Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра. Часть четвертая. В отставке
Немного спустя после того, как Заратустра освободился от чародея, увидел он опять, что кто-то сидит на дороге, по которой он шел; это был черный высокий человек с исхудавшим, бледным лицом, сильно раздосадовавший его. "Горе, - сказал он в сердце своем, - вот сидит закутанная печаль, мне кажется, она из рода священников; чего хотят они в моем царстве? Как! Едва избег я одного чародея, - и вот другой чернокнижник опять становится мне поперек дороги, - какой-нибудь колдун со сложенными руками, какой-нибудь мрачный чудотворец Божьей милостью, какой-нибудь помазанный клеветник на мир, чтоб черт его побрал! Но черт никогда не бывает там, где он был бы на месте: всегда приходит он слишком поздно, этот проклятый карлик и колченожка!"
Так бранился Заратустра с нетерпением в сердце своем и думал, как бы, не глядя на черного человека, проскользнуть мимо него, - но случилось иначе. Ибо в этот самый момент его уже увидел сидевший; и подобно тому, кто наталкивается на неожиданное счастье, вскочил он и пошел навстречу Заратустре. "Кто бы ты ни был, ты, странник, - сказал он, - помоги заблудившемуся, ищущему, старому человеку, с которым здесь легко может случиться несчастье! Этот мир здесь мне чужд и далек, даже слыхал я рычание диких зверей; а того, кто мог бы служить мне защитой, уже нет. Я искал последнего благочестивого человека, святого и отшельника, который один в лесу своем еще ничего не слыхал о том, о чем весь мир знает сегодня".
"О чем же знает сегодня весь мир? - спросил Заратустра. - Не о том ли, что старый Бог не жив более, в которого весь мир некогда верил?" "Ты говоришь, - отвечал опечаленный старик. - А я служил этому старому Богу до последнего часа его. Теперь же я в отставке, без господина, и все-таки я не свободен, нет у меня ни одного веселого часа, разве только в воспоминаниях. Для того и поднялся я на эти горы, чтобы наконец опять устроить себе праздник, как подобает старому папе и отцу церкви - ибо знай, я последний папа! - праздник благочестивых воспоминаний и богослужений. Но теперь умер и он, самый благочестивый человек, тот святой в лесу, который постоянно славил своего Бога пением и бормотанием. Его самого не нашел я уже, когда я нашел его хижину - и двух волков в ней, которые выли об его смерти, - ибо все звери любили его. И я убежал оттуда. Неужели я пришел напрасно в эти леса и горы? Тогда решилось сердце мое искать другого, самого благочестивого из всех тех, кто не верят в Бога, - искать Заратустру!"
Так говорил старик и окинул острым взглядом того, кто стоял пред ним; Заратустра же взял руку старого папы и рассматривал ее долго с удивлением. "Посмотри, досточтимый, - сказал он потом, - какая прекрасная и длинная рука! Это рука того, кто постоянно раздавал благословение. Но теперь держит она того, кого ты ищешь, меня, Заратустру. Это - я, безбожный Заратустра, который говорит: кто безбожнее меня, чтобы мог я радоваться наставлению его?" Так говорил Заратустра и пронизывал своим взором мысли и задние мысли старого папы. Наконец тот начал: "Кто его любил и им владел больше всего, тот теперь и утратил его больше всего: - посмотри, не сам ли я из нас двоих теперь более безбожник? Но кто бы мог этому радоваться!" - "Ты служил ему до конца, - спросил Заратустра задумчиво, после глубокого молчания, - ты знаешь, как он умер? Правда ли, как говорят, что его задушила жалость, - что он видел, как человек висел на кресте, и не вынес этого, так что любовь к человеку сделалась его адом и наконец его смертью?" - Но старый папа ничего не ответил, а посмотрел робко в сторону страдальческим, мрачным взглядом. "Оставь его, - сказал Заратустра после долгого размышления, продолжая смотреть старику прямо в глаза. - Оставь его, он умер. И хотя тебе делает честь, что ты о мертвом говоришь только хорошее, но ты так же хорошо знаешь, как и я, кто он был; и что он ходил странными путями". "Говоря с глазу на полуглаз, - сказал, повеселев, старый папа (ибо он был слеп на один глаз), - в вопросах Бога я просвещеннее самого Заратустры - и имею право на это. Моя любовь служила ему долгие годы, моя воля следовала во всем его воле. Но хороший слуга знает все и даже многое, что его господин скрывает от себя самого. Это был скрытный Бог, полный таинственности. Поистине, даже к сыну своему шел он не иначе как потаенным путем. У дверей его веры стоит прелюбодеяние. Кто его прославляет как Бога любви, тот недостаточно высокого мнения о самой любви. Разве этот Бог не хотел быть также судьею? Но любящий любит по ту сторону награды и возмездия. Когда он был молод, этот Бог с востока, тогда был он жесток и мстителен и выстроил себе ад, чтобы забавлять своих любимцев. Но наконец он состарился, стал мягким и сострадательным, более похожим на деда, чем на отца, и всего больше похожим на трясущуюся старую бабушку. Так сидел он, поблекший, в своем углу на печке, и сокрушался о своих слабых ногах, усталый от мира, усталый от воли, пока наконец не задохнулся от своего слишком большого сострадания".
