Об уме. Рассуждение 4. О различных наименованиях ума. Глава XIV. Об исключающих друг друга качествах ума и души

 

В предыдущих главах моя задача заключалась в том, чтобы дать точные представления о различных названиях ума. В этой главе я хочу рассмотреть, существуют ли таланты, исключающие дру1 Друга. Мне скажут, что этот вопрос разрешается фактами: нельзя одновременно отличаться в различных областях. Так, Ньютон не считается поэтом, а Мильтон - математиком. Стихотворения Лейбница плохи. Нет даже никого, кто отличался бы во всех жанрах хотя бы одной отрасли искусства, как, например, в поэзии или в музыке. Так, Корнель и Расин не создали в комедии ничего равного Мольеру, Микеланджело не мог писать таких картин, как Франческо Альбани, Альбани таких, как Джулио Романо. Словом, ум даже самых великих людей заключен, по-видимому, в очень тесные границы. Да, конечно, но в чем же, спрошу я, причины этого? Чего не хватает людям для того, чтобы прославиться в различных областях: времени или ума?

Мне скажут, что деятельность человеческого ума должна быть одинакова во всех искусствах и во всех науках; все умственные операции сводятся к познанию сходств и различий между различными предметами. Лишь благодаря наблюдению поднимаемся мы в каждой области до новых и общих идей, свидетельствующих о нашем превосходстве. Таким образом, всякий великий физик или химик мог бы сделаться великим математиком, великим астрономом, великим политиком и вообще первенствовать во всех науках. Установив этот факт, мы должны заключить, что лишь краткость человеческой жизни принуждает выдающиеся умы ограничивать себя, замыкаться в какой-либо одной отрасли знания.

Однако следует признать, что существуют таланты и качества, исключающие собой другие таланты. Некоторые люди бывают охвачены страстью к славе и невосприимчивы ни к каким другим страстям: они могут выдвинуться в физике, в юриспруденции, в математике - словом, во всех тех науках, которые требуют сравнения идей между собой. Всякая другая страсть могла бы лишь отвлечь их или ввергнуть в заблуждение. Другие люди, охваченные не только страстью к славе, но еще и множеством других страстей, могут завоевать себе имя во всех тех областях, в которых, чтобы иметь успех, необходимо уметь взволновать.

Таков, например, драматический жанр. Чтобы изображать страсти, нужно, как я уже сказал, живо чувствовать их. Нам незнаком язык страстей, не испытанных нами, и чувства, которые они вызывают в нас. Поэтому незнание в этой области всегда порождает посредственность. Если бы Фонтенелю пришлось описывать характеры Радамиста, Брута или Катилины, то этот великий человек оказался бы, без сомнения, гораздо ниже посредственности. Установив эти принципы, я заключаю на основании их, что страсть к славе свойственна всем людям, выдающимся в какой-нибудь области; только она одна может заставить нас, как я это доказал выше, переносить утомительный труд мышления. Но эта страсть в зависимости от обстоятельств, в которые нас ставит судьба, может соединяться в нас и с другими страстями. Люди, в которых происходит подобное соединение, никогда не будут иметь очень большого успеха, отдаваясь изучению такой науки, как, например, этика, где для того, чтобы хорошо видеть, нужно смотреть внимательным, но бесстрастным взором; в этой области бесстрастие держит весы справедливости. В спорах выбирают судьей не пристрастного человека, но лицо бесстрастное. Например, какой человек, способный к страстной любви, мог бы оценить, как Фонтенель, измену? «В то время, - говорит этот философ, - когда я был влюблен самым страстным образом, я вдруг узнал, что моя возлюбленная оставила меня и взяла другого любовника. Узнав это, я пришел в ярость, побежал к ней и стал осыпать ее упреками. Она выслушала меня и ответила, смеясь: «Фонтенель, беря вас, я, конечно, искала наслаждений; я нашла их в большей мере с другим: обязана ли я отдавать предпочтение меньшему наслаждению? Будьте справедливы и отвечайте мне». - «Честное слово, вы правы, - ответил Фонтенель, - и если я не могу быть вашим любовником, то я хочу по крайней мере остаться вашим другом»». Подобный ответ предполагал у Фонтенеля не очень сильную любовь: страсть не рассуждает так справедливо.

