Об уме. Рассуждение 4. О различных наименованиях ума. Глава XV. О несправедливых требованиях общества

 

Мы готовы требовать, чтобы всадник, привыкший направлять носок своего, башмака к уху лошади, имел такие же изящные манеры, как оперный танцор; или чтобы философ, занятый исключительно высокими и общими идеями, умел писать как светская женщина или даже превосходил ее, например, в эпистолярном жанре, который требует умения вести приятную, бессодержательную болтовню. Мы не видим, что такие требования почти исключают друг друга и что в этом искусстве всякая умная женщина, как показывает опыт, далеко оставляет за собой самых известных философов. Столь же несправедливо требовать от человека, никогда ничего не читавшего и не изучавшего, ведшего в течение тридцати лет рассеянный образ жизни, чтобы он внезапно получил способность размышлять и исследовать; между тем нам должно быть известно, что способность к размышлению достигается лишь привычкой и утрачивается, коль скоро эта привычка исчезает. Действительно, если бы на человека, хотя бы и привыкшего к труду и к прилежанию, вдруг возложили очень большую часть управления государством, то ему пришлось бы иметь дело с множеством различных вещей, быстро сменяющих друг друга; он был бы вынужден лишь поверхностно относиться к каждой из них, и вследствие этого через некоторое время этот человек сделался бы неспособным к долгому и напряженному вниманию. Поэтому мы не вправе требовать такого внимания от высокопоставленного лица. Не его дело доискиваться первооснов нравственности и политики, исследовать, например, до какой степени может быть полезна роскошь, какие изменения в нравах может она произвести, какую отрасль торговли нужно наиболее поощрять, с помощью каких законов можно примирить в одном и том же пароде торговый дух с военным и сделать этот народ одновременно и богатым, и грозным для врага. Для разрешения подобных вопросов нужны досуг и привычка к размышлению. Но возможно ли много размышлять, когда нужно много делать? Словом, от человека высокопоставленного нельзя требовать изобретательности, предполагающей усиленное размышление. Мы вправе требовать от него верного, живого и проницательного ума, который во всех вопросах, обсуждаемых политиками и философами, всегда сразу видел бы истину, схватывал бы ее и был бы изобретателен в способах доводить до конца свои планы. Поэтому с таким умом он должен соединять твердый характер и непоколебимое упорство. Народ не всегда умеет быть благодарным за те благодеяния, которые оказывают ему высокопоставленные люди; неблагодарный по незнанию, он не понимает, как много мужества необходимо для того, чтобы делать добро и преодолевать препятствия, которые личный интерес воздвигает на пути к общему благу. Поэтому мужество, просвещенное добродетелью, является главным достоинством высокопоставленных людей. Напрасно стали бы мы искать в них какой-нибудь запас знаний; они могут иметь основательные знания лишь относительно тех вопросов, над которыми они размышляли, прежде чем достигли высоких должностей; понятно, что таких вопросов немного. Чтобы убедиться в этом, проследите жизнь лиц, предназначенных занимать высокое положение. Они кончают школу в шестнадцать или семнадцать лет, учатся верховой езде и гимнастическим упражнениям, затем проводят два или три года в академии или Ecole de Droit. Изучив юридические науки, они покупают себе должность. Для ее выполнения не нужно изучать ни естественное право, ни международное право, ни публичное право, но достаточно посвящать все свое время рассмотрению некоторых частных процессов. Отсюда они переходят к управлению какой-нибудь провинцией, где, обремененные ежедневными обязанностями и утомленные аудиенциями, они не имеют времени на размышление. Затем они поднимаются на высшие должности, и уровень их знаний после тридцатилетней практики оказывается тем же, каким он был у них в двадцать или в двадцать два года. В связи с этим я замечу, что путешествия в соседние страны, где они имели бы возможность сравнивать формы правления, законодательства, характер, торговлю и нравы различных народов, были бы, может быть, полезнее для образования государственных людей, чем то воспитание, какое теперь дается им. Я не буду больше распространяться по этому вопросу и закончу эту главу заметкой о гениальных людях, потому что от них-то главным образом и требуют исключительных талантов и качеств.

К такому несправедливому отношению побуждают нас две равносильные причины: первая причина, как я указывал выше, - это слепая жажда собственного счастья, вторая - зависть.