- "Ты старый папа, - прервал тут Заратустра, - видел ли ты это своими глазами? Могло быть и так, могло быть и иначе. Когда боги умирают, умирают они всегда разными смертями. Ну что ж! Так или иначе - он умер! Он был не по вкусу моим ушам и глазам, худшего не хотел бы я о нем говорить. Я люблю все, что ясно смотрит и правдиво говорит. Но он - ты ведь знаешь это, ты, старый папа, он был немного из твоего рода, из рода священнического - его можно было разно понимать. Его часто и совсем нельзя было понять. Как же сердился он на нас, этот дышащий гневом, что мы его плохо понимали! Но почему же не говорил он яснее! И если вина была в наших ушах, почему дал он нам уши, которые его плохо слышали. Если была грязь в наших ушах, кто же вложил ее туда? Слишком многое не удавалось ему, этому горшечнику, не доучившемуся до конца! Но если он еще мстил своим горшкам и творениям за то, что они ему плохо удавались, - это было уже грехом против хорошего вкуса. Существует и в благочестии хороший вкус; он говорит наконец: "Прочь с таким Богом! Лучше совсем без Бога, лучше на собственный страх устраивать судьбу, лучше быть безумцем, лучше самому быть Богом!"
"Что слышу я! - сказал тут старый папа, навострив уши. - О Заратустра! ты благочестивее, чем ты думаешь, при таком безверии! Какой-нибудь Бог в тебе обратил тебя к твоему безбожию. Разве не само твое благочестие не дозволяет тебе более верить в Бога? И твоя чрезмерная правдивость поведет тебя еще дальше, по ту сторону добра и зла! Посмотри, что осталось тебе? У тебя есть глаза, руки и уста, которые от вечности предназначены для благословения. Благословляют не только рукой. Вблизи тебя, хотя ты и хочешь быть самым безбожным, я предчувствую тайное благоухание долгих благословений; мне становится при этом хорошо и мучительно. Позволь мне быть твоим гостем, о Заратустра, на одну только ночь! Нигде на земле мне не будет теперь лучше, чем у тебя!" "Аминь! Да будет так! - сказал Заратустра с великим удивлением. - Туда вверх ведет дорога, там находится пещера Заратустры. Поистине, я сам охотно проводил бы тебя туда, досточтимый, ибо я люблю всех благочестивых людей. Но теперь меня поспешно отзывает от тебя крик о помощи. В моем царстве ни с кем не должно быть несчастья; пещера моя - хорошая пристань. И больше всего хотел бы я всякого, кто печалится, опять поставить на твердую землю и на твердые ноги. Но кто снимет с плеч твою печаль? Для этого я слишком слаб. Поистине, долго придется нам ждать, пока кто-нибудь опять воскресит тебе твоего Бога. Ибо этот старый Бог не жив более: он основательно умер". Так говорил Заратустра.
| Часть четвертая. Оглавление | Так говорил Заратустра. Оглавление |