Об уме. Рассуждение 4. О различных наименованиях ума. Глава XI. О советах

 

Всякий человек, к советам которого мы прибегаем, всегда думает, что его советы продиктованы дружбой. Так он утверждает; большинство людей верит ему на слово, и их слепое доверие обманывает их достаточно часто. Однако в этом отношении легко избежать заблуждения, потому что мы любим немногих людей, а хотим советовать всем. В чем же причина этой мании давать советы? В нашем тщеславии. Почти всем людям свойственно считать себя умными, гораздо умнее своего ближнего, и им приятно все, что поддерживает их в этом мнении. Человек, спрашивающий у нас совета, приятен нам: нам льстит, что он признает себя ниже нас. Кроме того, подавая советы, мы имеем возможность высказать все наши принципы, идеи, чувства, говорить о самих себе, говорить об этом много и говорить хорошо. Поэтому каждый пользуется таким случаем, а так как мы более заняты удовлетворением собственного тщеславия, чем думаем об интересах советующегося с нами, то обыкновенно он оставляет нас, ничему не научившись, и все наши советы оказываются лишь собственным панегириком. Словом, почти всегда советы даются тщеславием. Мы всегда хотим исправить весь мир. В связи с этим какой-то философ ответил одному из подобных слишком усердных советчиков: «Как могу я исправиться от своих недостатков, если ты сам не исправляешься от желания меня исправлять?» Если бы советы подавала одна лишь дружба, то эта страсть, подобно всякой сильной страсти, просвещала бы нас и показывала бы, когда и как мы должны советовать. Так, в случае незнания совет является, без сомнения, весьма полезным. Адвокат, врач, философ, политик каждый в своем роде могут давать превосходные советы; во всех других случаях советы бесполезны и часто даже смешны, потому что обыкновенно мы в них выставляем образцами самих себя. Представим себе, что честолюбец обратился бы за советом к человеку скромному и изложил ему свои взгляды и намерения. Оставьте это, сказал бы ему скромный человек, не подвергайте себя опасностям и бесчисленным неприятностям, предавайтесь более мирным занятиям. Возможно, ответил бы ему честолюбец, что если бы у меня был выбор между различными страстями и характерами, то я последовал бы вашему совету, но при наличии моих страстей, моего характера и привычек речь идет о том, чтобы извлечь из них наилучшие условия для моего счастья, и именно об этом я советуюсь с вами. Но тщетно стал бы он пояснять, что невозможно изменить характер человека и что то, что доставляет удовольствие лицу скромному, показалось бы неинтересным честолюбцу и что впавший в немилость министр умирает от скуки. Какие бы доводы он ни приводил, человек скромный всегда будет повторять ему: «Не следует быть честолюбивым». Мне кажется, что я слышу при этом врача, говорящего своему больному: «Сударь, не имейте лихорадки». Подобным же образом рассуждают и старики. Если юноша спросит совета относительно своего поведения, то старик ответит ему: избегайте балов и зрелищ, всяческих сборищ женщин и всех легкомысленных развлечений; думайте только об успехе в жизни, подражайте нам. Но, может ответить ему юноша, я еще слишком склонен к наслаждению. Я страстно люблю женщин, как отказаться мне от этого? Вы же понимаете, что в моем возрасте наслаждение является потребностью. Но что бы он ни говорил, старец никогда не поймет, что обладание женщиной может быть так необходимо для счастья мужчины. Мы не признаем чувства, которого больше сами не испытываем. Старец уже не ищет наслаждения, и наслаждение не ищет его. Предметы, которые занимали его в молодости, незаметно удалились от его взоров. Человек подобен тогда кораблю, уходящему в открытое море и незаметно теряющему из вида все предметы, привязывавшие его к берегу, который вскоре и сам исчезает из глаз. Если вы обратите внимание на то рвение, с которым каждый предлагает себя за образец, то можно подумать, что видишь на поверхности большого озера пловцов, которых уносят различные течения и которые, поднимая голову из воды, кричат друг другу: следуйте за мной, пристать нужно здесь. А мудрец, прикованный несокрушимыми цепями к скале, с которой он наблюдает их безумие, говорит им: разве вы не видите, что, уносимые противными течениями, вы не можете пристать к одному и тому же месту? Советовать человеку сказать то-то или поступить так-то обыкновенно ничего не значит, кроме: я поступил бы таким-то образом, я сказал бы то-то. И слова Мольера: «Вы золотых дел мастер, г-н Жоес!», относящиеся к тщеславному желанию выставлять себя за образец, имеют более общее значение, чем это думают. Нет такого глупца, который не хотел бы управлять поведением человека величайшего ума'. Мне кажется, что я вижу вождя начесов, который каждое утро на заре выходит из своей хижины и пальцем показывает своему брату-солнцу путь, по которому оно должно следовать.

