Об уме. Рассуждение 4. О различных наименованиях ума. Глава VII. О светском уме

 

Этот род ума ни в чем не способствует прогрессу искусств и наук, и я бы не отвел ему места в этом сочинении, если бы он не занимал очень большого места в умах множества людей.

Во всех странах, где народ находится в пренебрежении, светским умом называют ум людей, задающих тон, т. е. людей светских и придворных.

Человек светский и остроумец выражаются оба изящно и чисто; оба обыкновенно более чувствительны к хорошему выражению, чем к хорошей мысли; однако же они не говорят и не могут говорить одних и тех же вещей, потому что они ставят себе различные цели. Остроумец, жаждущий внимания публики, должен либо рисовать ей грандиозные картины, либо предлагать идеи, интересные для человечества или по крайней мере для данного народа. Наоборот, человек светский, удовлетворяясь одобрением людей хорошего тона, думает лишь о том, чтобы предлагать идеи, приятные так называемому избранному обществу.

В своем втором рассуждении я говорил о том, что в свете можно разговаривать только о вещах и людях и что так называемое избранное общество обыкновенно малообразованно; что в нем занимаются лишь пересудами; что похвала всегда кажется скучной тому, кто не является ее объектом, и заставляет зевать слушателей. Итак, в этих кругах стремятся лишь к тому, чтобы истолковывать в дурную сторону поступки людей, схватывать их смешные стороны, высмеивать их, превращать в шутку самые серьезные вещи, издеваться над всем и, наконец, выставлять в смешном виде все идеи, противоречащие идеям избранного общества. Умение разговаривать сводится, таким образом, к таланту приятно злословить, особенно в наш век, когда каждый притязает на ум и приписывает его себе и когда нельзя похвалить какого-нибудь выдающегося человека, не оскорбляя тщеславия всех; когда человека достойного отличают от человека посредственного лишь родом клеветы; когда, так сказать, условились делить народ на два класса: один, более многочисленный, - класс глупцов, другой - класс безумцев, причем в этот последний входят все те лица, которым нельзя отказать в талантах. Впрочем, злословие является теперь единственным средством для похвал самому себе и своему кругу. Ведь каждый хочет хвалить себя; каждый - безразлично, порицая или одобряя, вслух или молча, - всегда стремится к прославлению себя; каждый человек является оратором, который своими речами или поступками постоянно произносит себе панегирики. Существует два способа самовосхваления: один - говорить хорошее о себе самом, другой - поносить ближнего. Цицерон, Гораций и вообще все древние, более искренние в своих претензиях, открыто произносили себе похвалы, которые им казались заслуженными. Наш век щепетильнее в этом пункте, и теперь дозволено хвалить самого себя, лишь говоря дурное о других. Насмехаясь над глупцом, мы косвенным образом восхваляем свой ум. Такой способ самовосхваления является, без сомнения, наиболее явно противоречащим добрым нравам, однако только он теперь в ходу. Человек, высказывающий то хорошее, что он думает о себе, считается гордецом, - все избегают его. И наоборот, каждый, кто восхваляет себя, злословя о другом, кажется очаровательным; он окружен благодарными слушателями; они разделяют с ним его косвенные самовосхваледия и рукоплещут остроумным словам, избавляющим их от неприятности хвалить другого. Словом, недоброжелательство светских людей вытекает, кажется, не столько из желания нанести вред, сколько из желания хвалить себя. Поэтому нетрудно быть снисходительным не только к ним, но и к тем ограниченным умам, чьи намерения более низки. Человек, заслуживающий уважения, знает, что если о ком-нибудь не говорят ничего дурного, то обыкновенно о нем нечего сказать и хорошего; что людей, не любящих хвалить других, обыкновенно и самих мало хвалили; поэтому достойный человек не жаждет их похвал; он смотрит на глупость как на несчастье, за которое она всегда хочет мстить. Один весьма умный человек говорил: «Пусть, не имея против меня никаких обвинений, говорят обо мне что угодно дурное, - это меня не рассердит: ведь каждый забавляется по-своему». Но если философия прощает недоброжелательство, то все же она не должна его одобрять. И тем, что существует множество злобствующих людей, которые в душе являются иногда прекраснейшими людьми в мире, - мы часто обязаны этим нескромным одобрениям. Этим людям льстят похвалы, расточаемые злословию, им хочется прослыть людьми умными, и, недостаточно уважая в себе свою природную доброту, они желают, чтобы боялись их остроумия. К несчастью, у них достаточно ума, чтобы преуспеть в этом: сначала они лишь представляются злыми, а потом остаются злыми но привычке.