Кто не осуждал в кардинале Ришелье ту исключительную любовь к славе, которая заставляла его так жадно искать всякого рода успеха? Кто не насмехался над тем рвением, с которым он, если верить Дюморье, стремился к своей канонизации, приказав своим исповедникам повсюду огласить, что на кардинале нет ни одного смертного греха? И кто, наконец, не смеялся, узнав, что одновременно с этим кардинал, объятый жаждой прославиться в поэзии так же, как в политике, просил Корнеля уступить ему своего «Сида»? Между тем именно этой столь часто порицаемой любви к славе он был обязан своими выдающимися административными талантами. И если с тех пор мы не видели министра, который притязал бы на столь разнообразные виды славы, то нужно также признать, что с тех пор у нас не было второго кардинала Ришелье. Хотеть, чтобы деятельность сильных страстей сосредоточилась в одном-единственном желании, и воображать, что человек, жаждущий славы, может удовольствоваться одним-единственным родом успеха - все равно что хотеть, чтобы плодородная почва производила только один вид плодов. Тот, кто горячо любит славу, сознает в душе, что иногда успех политических начинаний зависит от случая и часто от бездарности людей, с которыми ему приходится иметь дело: и потому он хочет успеха более личного. Если он не одержим смешной и глупой спесью, то он не может презирать литературной славы, к которой стремились самые великие государи и герои. Большинство из них, не довольствуясь тем, что приобрели бессмертие своими подвигами, хотели обессмертить себя своими творениями или по крайней мере хотели оставить потомству поучения относительно военной или политической науки, в которой они преуспели. Да и как могли они не стремиться к этому? Эти великие люди любили славу, а ее нельзя любить, не желая в то же время передать людям те идеи, которые еще более должны возвысить нас в их глазах. Как много доказательств этой истины мы находим в истории! Ксенофонт, Александр, Ганнибал, Ганнон, Сципионы, Цезарь, Цицерон, Август, Траян, Антонины, Комнин, Елизавета, Карл V, Ришелье, Монтекукули, Дюгэ-Труэн, Мориц Саксонский - все они, увенчанные различного рода лаврами, стремились поучать людей в своих произведениях. Если мы теперь не понимаем, как люди, на которых лежало управление миром, еще находили время размышлять и писать, то я отвечу на это, что дела требуют немного времени, если не запутываться в мелочах и уметь схватывать самую сущность дела. И если не все великие люди были писателями, то все они во всяком случае покровительствовали выдающимся писателям и делали это потому, что любили славу и понимали, что великие писатели сохраняют ее за ними. Поэтому еще раньше Ришелье Карл V основал академии; поэтому даже гордый Атилла собирал вокруг себя ученых разного рода; калиф Гарун-аль-Рашид составлял из них свой двор, а Тамерлан учредил академию в Самарканде. А с каким почтением относился к ученым Траян! Во время его правления дозволялось говорить, думать и писать все что угодно, ибо писатели, пораженные блеском его добродетели и талантов, могли быть лишь его панегиристами. Напротив, Нерон, Калигула, Домициан принуждали к молчанию людей просвещенных, которые в своих писаниях могли бы рассказать потомству лишь о позоре и преступлениях этих тиранов.

Я показал на этих примерах, что то самое желание славы, которому великие люди обязаны своим превосходством, часто заставляет их и в сфере ума стремиться к мировому владычеству. Конечно, можно соединять с талантами больше скромности; эта качества по своей природе не исключают друг друга, но в некоторых людях они не совмещаются. Есть люди, у которых нельзя отнять высокое мнение о самих себе без того, чтобы не заглушить в самом зародыше их ум. Это - недостаток, и зависть пользуется этим, чтобы обесценить заслуги; она старательно разбирает людей, уверенная, что всегда найдет в них какую-нибудь невыгодную сторону, с которой сможет представить их обществу. Мы часто забываем, что о людях следует судить так же, как и о их произведениях; что их следует рассматривать в целом; что на земле нет ничего совершенного и что если бы каждый был обязан носить ленты двух цветов: одного - для обозначения достоинства и другого - для обозначения недостатков его ума и характера, то не было бы человека, который не пестрел бы этими двумя цветами. Великие люди похожи на те богатые руды, в которых к золоту всегда более или менее примешан свинец. Хорошо было бы, если бы завистник время от времени говорил себе: если бы мне удалось уронить в глазах людей цену этого золота, то во что стали бы они ценить меня, представляющего сплошной свинец? Но завистники всегда останутся глухими к подобным советам. Как часто завистники, умело подчеркивая малейшие недостатки гениальных людей, упрекали их в том, что их манеры менее приятны, чем манеры светских людей! Они забывают, что большинство гениев, как я уже указывал, проводят свои дни в уединении, подобно животным, живущим в пустыне, и что лишь в безмолвии и одиночестве открываются их взорам истины. Но человек, жизнь которого протекает при особого рода обстановке и который рассматривает мир с новой точки зрения, не может обладать ни качествами, ни недостатками, свойственными обыкновенным людям. Почему француз больше похож на француза, чем на немца, и гораздо больше на немца, чем на китайца? Потому что оба этих народа благодаря сходному воспитанию и мировоззрению имеют между собой несравненно больше общего, чем с китайцами. Мы вполне становимся тем, чем делает нас окружающая нас среда. Желать, чтобы человек, видящий иные предметы вокруг себя и ведущий образ жизни, отличный от моего, обладал теми же самыми понятиями, что и я, - значит желать чего-то внутренне противоречивого и требовать от палки, чтобы у нее не было двух концов.

