Золотой человек с ключом

Александр Привалов

 

По Честертону, и свобода, и надежда, и сама жизнь — вещи, которых не может быть, но которые всё-таки есть и за которые стоит бороться.

Вышло первое русское издание «Автобиографии» Честертона [Честертон Г. К. Человек с золотым ключом / Серия «Мой 20-й век». — М.: Кукушка, 2003. — 332 с.]. Это, наверно, не лучший текст знаменитого англичанина: мемуары написаны (точнее говоря, надиктованы) довольно небрежно; в них есть длинноты и повторы; они уделяют — на взгляд сегодняшнего, да ещё и чужеземного читателя — чересчур много внимания массе каких-то совершенно забытых лиц из третьих рядов британской литературы и политики, зато чуть ли не подчёркнуто лаконично говорят о знаменитейших знакомых автора. Всё так, но читать эту книгу интересно, поучительно, а поклоннику Честертона ещё и чрезвычайно приятно (а не поклоннику она зачем?).

Главный интерес этой книги, на мой взгляд, в том, что в ней автор — общепризнанный мастер полемики и, может быть, последний из великих проповедников — говорит о предмете, в наибольшей степени способном проявить малейшую фальшь и самые неприметные в других случаях признаки позёрства и в полемических приёмах, и в манере проповеди, — он говорит о самом себе и об истории собственных убеждений. Прочтя его «Автобиографию», читатель не только убедится в абсолютной, беспримесной искренности Честертона-публициста (не думаю, чтобы многие и прежде в ней сильно сомневались), но и поймёт, что привычно подвешиваемые к автору ярлыки в лучшем случае весьма приблизительны.

Какой там, к чёрту, парадоксалист, какой ретроград? Сократа мы же такими словами не обзываем — и Честертона не следует. Он был просто необычайно живой человек (Manalive, как он назвал один из своих романов), наделённый великим даром воспринимать мир абсолютно непредвзято. Если нам (вам) утверждение о том, что в фигуре полисмена неизмеримо больше романтики, чем в фигуре грабителя, кажется парадоксом, а тяготение к рыцарству — обскурантизмом, так это наша (ваша) проблема, но никак не проблема Честертона.

Будучи одним из самых знаменитых газетчиков в истории журналистики, в «Автобиографии» он выразился так: «Своим успехом (как говорят миллионеры) я обязан тому, что почтительно и кротко выслушивал добрые советы самых лучших, крупных журналистов и делал всё наоборот».

Не знаю, всё ли Честертон делал наоборот, но в двух отношениях он и вправду полярен многому множеству авторов — что тогдашних британских, что нынешних наших. Во-первых, он не спорил ради спора и не проповедовал ради проповеди — ему всегда надобно было «мысль разрешить», причём мысль предельно конкретную, прямо коренящуюся в жизни за окном. Вот очень характерное высказывание о сопернике в давнем споре: «Он считал, что открытый разум — самоцель; а я убеждён, что мы открываем разум, как и рот, чтобы что-то туда вложить».

Открывая разум (и рот), Честертон не опасался вложить туда что-либо несовместное со вкусами эпохи — это его, страстного спорщика, скорее привлекало; но он должен был оставаться в согласии с собой («От моих обстоятельных и непреклонных соотечественников меня отличает один недостаток — я не умею менять своих мнений достаточно быстро. Непреклонный британец не стремится быть в согласии с самим собой, ему нужно одно — быть в согласии с остальными»).

Если при этом и выговаривался, что частенько случалось, парадокс (вроде самоназвания «борец за частную собственность неимущих»), органичность всех его составляющих несомненна — очень часто несомненна и его глубина.

Второе, ещё более важное отличие — в выборе тем. Его всю жизнь возмущало стремление большей части авторов спорить о чём угодно, кроме вопросов основополагающих. Толерантность (ещё не дозревшая до политкорректности, но уже успевшая породить матёрое лицемерие), дозволяя самую острую полемику по поводу какого-нибудь законопроекта об акцизах, считала если не абсолютно недопустимыми, то заведомо малопристойными публичные споры о бытии Божием, об истинности или даже непротиворечивости догматов какой-либо конфессии — вообще об основах мировоззрения.

Честертон по самой сути своей не мог не взбунтоваться — он по любому поводу возвращался к мировоззренческим баталиям. «Любая тема — предлог, чтобы ещё, и ещё, и ещё раз поговорить о самом главном: о том, ради чего люди живут и остаются людьми, в чём основа, неотчуждаемое ядро человеческого достоинства» (С. С. Аверинцев — в советском издании 1984 года, чем и объясняется прозрачное неупоминание Бога).

Честертону был от рождения дарован ключ к этому главному вопросу; этот ключ легко описать, но пользоваться им нелегко. В этом мире всё — чудо, всё самое лучшее в нём: надежда, свобода, и сама жизнь — это вещи, которых очень легко могло бы не быть, которых, в сущности, не может быть, — и за то, чтобы они были, нужна ежечасная борьба. Исход этой борьбы никогда не предопределён — и уже это есть великое, не добытое нами, но дарованное нам счастье. Борьба эта невозможна без веры. Свою веру надо любить не только до такой степени, чтобы неустанно отстаивать её в спорах, но и до готовности умереть за неё — и даже убить за неё. Только и всего.

Этот человек, естественно, был обречён оставаться в меньшинстве в любом политическом споре. Вот две типичные фразы из разных глав. «Я не консерватор, кем бы я ни был, но общая атмосфера либеральной партии слишком нелиберальна, чтобы её вынести». «Я не соглашался с социалистами — конечно, меня возмущало то, что возмущало их, но не удовлетворяло то, что их удовлетворяло». Словом, я не фанатик чёрного, но это — разве белое? а это — разве красное? И ведь правда же: и не белое, и не красное. Да выскажитесь же до конца!

Напоследок — ещё одна цитата. «Между добрым единовластием и доброй демократией не такая уж большая разница — они сочетают равенство с властью, личной или безличной. Не терпят они олигархии даже в приличной форме аристократии, не говоря о нынешней, неприличной, то есть плутократии». Махровый Честертон — не правда ли?

Журнал «Эксперт», № 20 (421) от 06.06.2004

P.S. На нашем сайте Вы можете найти и рассказы Честертона о патере Брауне, и одну из лучших апологий христианства - «Вечный человек».