Но скажут мне, человек, с которым мы советуемся, конечно, может обманываться относительно самого себя и приписывать дружбе то, что является в нем лишь следствием тщеславия. Однако каким образом его собственная иллюзия передается человеку, спрашивающему совета? Неужели его личный интерес не открывает ему правды? Объясняется это тем, что мы склонны думать, будто наши ближние принимают в нас участие, которого на самом деле они не чувствуют; что большинство людей слабы, не могут руководить собственным поведением и требуют, чтобы их направляли, и что этих людей очень легко убедить, как показывает опыт, в нашем собственном превосходстве. Иначе обстоит дело с человеком стойкого ума. Он обращается за советом лишь в случае незнания, и он знает, что во всех других случаях, когда дело идет о его личном счастье, он должен спрашивать только себя самого. Действительно, так как добрый совет зависит в этом случае от точного знания чувства, овладевшего человеком, и степени напряженности этого чувства, то кто же может дать себе лучший совет, чем само заинтересованное лицо? Если живой интерес помогает нам при всех наших исследованиях, то кто же может знать лучше, чем мы сами, что нужно для нашего собственного счастья? И кто знает - быть может, каждый человек, выработав однажды свой характер и привычки, ведет себя наивозможно лучшим образом даже тогда, когда он кажется особенно безрассудным? Всем известен следующий ответ одного знаменитого глазного врача: к нему пришел за советом крестьянин; врач сидел за столом и аппетитно ел и пил. «Как мне вылечить свои глаза?» - спросил крестьянин. - «Вы должны воздерживаться от вина», - ответил врач. - «Но, - возразил крестьянин, приближаясь к нему, - мне кажется, что ваши глаза не здоровее моих, однако вы пьете?» - «Правда, но это потому, что мне больше нравится пить, чем излечиться». Многие люди похожи на этого глазного врача; их счастье связано со страстями, которые приводят их к величайшим бедствиям, но тем не менее с их стороны было бы безумием желать стать умнее! Бывают даже, как показывает опыт, такие неудачные от рождения люди, которые могут быть счастливыми, лишь совершая поступки, приводящие их на эшафот. Но, возразят мне, бывают также люди, впадающие вследствие отсутствия мудрых советов в самые тяжкие заблуждения, которых они могли бы, конечно, избежать при помощи доброго совета. Но я утверждаю, что они совершили бы еще большие ошибки, если бы без разбора следовали всяким советам. Поведение людей, слепо следующих советам, полно противоречий более вредных, чем излишество в страстях.

Отдаваясь склонностям своего характера, мы избавляем себя по крайней мере от бесполезных попыток к сопротивлению. Как бы ни была сильна буря, но если ветер попутный, то мы выдержим ее без утомления; если же мы захотим бороться с волнами, подставляя им бока судна, то мы всюду встретим лишь бушующее и изнуряющее нас море.

Необдуманные советы повергают нас слишком часто в пучину бедствий. И нам следовало бы часто вспоминать следующие слова Сократа: «О, если бы я мог, - говорил этот философ, - быть всегда на страже против своих друзей и учителей, сохранять душу в спокойном состоянии и всегда повиноваться лишь разуму, лучшему из советников!» Человек, внимающий рассудку, не только глух к дурным советам, но взвешивает на весах сомнения даже совет таких людей, которые, будучи почтенного возраста, достойными и заслуженными, тем не менее придают слишком много значения своим занятиям и, подобно герою Сервантеса, имеют некий пунктик, к которому хотят вое свести. Польза советов заключается иногда только в том, что человек научается лучше советовать себе самому; разумно спрашивать советов лишь у тех мудрых людей, которые понимают редкость и цену доброго совета и потому всегда бывают и должны быть скупыми на них. Действительно, для того чтобы подать полезный совет, как глубоко нужно знать характер человека! Как хорошо нужно знать его вкусы, склонности, обуревающие его чувства и даже степень последних! Какой нужно обладать проницательностью, чтобы предугадать все ошибки, которые человек может совершить, прежде чем он раскается, предвидеть все обстоятельства, в которые судьба может поставить его, и, следовательно, судить о том, не может ли недостаток, от которого мы хотели бы его исправить, измениться в добродетель в возможном для него новом положении? Отпугивающая картина этих трудностей заставляет мудрого человека воздерживаться от подачи советов. Поэтому за советами следует обращаться к людям, которые никогда не дают их. Всякий иной совет подозрителен. Но существует ли какой-нибудь признак, по которому можно распознать советы мудрого человека? Да, конечно, такой признак существует. Все страсти говорят на различном языке, и можно по самому способу выражения совета определить его мотив. У большинства людей, как я уже сказал, советы, даваемые ими, диктуются гордостью, и таким советам, всегда унизительным, почти никогда не следуют. Гордость их подает, и гордость им же противится. Это наковальня, отталкивающая молот. Из всех искусств искусство убедить человека принять совет является, может быть, наименее совершенным, и оно совсем незнакомо гордости. Гордость не рассуждает, и ее советы суть категоричные решения, а такие решения доказывают ее невежество. Рассуждают лишь о том, что знают, неизвестное разрубают одним ударом. Смертные, охотно скажет гордец, внемлите мне: превосходя разумом остальных людей, я говорю; они же пусть исполняют и верят моему уму: возражать мне - значит оскорблять меня. Гордец полон глубокого почтения к себе самому и того, кто противится его советам, считает упрямцем, которому нужны льстецы, а не друзья. Гордон, возразят ему, на кого же должны упасть эти упреки, как не на тебя самого, приходящего в столь яростный гнев против людей, которые, слепо следуя твоим решениям, не льстят твоему самомнению? Знай, что той дурной характер (Ie vice de 1'humour) спасает тебя от порока лести. И что хочешь сказать ты этим упреком в любви к лести, в которой все люди взаимно упрекают друг друга и в которой главным образом обвиняют людей высокопоставленных и монархов? Конечно, каждый ненавидит похвалы, которые он считает лживыми, мы любим льстецов лишь постольку, поскольку считаем их искренними. Такими невозможно не любить их, потому что каждый считает себя достойным похвал и ищет их, и тот, кто презирает похвалы, позволяет по крайней мере, чтобы его хвалили за это. Если мы ненавидим льстеца, то лишь потому, что признаем его таковым. Словом, в лести нас оскорбляет не сама похвала, а ее неискренность. И если умный человек кажется менее чувствительным к похвалам, то потому, что он чаще замечает их неискренность; но если ловкий льстец упорно восхваляет его, примешивая к своим похвалам несколько порицаний, то и умный человек рано или поздно бывает обманут. Начиная с ремесленника и кончая государем, все любят похвалы, т. е. искусную лесть. Однако, возразят мне, разве не было государей, с благодарностью принимавших суровые возражения добродетельного советника? Да, конечно, но эти государи стремились к славе, они любили общественное благо, и их характер вынуждал их призывать ко двору людей, воодушевленных подобной же страстью, т. е. таких, которые давали бы им лишь советы, полезные для народа. Подобные советники льстят добродетельному государю по крайней мере тем, что хвалят предмет его страсти, хотя и не всегда хвалят средства, которые он избирает для удовлетворения ее: ясно, что подобная вольность не может оскорбить. Я скажу даже, что иногда жестокая правда может льстить ему: это-укус любовницы, Предположим, что кто-нибудь подойдет к скупцу и скажет ему: вы глупец, вы плохо помещаете ваши деньги, я укажу вам более полезное употребление для них; скупец не только не обидится на подобную откровенность, но даже будет за нее признателен. Порицая поведение скупца, мы льстим ему в том, что для него является самым дорогим, именно в предмете его страсти. То, что я говорю о скупце, может применяться и к добродетельному монарху.