Как много такого рода несправедливостей совершают по отношению к гениальным людям! Как часто их обвиняли в глупости в то самое время, когда они давали доказательства высшей мудрости? Я не хочу сказать, что гениальные люди не ведут себя иногда нелепо. Иногда, например, они придают слишком большое значение той отрасли знания, которой они занимаются. Кроме того, большие страсти, связанные с гениальностью, могут иногда сбить их с пути. Но этот источник их заблуждений есть в то же время источник их талантов. Люди холодные, лишенные страстей и талантов, не так легко сбиваются с пути, как люди сильных страстей. Но не следует думать, будто люди холодные, как это подсказывает им их тщеславие, прежде чем решиться на что-нибудь, вычисляют возможные выгоды или невыгоды: для этого нужно было бы, чтобы в своем поведении они руководствовались лишь размышлением, а опыт учит нас, что люди руководствуются в своем поведении чувством и что в этом отношении люди холодные - все же люди. Чтобы убедиться в этом, представим себе, что одного из таких людей укусила бешеная собака; его посылают к морю, там он садится в лодку, чтобы быть затем погруженным в воду. Он знает, что он не подвергается никакой опасности и что в этом случае бояться глупо. Его погружают в воду. Рассуждение больше не действует на него, чувство страха овладевает его душой, и именно этому нелепому страху он обязан своим выздоровлением. Словом, в людях холодных, как и во всех других, размышление подчинено чувству. II если люди холодные не подвержены столь частым уклонениям, как люди, которыми владеют страсти, то лишь потому, что в них меньше энергии; в действительности своей мудростью они обязаны слабости своих страстей. И однако, какого они о себе высокого мнения! Они воображают, что общество чувствует к ним большое уважение, а в действительности оно только потому позволяет им называться в их тесном кругу благоразумными людьми, не называя их глупцами, что вообще не занимается ими. И как им не стыдно проводить жизнь, высматривая смешные стороны других людей! Как торжествуют они, когда им удается найти смешную сторону в человеке гениальном или подметить в нем малейшую слабость, например чересчур сильное увлечение какой-нибудь женщиной! В этом случае они считают себя вправе презирать его. Но если им самим приходилось испытать, как страх, охватывавший их в лесу, в уединенных и опасных местах, преувеличивал опасность, то почему же не понимают они, что любовь может преувеличивать наслаждение, подобно тому как страх преувеличивает опасность? Неужели они не знают, что только сам человек может верно оценить испытываемое им наслаждение и что в глазах людей, одушевленных различными страстями, предметы не могут иметь одинаковую ценность, что чувство всегда должно быть судимо чувством и что желать все подвергать суждению холодного рассудка - то же самое, что желать обсуждать в государственном собрании вопросы совести? Они должны бы понять, что, прежде чем высказывать свое мнение о поступках гениальных людей, им следовало бы по крайней мере ознакомиться с побуждающими их мотивами, с силой, толкающей их на тот или иной поступок; а для этого нужно понимать могущество страстей и знать, какая степень мужества необходима для сопротивления им, Каждый человек, обративший внимание на это, вскоре замечает, что только страстями можно побеждать страсти и что те благоразумные люди, которые считают себя победителями страстей, дают это название своим слабо проявленным склонностям, чтобы доставить себе честь победы. В действительности они вовсе не сопротивляются страстям, но уклоняются от них. Их мудрость является в них следствием не просвещенности, но того безразличия, которое можно сравнить с пустыней, одинаково лишенной как радостей, так и страданий. Поэтому они не могут называться счастливыми. Отсутствие несчастий является их единственным счастьем, и тот род рассудка, который управляет ими на море человеческой жизни, помогает им избегать подводных скал, лишь непрестанно отдаляя их от блаженного острова наслаждений. Небеса вооружают холодных людей щитом для отражения ударов, но не мечом для завоеваний.

Пусть разум управляет нами в важных обстоятельствах жизни, но пусть мелочи ее подчиняются нашим вкусам и страстям. Человек, который стал бы всегда обращаться за советом к своему разуму, был бы все время занят соображениями относительно своих поступков, но сам ничего бы не делал; он постоянно думал бы о всевозможных окружающих его бедствиях. Утомление и ежедневная скука от таких соображений могут быть более страшны, чем те несчастия, от которых они избавляют нас.