Словом, можно различать два разных рода наук и искусств, из которых первый предполагает душу, свободную от всяких страстей, исключая страсть к славе; второй род, напротив, предполагает душу, подверженную множеству страстей. Следовательно, существуют таланты, исключающие друг друга. Незнание этой истины есть источник множества заблуждений. Вследствие этого мы ищем в людях противоположных качеств и требуем от них невозможного: мы хотим, чтобы брошенный вверх камень повис в воздухе и не подчинялся закону тяготения.

Если какой-нибудь человек, например, такой, как Фонтенель, без горечи созерцает людскую злобу и смотрит на нее как на необходимое следствие всеобщей связи вещей, если он выступает против преступления без ненависти к преступнику, то люди будут хвалить его умеренность, но в то же время обвинять его за недостаточно горячее отношение к дружбе. Они не понимают, что именно это отсутствие страстей, которому он обязан умеренностью, вызывающей похвалы ему, неизбежно должно делать его менее чувствительным к радостям дружбы.

Требование от людей противоположных качеств весьма обычно. Это желание возбуждается в нас слепой жаждой счастья: мы хотим быть всегда счастливыми и хотим поэтому, чтобы одни и те же предметы в каждую данную минуту являлись в наиболее приятном для нас виде. Мы видим различные совершенства, рассеянные в различных предметах, и вот мы хотим их соединить в одном и изведать одновременно тысячу наслаждений. Для этого мы желаем, чтобы один и тот же плод имел блеск бриллианта, аромат розы, сочность персика и свежесть граната. Словом, слепая любовь к счастью, являющаяся источником множества смешных желаний, заставляет нас требовать от людей качеств совершенно несовместимых. Чтобы уничтожить этот зародыш всех несправедливостей, необходимо подробное рассмотрение этого вопроса. Указав - в соответствии с поставленной мной себе целью - на то, какие качества несоединимы в одном человеке и какие соединяются в одном человеке слишком редко, чтобы дать нам право искать их в нем, можно сделать людей одновременно и более просвещенными, и более снисходительными.

Представим себе отца, желающего, чтобы его сын соединял с очень большими талантами очень благоразумное поведение. Разве вы не понимаете, сказал бы я ему, что вы требуете от своего сына качеств почти противоположных? Знаете, что если благодаря особому стечению обстоятельств эти качества и соединяются иногда в одном и том же человеке, то все же это бывает очень редко; большие таланты предполагают всегда большие страсти, а большие страсти являются причиной множества отклонений от требований благоразумия; и, наоборот, то, что мы называем хорошим поведением, почти всегда вытекает из отсутствия страстей и, следовательно, является уделом посредственности. Чтобы сделать что-нибудь великое в любой области, нужны сильные страсти. Почему так много стран, бедных великими людьми? Почему множество маленьких Катонов, замечательных в ранней молодости, в зрелом возрасте оказываются посредственными умами? И почему, наконец, мир наполнен милыми детьми и глупыми мужами? Потому что в большей части государств граждане не воодушевлены сильными страстями. Ну, хорошо, скажет отец, я согласен, чтобы мой сын был воодушевлен ими; я хочу только направлять их деятельность на определенные предметы изучения. Но разве вы не видите, отвечу я, сколь опасно такое желание? Оно равносильно желанию, чтобы человек, обладающий хорошим зрением, замечал лишь те предметы, на которые вы будете ему указывать. Прежде чем составить какой-нибудь план воспитания, вам нужно разобраться в самом себе и узнать, чего больше всего вы хотите от вашего сына - больших ли талантов или благоразумного поведения. Вы предпочитаете хорошее поведение? Тогда поверьте, что страстный характер будет для вашего сына злополучным даром, особенно среди людей, страсти которых благодаря государственному устройству не всегда направлены к добродетели; поэтому, если возможно, заглушите в нем все зародыши страстей. Но, возразит мне отец, значит, я должен в то же время отказаться от надежды сделать из него выдающегося человека? Разумеется. Если вы не можете решиться на это, то верните ему страсти, стараясь направлять их по честному пути, но ждите от него как великих деяний, так иногда и очень больших проступков. В охваченном страстями человеке нет ничего посредственного; его первыми шагами почти всегда управляет случай. Если и случается, что люди сильных страстей выдвигаются в искусствах, если науки имеют над ними некоторую власть и если иногда они бывают благоразумного поведения, то иначе обстоит дело с теми страстными людьми, которые в силу своего рождения, характера, сана и богатств бывают призваны на первые места в государстве. Хорошее или плохое поведение этих людей является почти исключительно делом случая: в зависимости от обстоятельств, в которые случай ставит их, и времени их рождения их качества претворяются в пороки или в добродетели. Случай по своему усмотрению делает из них Аппиев или Дециев. В трагедии Вольтера Цезарь говорит: «Если бы я не был властелином римлян, я был бы мстителем за них», «Если бы я не был Цезарем, я был бы Брутом». Одарите сына какого-нибудь богача умом, смелостью, осторожностью и энергией; в республиканском государстве, где военные доблести открывают путь к почестям, он сделается Фемистоклом или Марием , а в Париже из него выйдет только Картуш.

