - раздался громкий голос за дверьми столовой.

- Что это значит? - закричал Кручина. - Кто осмелился? Подайте его сюда!

Двери отворились, и человек средних лет, босиком, в рубище, подпоясанный веревкою, с растрепанными волосами и всклоченной бородою, в два прыжка очутился посреди комнаты. Несмотря на нищенскую его одежду и странные ухватки, сейчас можно было догадаться, что он не сумасшедший: глаза его блистали умом, а на благообразном лице выражалась необыкновенная кротость и спокойствие души.

- Ба, ба, ба, Митя! - вскричал Замятня-Опалев, который вместе с Лесутой-Храпуновым во все продолжение предыдущей сцены наблюдал осторожное молчание. - Как это бог тебя принес? Я думал, что ты в Москве.

- Нет, Гаврилыч, - отвечал юродивый, - там душно, а Митя любит простор. То ли дело в чистом поле! Молись на все четыре стороны, никто не помешает.

- Зачем впустили этого дурака? - сказал Кручина.

- Кто он таков? - спросил Тишкевич.

- Тунеядец, мироед, который бог знает почему прослыл юродивым.

- Не выгоняй его, боярин! Я никогда не видывал ваших юродивых: послушаем, что он будет говорить.

- Пожалуй; только у меня есть дураки гораздо его забавнее. Эй ты, блаженный! зачем ко мне пожаловал?

- Соскучился по тебе, Федорыч, - отвечал Митя. - Эх, жаль мне тебя, видит бог, жаль! Худо, Федорыч, худо! Митя шел селом да плакал: мужички испитые, церковь на боку... а ты себе на уме: попиваешь да бражничаешь с приятелями! А вот как все проешь да выпьешь, чем-то станешь угощать нежданную гостью? Хвать, хвать - ан в погребе и вина нет! Худо, Федорыч, худо!

- Что ты врешь, дурак?

- Так, Федорыч, Митя болтает что ему вздумается, а смерть придет, как бог велит... Ты думаешь - со двора, а голубушка - на двор: не успеешь стола накрыть... Здравствуй, Дмитрич, - продолжал он, подойдя к Юрию. - И ты здесь попиваешь? Ай да молодец! Смотри не охмелей!

- Мне помнится, Митя, я видал тебя у покойного батюшки? - сказал ласково Юрий.

- Да, да, Дмитрич. Жаль тезку: раненько умер; при нем не залетать бы к коршунам ясному соколу. Жаль мне тебя, голубчик, жаль! Связал себя по рукам, по ногам! Да бог милостив! не век в кандалах ходить! Побывай у Сергия - легче будет!

- Эй ты, Митя! - сказал Тишкевич, - полно говорить с другими. Поговори со мной.

- А что мне говорить с тобою? Вишь ты какой усатый! Боюсь!

- Не бойся! На-ка вот тебе! - продолжал поляк, подавая ему серебряную монету.

- Спасибо! На что мне? Я ведь на своей стороне: с голоду не умру; побереги для себя: ты человек заезжий.

- Возьми, у меня и без этой много.

- Ой ли? Смотри, чтоб достало! Погостишь, погостишь, да надо же в дорогу... Не близко место, не скоро до дому дойдешь... Да еще неравно и проводы будут... Береги денежку на черный день!

- Я черных дней не боюсь, Митя.

- И я, брат, в тебя! Не боюсь ничего: пришел незваный, да и все тут! А как хозяин погонит, так давай бог ноги!

- И давно пора! - сказал Кручина, которому весьма не нравились двусмысленные слова юродивого. - Убирайся-ка вон, покуда цел!

- Пойду, пойду, Федорыч! Я не в других: не стану дожидаться, чтоб меня в шею протолкали. А жаль мне тебя, голубчик, право жаль! То-то вдовье дело! Некому тебя ни прибрать, ни прихолить! Смотри-ка, сердечный, как ты замаран! чернехонек! местечка беленького не осталось! Эх, Федорыч, Федорыч! Не век жить неумойкою! Пора прибраться! Захватит гостья немытого, плохо будет!

- Я не хочу понимать дерзких речей твоих, безумный! Пошел вон!

- Послушай-ка, Гаврилыч! - продолжал юродивый, обращаясь к Замятне. - Ты книжный человек; где бишь это говорится: "Сеявый злая, пожнет злая"?