Впрочем, каким бы упрекам ни подвергали людей гениальных, как бы ни старались их унизить, открывая в них личные и незначительные недостатки, которые, по мнению завидующих им людей, должны затмить блеск их славы, они должны оставаться нечувствительными к подобным нападениям и понимать, что это не более как ловушки, подставляемые им завистью, чтобы отвратить их от их занятий. Что из того, что их постоянно упрекают в недостатке внимания к окружающим? Талантливые люди должны знать, что большинство маленьких любезностей, столь ценимых в обществе, были придуманы людьми праздными, искавшими в них избавления от скуки и безделья, и что для того, чтобы прославиться в искусстве или в науке, требуется очень большое напряжение внимания, которое не должно разбиваться на тысячу мелких и частных проявлений. Кроме того, эта вежливость, которой дают название внимания, не приносит никакой пользы государству, и для общества является гораздо более важным, чтобы ученый сделал одним открытием больше, а пятьюдесятью визитами меньше. Я не могу удержаться, чтобы не упомянуть по этому поводу об одном забавном происшествии, случившемся, как говорят, в Париже. У одного писателя был сосед, один из тех праздных людей, которые столь назойливы в обществе. Соскучившись в своем собственном обществе, он зашел однажды к писателю. Тот оказал ему радушный прием и протомился с ним самым гуманным образом, пока, наконец, наш празднолюбец, устав зевать в одном месте, не отправился скучать в другое место. Он ушел, а писатель принялся за свою работу и забыл о празднолюбце. Через несколько дней его стали упрекать в том, что он не отдал визита, и назвали невежей; узнав об этом, он в свою очередь отправился к своему скучающему соседу. «Сударь, - сказал он, - я узнал, что вы недовольны мной, однако вам хорошо известно, что только скука привела вас ко мне. Я принял вас любезно, хотя сам я и не скучал; следовательно, вы в долгу передо мной, а меня обвиняют в невежливости! Судите же сами о моих поступках и подумайте, не надлежит ли вам положить конец обвинениям, которые ничего не доказывают, кроме того, что я не нуждаюсь, подобно вам, в визитах, не так жесток, чтобы докучать ближнему, а также не так несправедлив, чтобы злословить после того, как я надоел ему». Сколько людей, которым можно дать подобный ответ! Как много празднолюбпев, которые требуют от достойных людей внимания и способностей, несовместимых с их занятиями, и еще удивляются тому, что требуют вещей противоречивых!

Представим себе человека, который всю жизнь посвятил торговым делам; такого рода занятия сделали его недоверчивым. Если этот человек появится в обществе, то было бы странно требовать от него развязности. Другой человек обладает открытым характером, он понравился нам своей откровенностью, и было бы странно требовать от него недоверчивости именно в ту минуту, когда нам хочется этого. Мы всегда хотим невозможного. Правда, существует некая нейтральная соль, которая иногда соединяет в одном и том же человеке все его свойства, не находящиеся между собой в полном противоречии: я знаю, что особенное стечение обстоятельств может заставить нас приобрести противоположные привычки; но это чудо, а на чудеса не следует рассчитывать. Вообще можно утверждать, что в характере человека все связало между собой, что качества слиты в нем с недостатками и что даже существуют умственные недостатки, свойственные известным положениям. Представим себе, что некто занимает важный пост и должен ежедневно разбираться во множестве дел; если его решения безапелляционны, если ему никто не противоречит, то через некоторое время он преисполнится гордости и получит глубочайшую уверенность в своем умственном превосходстве. Этого не случится с человеком, мнения которого обсуждаются и разбираются в совете равных ему людей, или с ученым, который уже несколько раз ошибался в вопросах, внимательно исследованных им, и потому научился быть осторожным в своих суждениях; такая осторожность, основанная на спасительном недоверии к собственному знанию, помогает нам различать те скрытые истины, которые редко усматривает поверхностный взгляд гордеца. По-видимому, познание истины является наградой за мудрое недоверие к самому себе. Человек, не допускающий сомнений, подвержен множеству ошибок: он сам ставит границы своему уму. Одного персидского мудреца спросили однажды, как он приобрел такое множество знаний. «Постоянно спрашивал о том, чего я не знал», - ответил он. «Вопрошая однажды философа, говорит поэт Саади, я настаивал, чтобы он ответил мне, от кого приобрел он столько знаний». - «От слепых, - ответил он, - которые не поднимают ноги своей, прежде чем не ощупают палкой почву, на которую они ступают».

Сказанного мной о качествах, исключающих друг друга или по своей природе, иди вследствие приобретения несовместимых привычек, достаточно для моей темы. Теперь я хочу показать, в чем польза этого знания. Главная польза состоит в том, чтобы научиться извлекать наибольшую выгоду от своего ума; этому вопросу я и посвящу следующую главу.

Рассуждение 4. О различных наименованиях ума