Пусть какой-нибудь смелый, предприимчивый и способный на отчаянную решимость человек родится в тот момент, когда опустошаемое сильными врагами государство находится в безвыходном положении: если успех будет к нему благосклонен, этот человек станет полубогом; во всякий другой момент это лишь бешеный и безумный человек.

К столь различным результатам нас часто приводят

одни и те же страсти. Вот опасность, грозящая отцу, дети которого способны к сильным страстям, часто изменяющим лицо земли. В этом случае соответствие их ума и характера с положением, которое они занимают, делает из них то, чем они становятся. Все зависит от такого соответствия. Среди обыкновенных людей, которые не оказали важных услуг, полезных для всего мира, не увенчали себя славой и не могут притязать на всеобщее уважение, нет ни одного, который не мог бы быть полезным своим согражданам и не имел бы права на их признательность, если бы он был поставлен на подходящее место. По этому поводу

Лафонтен сказал: Государь осторожный и мудрый Из последнего своего подданного извлекает пользу.

Предположим, в виде примера, что освобождается какая-нибудь ответственная должность. Нужно занять ее. Она требует надежного человека. Тот, кого рекомендуют на нее, не умен и даже ленив. Это ничего не значит, сказал бы я тому, кто распоряжается этим местом, дайте ему его. Добросовестный человек часто бывает ленивым, и деятельность, не являющаяся следствием любви к славе, всегда подозрительна; мошенник, которого постоянно мучат угрызения совести и опасения, вечно деятелен. Руссо говорит, что деятельность есть добродетель порока.

Вы располагаете должностью, которая требует усидчивости. Предлагаемое лицо угрюмо и скучно в обществе; тем лучше: усидчивость станет добродетелью его угрюмости.

Я по буду больше распространяться на эту тему; из сказанного выше я могу заключить, что отец, требующий от своих сыновей соединения талантов с благоразумным поведением, хочет, чтобы они носили в себе источник отклонений от хорошего поведения, но чтобы они не осуществляли их.