- В притчах Соломоновых, - отвечал важно Замятня, - он же, премудрый Соломон, глаголет: "Не сей на браздах неправды, не имаши пожати ю с седмерицею".

- Слышишь ли, Федорыч! что говорят умные люди? А мы с тобой дураки, не понимаем, как не понимаем!

- Вон отсюда, бродяга! или я размозжу тебе голову!

- Бей, Федорыч, бей! А Митя все-таки свое будет говорить... Бедненький ох, а за бедненьким бог! А как Федорычу придется охать, то-то худо будет! Он заохает, а мужички его вдвое... Он закричит: "Господи помилуй"... а в тысячу голосов завопят: "Он сам никого не миловал"... Так знаешь ли что, Федорыч? из-за других-то тебя вовсе не слышно будет! Жаль мне тебя, жаль!

- Молчи, змея! - вскричал боярин, вскочив из-за стола. Он замахнулся на юродивого, который, сложа крестом руки, смотрел на него с видом величайшей кротости и душевного соболезнования; вдруг двери во внутренние покои растворились, и кто-то громко вскрикнул. Боярин вздрогнул, с испуганным видом поспешил в другую комнату, слуги начали суетиться, и все гости повскакали с своих мест. Юрий сидел против самых дверей: он видел, что пышно одетая девица, покрытая с головы до ног богатой фатою, упала без чувств на руки к старухе, которая шла позади ее. В минуту общего смятения юродивый подбежал к Юрию.

- Смотри, Дмитрич! - сказал он, - крепись... Терпи! Стерпится - слюбится! Ты постоишь за правду, а тезка-то, вон там, и заговорит: "Ай да сынок! утешил мою душеньку!" Прощай покамест! Митя будет молиться богу, молись и ты! Он не в нас: хоть и высоко, а все слышит! А у Троицы-то, Дмитрич! у Троицы... раздолье, есть где помолиться! Не забудь! - Сказав сии слова, он выбежал вон из комнаты.

Юрий едва слышал, что говорил ему юродивый; он не понимал сам, что с ним делалось: голос упавшей в обморок девицы, вероятно дочери боярина Кручины, проник до глубины его сердца: что-то знакомое, близкое душе его отозвалось в этом крике, который, казалось Юрию, походил более на радостное восклицание, чем на вопль горести. Он не смел мыслить, не смел надеяться; но против воли Москва, Кремль, Спас на Бору и прекрасная незнакомка представились его воображению. Более получаса боярин не показывался, и когда он вошел обратно в столовую комнату, то, несмотря на то что весьма скоро притворил дверь в соседственный покой, Юрий успел разглядеть, что в нем никого не было, кроме одного высокого ростом служителя, спешившего уйти в противоположные двери. Милославскому показалось, что этот служитель походит на человека, замеченного им поутру в боярском саду.

- Дочь моя, - сказал Шалонский пану Тишкевичу, - весьма жалеет, что не может тебя видеть; она не совсем еще здорова и очень слаба; но надеюсь, что скоро...

- Заалеет опять, как маков цвет, - перервал Лесута-Храпунов. - Нечего сказать, всякий позавидует пану Гонсевскому, когда Анастасья Тимофеевна будет его супругою.

- "Жена доблия веселит мужа своего, - примолвил Замятня, - и лета его исполнит миром".

- Да будет по глаголу твоему, сосед! - сказал с улыбкою Кручина. - Юрий Дмитрич, - продолжал он, подойдя к Милославскому, - ты что-то призадумался... Помиримся! Я и сам виню себя, что некстати погорячился. Ты целовал крест сыну, я готов присягнуть отцу - оба мы желаем блага нашему отечеству: так ссориться нам не за что, а чему быть, тому не миновать.

Юрий, в знак примирения, подал ему руку.

- Ну, дорогие гости, - продолжал боярин, - теперь милости просим повеселиться. Гей, наливайте кубки! подносите взварец [Горячий напиток, род пунша, в состав которого входили: пиво, мед, вино и пряные коренья. В Малороссии и до сих пор еще в употреблении сей национальный пунш под именем варенухи. (Примеч. М. Н. Загоскина.)], да песенников - живо!