О, вы, еще не усвоившие этой злополучной привычки, оставайтесь глухими к похвалам, расточаемым насмешникам, которые столь же вредны обществу, сколь и обычны в нем. Рассмотрите ближе те нечистые источники, из которых вытекает злоречие. Помните, что великий человек равнодушен к смешным сторонам частных лиц и занимается лишь великими вещами; что старый клеветник так же смешон, как и старый прелестник, и что тем светским людям, которые созданы для великих дел, быстро надоедает насмешливый тон, ненавистный другим пародам. Словом, оставьте злоречие людям ограниченным, для которых оно является потребностью. Будучи природными врагами выдающихся умов и завидуя уважению, в котором им отказывают, они знают, что подобно сорным травам, растущим лишь на развалинах дворцов, они могут подняться лишь на обломках великих репутаций, поэтому они и заняты их разрушением.

Таких ограниченных людей множество. Некогда вам завидовали только равные; теперь же, когда каждый притязает на ум, почти все люди стали завистниками •и читают не для того, чтобы поучаться, а для того, чтобы критиковать. И нет ни одного произведения, способного противостоять такому настроению читателей. Большинство их в поисках недостатков в каком-нибудь произведении похожи па тех отвратительных животных, которых иногда можно встретить в городах и которые разгуливают там в поисках отбросов. Неужели люди не знают, что нужно не менее ума для того, чтобы заметить красоты, чем для того, чтобы найти недостатки произведения, и что в книгах, как говорил один англичанин, «надо охотиться за идеями и высоко ценить ту книгу, в которой можно найти их».

Все несправедливости этого рода являются необходимым следствием глупости. Какова здесь разница между поведением человека умного и человека ограниченного? Первый извлекает пользу из всего: из уст людей посредственных часто раздаются истины, которые подхватывает мудрец; зная это, человек умный внимает без скуки речам людей посредственных; в разговоре он обыкновенно замечает лишь хорошее, а человек посредственный - лишь дурное или смешное.

Умный человек постоянно сознает свое невежество и извлекает поучение почти из всех книг; наоборот, человек ограниченный, слишком невежественный и слишком тщеславный, чтобы чувствовать потребность в просвещении, обыкновенно не находит для себя поучения ни у одного из своих современников и, желая скромно заявить о своем всезнайстве, говорит, что книги его ничему не учат; он утверждает даже, что уже все было сказано и продумано, что все авторы повторяют друг друга и что все различие между ними заключается лишь в способе выражения. О завистник! скажем мы ему, разве древним обязаны мы изобретением книгопечатания, часов, стекол и пожарных насосов? Кто же, как не Ньютон, установил в прошлом веке закон тяготения? А электричество не раскрывает ли перед нами ежедневно множество новых явлений? По-твоему, нам не остается более никаких открытий? Но разве даже в морали или в политике, где, по-видимому, все уже было сказано, сумели определить для каждого государства наиболее выгодный род роскоши и торговли? Установили ли границы им? Открыли ли средство одновременно поддерживать в народе дух торговый и дух военный? Нашли ли форму правления, наиболее способную сделать людей, счастливыми? Написан ли хоть роман о хорошем законодательстве , которое можно было бы испробовать в какой-нибудь колонии на пустынном побережье Америки?