Не менее, чем такой отец к своим сыновьям, несправедлив к деспотам на Востоке народ, когда он требует от своих султанов и большой добродетели, и большой просвещенности. Может ли быть более несправедливое требование? Неужели вам неизвостно, что сказали бы вы этому народу, что просвещенность приобретается путем долгих научных трудов и размышлений? Наука и размышление есть тяжелый труд, и мы делаем всяческие усилия, чтобы избавиться от него; поэтому мы уступаем лени, если только нас не воодушевляет какое-либо очень сильное побуждение. Что же это может быть за побуждение? Только желание славы. Но, как я уже это доказал в третьем Рассуждении, это желание само основано на стремлении к физическим наслаждениям, которые доставляют нам слава и всеобщее уважение. Но если султан в качестве деспота пользуется всеми наслаждениями, которые может принести другим людям слава, то, следовательно, султан не может иметь желаний, ничто не может пробудить в нем жажду славы, и, значит, у него нет достаточных мотивов, чтобы заниматься скучными делами и подвергаться утомлению, неизбежному при получении образования. Требовать просвещенности от султана - это все равно что требовать, чтобы реки обратились вспять, или желать следствия без причины. Эта истина подтверждается всей историей. Загляните в историю Китая: вы увидите, как перевороты быстро следуют друг за другом. У великого человека, завладевшего престолом, наследниками оказываются рожденные в порфире царевичи, которые не имеют побудительных причин к славе, как их отец, и предаются праздности на престоле; и уже начиная с третьего поколения большинство из них бывают лишены престола, часто не зная за собой иной вины, кроме лености. Я приведу здесь только один пример. Лит-чинг, человек темного происхождения, восстал с оружием в руках против императора Тконгчинга и, став во главе недовольных, повел войско на Пекин, где захватил императора врасплох. Императрица и царевны покончили с собой; император заколол свою дочь, затем он удалился в отдаленный покой дворца и, перед тем как убить себя, написал на поле своей одежды следующие слова: «Я царствовал семнадцать лет; я был свергнут о престола, и в этом бедствии я вижу лишь кару небес, справедливо разгневанных моей леностью. Однако не я один виноват в этом: вельможи моего двора виновны еще более, чем я: скрывая от меня государственные дела, они тем самым вырыли ту пропасть, в которую я падаю. Как решусь я предстать пред лицом моих предков? Как мне вынести их упреки? Вы, повергающие меня в столь ужасное состояние, возьмите мое тело, разрежьте его на куски, я согласен на это; но пощадите мой бедный народ: он невинен и уже достаточно несчастлив, так как имел меня столь долго своим повелителем». Многочисленные подобные примеры, встречающиеся в истории всех народов, показывают, что почти все те, кто с самого рождения облечен абсолютной властью, становятся вялыми. Воздух, разлитый вокруг престолов деспотов и вокруг них самих, кажется наполненным летаргическими испарениями, овладевающими всеми их душевными свойствами. Поэтому великими царями бывают лишь те цари, которые сами проложили себе путь к престолу или же прошли долгую школу бедствий. Своей просвещенностью мы обязаны лишь тому, что она для нас выгодна.

Почему мелкие властелины обыкновенно более талантливы, чем самые могущественные деспоты? Потому что им нужно еще устраивать свою собственную карьеру; потому что с малыми силами они должны сопротивляться силам превосходным; потому что они живут под вечным страхом низложения и потому что их интересы, более тесно связанные с интересами их подданных, заставляют их знакомиться с различными сторонами законодательства. Поэтому они гораздо больше заботятся о создании армии, о заключении союзов, о заселении и обогащении своих провинций. Следуя моим указаниям, можно было бы составить географо-политические карты заслуг государей различных восточных государств. Их ум - если мерить его степенью их могущества - был бы обратно пропорционален протяженности и силе их государства, трудности проникнуть в него и, наконец, их более или менее абсолютной власти над подданными, т. е. большей или меньшей выгоде для них от просвещения. Подобная таблица, однажды установленная и проверенная наблюдениями, дала бы, без сомнения, довольно верные результаты: так, суфии и Моголы оказались бы в числе наиболее тупых государей, потому что, если нет каких-нибудь исключительных обстоятельств или случайно хорошего воспитания, наиболее могущественные из людей должны быть обыкновенно наименее просвещенными.