Что же касается государя, не одушевляемого любовью к славе или к общественному благу, то такой государь может привлекать к своему двору лишь люден, способных просвещать его относительно предметов его желаний сообразно его вкусам, предрассудкам, взглядам, намерениям и наслаждениям; следовательно, он будет окружен лишь теми порочными людьми, которых народ, мстя им, клеймит названием льстецов °; от такого государя бегут все люди доброжелательные. Требовать, чтобы он окружил ими свой престол, - значило бы требовать невозможного и желать следствия, лишенного причины. Мотивы, руководящие выбором друзей, одинаковы и для тиранов, и для великих государей; они различаются лишь по одушевляющей их страсти.

Словом, все люди жаждут похвал и лести, но не все жаждут этого одинаково, и лишь в этом они различны между собой. И гордец не свободен от этого желания; лучшим доказательством служит высокомерие, с которым он выносит свои решения, и слепое подчинение, которого он требует для них. Иначе обстоит дело с человеком мудрым: его самолюбие не проявляется оскорбительным образом: давая советы, он не требует, чтобы им следовали. Здравый рассудок всегда боится, что он не со всех сторон рассмотрел данный вопрос; поэтому форма его советов всегда отличается некоторыми выражениями сомнения, отмечающими состояние его души. Таковы, например, следующие фразы: «Я думаю, что вам нужно вести себя таким-то образом; мое мнение таково; вот мотивы, на которых я основываюсь, но не принимайте ничего, не подумав хорошенько» и т. д. По таким советам мы узнаем мудрого человека; он один может нравиться людям умным; если же он не нравится людям посредственным, то потому, что эти последние часто колеблются и желают, чтобы другие, преодолев их нерешительность, указывали им их поведение; они более доверяют глупости, твердо разрешающей вопрос, чем мудрости, говорящей нерешительным тоном.

Советы дружбы принимают тон мудрости лишь с тем различием, что дружба соединяет выражение чувства с выражением сомнения. Если же вы сопротивляетесь ее советам, если вы даже пренебрегаете ими, то лишь тогда она проявляется в полном блеске и, сделав все свои возражения, восклицает вместе с Пиладом: «Ну, друг, так похитим Гермиону!»

Словом, каждая страсть имеет свои приемы, свои проявления и свою особую манеру выражения. Если бы нашелся человек, способный посредством точного анализа фраз и выражений, к которым прибегают различные страсти, установить признаки, по которым можно было бы их узнать, то такой человек, без сомнения, заслужил бы великую признательность от людей. И тогда было бы возможно внучке чувств, порождаемых каждым актом нашей воли, различать по крайней мере преобладающее чувство. До тех пор люди будут пребывать в незнании самих себя и в области чувств будут подпадать под власть самых грубых заблуждений.

Рассуждение 4. О различных наименованиях ума