Время в каждую эпоху дарило людям некоторые истины, но у него осталось для нас еще много даров. Поэтому еще возможно приобрести множество новых идей. Утверждение, будто все сказано и все продумано, - утверждение ложное, найденное сначала незнанием, а впоследствии повторенное завистью. Нет средств, которых под видом справедливости не употребил бы завистпнк, чтобы унизить заслугу. Так, известно, что не существует изолированных истин и что всякая новая идея связана с какими-нибудь уже известными идеями, с которыми она необходимо должна иметь какое-нибудь сходство; зависть же исходит из этих пунктов сходства, чтобы ежедневно обвинять в плагиате наших знаменитых современников. Она бичует плагиаторов, говорит она, чтобы наказывать литературных воришек и мстить за публику. Но, можно возразить ей, если бы ты действовала лишь в интересах общества, то твои разглагольствования были бы менее пылкими, ты поняла бы, что эти плагиаторы, без сомнения менее заслуживающие уважения, чем гениальные люди, тем не менее весьма полезны для публики и что хорошее произведение может получить общую известность, лишь будучи размельчено на множество посредственных трудов.

В самом деле, если отдельные лица, составляющие общество, группируются в различные классы с различным слухом и различным зрением, то ясно, что один и тот же писатель, каким бы он ни был гениальным, не может равно нравиться им всем и что нужны свои авторы для каждого класса: Невилль - для проповеди в городе, а Бридэн - для проповеди в деревне. В нравственности, как и в политике, некоторые идеи недоступны всеобщему пониманию; очевидными они становятся лишь тогда, когда с высочайших вершин философии они спускаются к поэзии, а от поэзии - до вульгарных песенок, и только в этот момент они становятся достаточно обычными, чтобы стать полезными.

Впрочем, зависть, которая столь часто принимает имя справедливости и от которой никто вполне не свободен, не является пороком какого-либо сословия. Обыкновенно она бывает активной и опасной лишь в людях ограниченных и тщеславных. Люди выдающиеся имеют слишком мало объектов для зависти, а люди светские слишком легкомысленны, чтобы долго повиноваться одному чувству; кроме того, они не питают ненависти к заслугам, особенно заслугам литературным; часто они им даже покровительствуют. Их единственное притязание быть приятными и блестящими в беседе. В этом притязании и заключается собственно светский ум; поэтому чего только не придумывали в этой области, чтобы избежать упреков в банальности!

Предположим, что какая-нибудь глупая женщина всецело занята своей собакой; она разговаривает только с ней; это оскорбляет гордость присутствующих, которые начинают обвинять ее в наглости; но они ошибаются. Она знает, что для того, чтобы быть чем-нибудь в обществе, нужно произнести известное количество слов и произвести известное количество жестов и шума; поэтому возня с собакой является для нее не столько развлечением, сколько средством скрыть свое убожество; в этом случае ее самолюбие оказывается хорошим советником: ведь самолюбие в момент необходимости почти всегда помогает нам извлечь максимум выгоды из нашей глупости.

К сказанному мной о светском уме я прибавлю еще только одно замечание, а именно, что его легко представить себе конкретно-чувственным образом. Для этого пусть поручат какому-нибудь искусному художнику написать, например, аллегорические портреты ума в античной Греции и в нашей стране. Не будет ли он вынужден в первой картине изобразить его в образе мужа, который с неподвижным взором и с душой, погруженной в глубокие размышления, стоит в одной из тех поз, какие приписываются музам? А во второй картине не явится ли необходимым изобразить его с чертами бога насмешки, т. е. в виде человека, глядящего на все с лукавой усмешкой и издевательским взором? Такие два портрета довольно точно изобразили бы нам отличие греческого ума от нашего. Я замечу в связи с этим, что в разные века талантливый художник придал бы уму различную физиономию и что аллегорическая серия таких портретов была бы очень приятной и занятной для потомства, которое одним взглядом могло бы судить о том уважении или презрении, которые каждый век оказывал уму каждого народа.

Рассуждение 4. О различных наименованиях ума