Требовать, чтобы восточный деспот заботился о счастье своих народов и держал сильной и верной рукой бразды правления, - все равно что требовать от Ганимеда, чтобы он поднял палицу Геркулеса. Предположим, что какой-нибудь индус стал бы упрекать в связи с этим своего султана. На что ты жалуешься, мог бы ответить султан. Разве, по совести, ты можешь требовать, чтобы я был осведомлен о твоих интересах более, чем ты сам? Когда ты облек меня верховной властью, мог ли ты думать, что я и мои наследники изберут тягостную честь заботиться о твоем благополучии и не предпочтут этому наслаждения и преимущества, связанные с абсолютной властью? Тебе известно, что каждый человек любит самого себя больше, чем других. Желать, чтобы я заглушил свою леность, свои страсти и пожертвовал ими ради твоих интересов, все равно что желать перевернуть порядок природы. Как мог ты вообразить, что, обладая полной властью, я буду желать только справедливого? Ты скажешь, что человек, дорожащий общественным уважением, пользуется властью иным образом. Согласен. Но какое дело мне до общественного уважения и до славы? Существует ли наслаждение, даруемое добродетели и недоступное власти? Кроме того, мало людей, страстно любящих славу, и эта страсть не передается их потомкам. Ты должен был все это предвидеть и знать, что, вручая мне абсолютную власть, ты разрываешь узы взаимной зависимости, связывающие государя с его подданными, и что отныне ты отделяешь мои интересы от своих. Неосторожный человек, давший мне скипетр деспотизма, трус, не смеющий вырвать его у меня, будь же наказан и за свою неосторожность, и за свою трусость; знай, что если ты еще дышишь, то только потому, что я дозволю тебе дышать; знай, что каждое мгновение твоей жизни зависит от моего усмотрения. Подлый раб, ты рождаешься и живешь для моих прихотей. Согбенный под тяжестью своих оков, пресмыкайся у моих ног, прозябай в нищете, умирай; я запрещаю тебе даже жалобы: такова моя воля.

Сказанное мной о султанах отчасти может быть применено и к их министрам; их просвещенность обыкновенно пропорциональна их выгоде от нее. В странах, где общественное мнение может низлагать их, им необходимо обладать выдающимися талантами. Наоборот, там, где голос общества не принимается во внимание, они предаются лени и проявляют только те достоинства, которые необходимы для карьеры при дворе; эти достоинства совершенно несовместимы с большими талантами вследствие той противоположности, какая существует между интересами придворных и интересами общества. В этом отношении министры похожи на писателей. Стремление последних и к славе, и к пенсиям от двора есть смешное притязание. Приступая к литературному труду, автор необходимо должен выбирать между уважением общества и уважением придворных. Надо помнить, что при большинстве дворов, особенно в восточных государствах, люди с детства завернуты и забинтованы в пеленки предрассудков и условных приличий, что там большинство умов связаны, что там люди не способны ни на что великое и что всякий человек, родившийся и живущий вблизи престола деспота, не может избежать общей заразы и живет лишь мелкими идеями.

Поэтому истинно достойные люди живут вдали от царских палат. Они приближаются к ним лишь во времена бедствий, когда государи вынуждены призывать их. Во всякое другое время только нужда может заставить достойных людей приблизиться ко двору, и тогда лишь немногие из них могут сохранить свою силу и высоту душевную и умственную. Нужда слишком близка к преступлению.

Из всего сказанного мной ясно, что невозможно требовать выдающихся талантов от людей, которые в силу своего состояния и положения не могут быть одушевляемы сильными страстями. Но разве мы не предъявляем ежедневно подобных требований? Мы протестуем против испорченности нравов, требуем добродетели, а в то же время желаем, чтобы граждане, любящие родину, молчаливо созерцали все бедствия, причиняемые ей плохим законодательством. Мы не видим, что это все равно как если бы требовали от скупца, чтобы он не кричал, когда вор похищает у него его шкатулку. Мы не замечаем того, что в некоторых странах мудрыми могут называться лишь люди, равнодушные к общественному благу и, следовательно, лишенные добродетели. Столь же несправедливо - как я докажу это в следующей главе - мы требуем от людей талантов и качеств, так сказать несовместимых в силу противоречивых привычек.

Рассуждение 4. О различных наименованиях ума