Толпа дворовых, одетых по большей части в охотничьи платья польского покроя, вошла в комнату. Инструментальную часть хора составляли: гудок, балалайка, рожок, медные тазы и сковороды. По знаку хозяина раздались удалые волжские песни, и через несколько минут столовая комната превратилась в настоящий цыганский табор. Все приличия были забыты: пьяные господа обнимали пьяных слуг; некоторые гости ревели наразлад вместе с песенниками; другие, у которых ноги были тверже языка, приплясывали и кривлялись, как рыночные скоморохи, и даже важный Замятня-Опалев несколько раз приподнимался, чтоб проплясать голубца; но, видя, что все его усилия напрасны, пробормотал: "Сердце мое смятеся, и остави мя сила моя!" Пан Тишкевич хотя не принимал участия в сих отвратительных забавах, но, казалось, не скучал и смеялся от доброго сердца, смотря на безумные потехи других. Напротив, Юрий, привыкший с младенчества к благочестию в доме отца своего, ожидал только удобной минуты, чтобы уйти в свою комнату; он желал этого тем более, что день клонился уже к вечеру, а ему должно было отправиться чем свет в дорогу.

Громкие восклицания возвестили появление плясунов и плясуньев. Бесстыдство и разврат, во всей безобразной наготе своей, представились тогда изумленным взорам Юрия. Он не смел никогда не помыслить, чтоб человек, созданный по образу и по подобию божию, мог унизиться до такой степени. Все гости походили на беснующихся; их буйное веселье, неистовые вопли, обезображенные вином лица - все согласовалось с отвратительным криком полупьяного хора и гнусным содержанием развратных песен. Боярину Кручине показалось, что один из плясунов прыгает хуже обыкновенного.

- Эге, Андрюшка! - закричал он, - да ты никак стал умничать? Погоди, голубчик, у меня прибавишь провору! Гей, Томила! Удалой! в плети его!

Приказание в ту ж минуту было исполнено.

- Что, брат? - сказал с громким хохотом Кручина несчастному плясуну, которого жалобный крик сливался с веселыми восклицаниями пирующих. - Никак под эту песенку ты живее поплясываешь! Катай его!

Юрий хотел было умилостивить боярина; но он не стал его слушать, а Замятня-Опалев закричал:

- Не мешайся, молодец, не в свои дела! Писано есть: "Непокоривому рабу сокруши ребра"; и Сирах глаголет: "Пища и жезлие и бремя ослу; хлеб и наказание и дело рабу".

- Но он же, премудрый Сирах, вещает, - перервал Лесута, радуясь, что может также похвастаться своей ученостью, - "Не буди излишен над всякою плотию и без суда не сотвори ни чесо же". Это часто изволил мне говаривать блаженной памяти царь Феодор Иоаннович. Как теперь помню, однажды, отстояв всенощную, его царское величество...

- Верно, пошел спать, - перервал Тишкевич. - Кажется, и нам пора. Прощай, боярин! Пусть мои товарищи веселятся у тебя хоть всю ночь, а я привык вставать рано, так мне пора на покой.

Хозяин не стал удерживать региментаря и Милославского, который также с ним распрощался. Комната, где до обеда отдыхал Юрий, назначена была полякам, а ему отвели покой в отдаленном домике, на другом конце двора. Он нашел в нем своего слугу, который, по-видимому, угощен был не хуже своего господина и едва стоял на ногах. Милославский, помолясь богу, разделся без помощи Алексея и прилег на мягкую перину; но сон бежал от глаз его: впечатление, произведенное на Юрия появлением боярской дочери, не совсем еще изгладилось, мысль, что, может быть, он провел весь день под одною кровлею с своей прекрасной незнакомкой, наполняла ею душу каким-то грустным, неизъяснимым чувством. Но вскоре самая простая мысль уничтожила все его догадки: он много раз видал свою незнакомку, но никогда не слышал ее голоса, следовательно, если б она была и дочерью боярина Кручины, то, не увидав ее в лицо, он не мог узнать ее по одному только голосу; а сверх того, ему утешительнее было думать, что он ошибся, чем узнать, что его незнакомка - дочь боярина Кручины и невеста пана Гонсевского. Мало-помалу успокоилось волнение в крови его, воображение охладело, и Юрий, наконец, заснул крепким и спокойным сном.

Михаил Загоскин. Юрий Милославский, или Русские в 1612 году